После окончания путины наше судно поставили на прикол на Видовой площадке на всю зиму. Большая часть сезонных рабочих уволились, члены экипажа также по очереди уходили в отпуска, и на «Чернышевском» осталось менее ста человек для проведения ремонта и профилактических работ. У нас, радистов в порту работы совсем немного. Во-первых, отменены круглосуточные вахты в эфире. Часть аппаратуры мы отнесли в навигационную камеру порта для проверки, а в остальной протирали спиртом контакты, смазывали трущиеся части и заменяли изношенные щётки электрических генераторов. Кроме того, заменяли изношенные банки аварийных акуммуляторов и чинили оплётку антенных тросиков. А большей частью просто бездельничали.
Однажды из нашего порта приписки – Холмска на Сахалине – пришла телеграмма: «Просим срочно командировать радиста в Управление для включение в экипаж вновь формируемой флотилии». Речь шла обо мне, поскольку начальник радиостанции Фомичёв уже уволился и собирался также ехать в Холмск для получения нового назначения, а второй радист Витя Могильный когда-то окончил трёхмесячные курсы радистов и имел справку вместо диплома. Мы сели с Фомичевым в самолет и долетели до Южно-Сахалинска, а там поездом добрались до Холмска. К этому времени мы уже знали о цели моего вызова. Оказывается, вновь формируемая флотилия предназначена для ловли тунца в южных морях, а это предполагает заходы в иностранные порты. Кроме того, сами траулеры следовало сначала перегнать из Одессы на Дальний Восток. В это время из-за каких-то международных конфликтов Суэцкий канал был закрыт, и маршрут перегона предполагал пересечь Средиземное море, затем Атлантическим океаном обогнуть Африку и, пройдя южнее мыса Горн, пересечь Индийский океан с заходом на Мадагаскар и в Сингапур, затем Япония, Тихий океан, наконец, родной пролив Лаперуза и Сахалин. В общем, предел мечтаний – заветная кругосветка. Мой бывший начальник заверил меня, что он мне не конкурент в этой экспедиции, поскольку едет по совсем другой надобности. Он был исключительно эрудированным человеком, и всю дорогу я засыпал его вопросами на самые различные темы. В Холмске мы с ним тепло попрощались, и я направился в Управление. Там оказалось неожиданно тихо, никакой особой суеты в связи с формированием новой флотилии не наблюдалось. Сначала даже мне не хотели оплачивать перелёт самолетом, и оплатили только после предъявления мною телеграммы, начинавшейся со слова «Срочно». Меня поставили в резерв и дали направление в гостиницу Дома моряков. Потянулись долгие дни безделья. За неделю я заполнил все необходимые бланки учета, сфотографировался на загранпаспорт и дал подписку о неразглашении государственных и всех прочих тайн. Оказалось, что особых проблем с формированием комсостава не было. Он и малочисленнее и дисциплинированнее остальной части экипажей, которую собрать вместе никак не могли. А может, проволочки были ещё связаны с тем, что одесские траулеры не были готовы к перегону. По плану нас должны были подбросить до Одессы «Аэрофлотом», а там мы должны в течение месяца принять суда и выйти в кругосветный рейс. Безделье страшно деморализует, начинаются сплошные пьянки с драками и прочими ЧП. Определённую нервозность вносит также и то, что в резерве моряк получает чуть больше половины нормальной зарплаты. Каждый день с утра я навещал в Управление и порядком там уже всем надоел своими вопросами. Но никто ничего определенного сказать не мог не только о сроках экспедиции, но и, вообще, о том, состоится ли она. Через месяц мне всё это осточертело, и я написал заявление, что желаю вернуться на свое судно.
На «Чернышевском» всё было по-прежнему. Только появился новый начальник радиостанции – очень добрый дядька предпенсионного возраста, которого звали Николаем Алексеевичем. Этот дядька, как и Витя Могильный, окончил ещё в древности курсы радистов и получил справку. Однако, за долгие годы работы он успел побывать в тундре, Заполярье, на Чукотке и имел колоссальный практический опыт работы в сложнейших условиях. И всё же они с Витей страшно боялись экзаменов, которым подвергаются все радисты раз в три года при переаттестации. С бледными лицами они учили какие-то пособия, выписывая на шпаргалки номинальные режимы зарядки акуммуляторов различного типа.
Николай Алексеевич был прекрасным рассказчиком. Например, он объяснял, каким образом он попал в Заполярье и на суда рыболовецкого флота. После войны в западной части страны практически всё население постоянно голодало. Когда он попал на судно, он впервые за несколько лет сытно наелся, и потом ещё целый месяц он удивлял весь экипаж своим аппетитом, пока не привык к мысли, что так он может здесь есть каждый день. В море, действительно, еды на всех хватит, только человеческий организм не способен каждый день есть одну только рыбу, в отличие, например, от хлеба, картошки и молока.
У меня обилие техники, за которую мы отвечали, не вызывало особого страха. Во-первых, большую часть этой аппаратуры мы изучали в мореходке. Кроме того, у меня уже был опыт, приобретённый в течение годового рейса на маленьком траулере, где я был прикреплен стажёром к радисту, только что окончившему наше училище. В-третьих, здесь было гораздо лучше с комплектами запасных модулей и измерительной аппаратурой. А, в-четвёртых, со мной было двое людей с огромным жизненным и профессиональным опытом. Но важнее всего было то, что на траулере мы были год в Аляскинском заливе, за тысячи километров от родной земли, и обратиться за помощью к американцам нам разрешалось только в самых экстренных случаях, когда под угрозой гибели находится судно или его экипаж. Здесь же мы ходили между дальневосточным побережьем материка и Курильскими островами. Зная, что помощь придёт всегда от проходящих судов, военной авиации или пограничников, работать куда спокойнее. Отношения в нашей группе радистов сложились самые тёплые. Хотя я и имел самые прекрасные шансы сделать крутую карьеру, будучи единственным радистом, имеющим диплом, и даже не простой, а с отличием, но в течение следующих пяти лет я бы ни за что на это не согласился, даже если бы мне это предложили. Причина была простой: начальник радиостанции несёт персональную ответственность за исправное функционирование всей аппаратуры на судне. В этот перечень входят: радиолокационный комплекс, средневолновый и коротковолновый главные передатчики, две основные аварийные радиостанции, тридцать аварийных радиостанций, размещенных на спасательных шлюпках и плотах, два радиопеленгатора, гирокомпас, с десяток радиоприемников, эхолот, радиотрансляционная и переговорная сети на добрую сотню точек, прорва генераторов и умформеров, питающих весь этот зоопарк аппаратуры, аварийные акуммуляторы, антенная сеть а также развлекательное хозяйство, включающее несколько телевизоров, магнитофоны и усилители, обеспечивающие танцы, и многое другое, чего и не вспомнишь. Все эти устройства, разбросанные по всему судну, соединены кабелями, проложенными в специальных кабельных каналах. Когда откроешь крышку такого канала, в глазах рябит от сотен разноцветных кабелей. За долгие годы на судне многократно устанавливали и заменяли различную аппаратуру. Может быть, когда-то и был подробный план этого кабельного чудовища, но за годы в нём так много изменилось, и эти изменения заносились на какие-то клочки бумажек, часть которых тут же терялась.
Словом, на нашем судне был только один человек, который держал, главным образом, в своей голове немыслимые ассоциации, помогающие ориентироваться в этих соединениях. Им был наш старикан Николай Алексеевич, проработавший на этом судне более десяти лет. Фомичёв заменял его лишь на один рейс в связи с болезнью. Я уже упоминал, что он был предпенсионного возраста, и когда-то должен был передать своё хозяйство. Витя панически боялся брать на себя такую ответственность из-за слабых знаний, а мне, по молодости лет, и вовсе ни к чему было задумываться о таких сложностях жизни. С Витей мы также не могли быть в отношениях конкуренции, поскольку для радистов были всего две градации. После окончания мореходки мне присваивалась квалификация радиооператора второго класса, а для получения первого класса мне следовало набрать плавательского ценза год и восемь месяцев, затем сдать квалификационный экзамен. Словом, здесь ничего не зависит от интриг, а определяется лишь стажем.
Классность радиста целиком определяется стилем его работы. Обычно неспециалист представляет нашу работу состоящей в записывании принимаемой морзянки на телеграфный бланк и отстукивании радиограмм, нажимая на головку телеграфного ключа. Специалисты в береговых радиоцентрах могут работать на очень высоких скоростях и уважают тех судовых операторов, которые не просят их снизить скорость. Классный же радист принимает морзянку сразу на пишущую машинку, что резко повышает скорость приёма и качество чтения радиограммы. Для передачи он также использует не обычный ключ, для которого скорость передачи ограничена инерцией вертикальных движений кисти, а электронный, который не требует такого напряжения при работе.
На судно я уже пришел, имея первый разряд по радиоспорту, поэтому работа в эфире вовсе не казалась мне сложной. В одну из своих вахт я заметил в радиорубке чей-то электронный ключ, сделанный на реле и тиратронах в увесистой коробке из текстолита. Я решил вспомнить свои навыки в этом деле и включил наугад ключ в одну из розеток, расположенных рядком в передней части стола. Из коробки пошел дым и сильно запахло сгоревшей изоляцией трансформатора. Оказалось, что ключ имеет низковольтное питание. В это время в рубку вошел Николай Алексеевич. Я сжался, ожидая очевидной взбучки, но он только всплеснул руками:
– Надо же, уже второй раз сжигают мне ключ. Мне бы, дураку, наклеить на вилку надпись – двадцать четыре вольта. Ну да ладно, подумаешь – беда, потом починишь.
Так что был он мне, как отец родной, тем более, что отец мой умер пять лет тому назад. За работу Николай Алексеевич меня ценил и питал надежды, что я, обладая теоретическими знаниями после мореходки, настрою ему наконец капризную переговорную радиостанцию для штурманов, которая работала в целом исправно, но из-за нелинейных искажений передавала речь с хрипотцой. Я же из-за лености и легкомысленности молодости так и не удосужился довести эту работу до конца.
7
На время долгой зимней стоянки на судне произошли временные перемещения. Кубрики теперь пустовали, поскольку оставшихся людей можно было расселить по более комфортабельным каютам. В соседней со мной каюте проживали три женщины: пожилая кореянка с распространенной фамилией Ким и неизменной восточной улыбкой на круглом лице, работавшая главным бухгалтером после списанного из-за пьянства бывшего моего соседа по каюте Григория Михайловича, вторая бухгалтерша Валя Прорехина и еще одна Валя Прекова, с которой мы познакомились за глажкой рубашек. Прорехиной было чуть больше двадцати, и она было довольно симпатичной на мордашку. Поближе я познакомился с соседками уже по весне, когда, решив поздравить их с Пасхой, я с утра отстоял довольно длинную очередь в магазине на берегу.
К тому времени наше судно перевели с Видовой площадки на территорию завода для ремонтных работ по корпусу, связанных со сваркой. Ясное дело, завод был, главным образом военным. У соседних пирсов, закрытых ангарами, ремонтировались подводные лодки. Вся территория была обнесена трехметровым забором с колючей проволокой, пущенной поверху. Нам выдали специальные пропуска, и охранникам в проходной было разрешено обыскивать лиц, которые могли показаться им подозрительными на предмет проноса через проходную запрещенных предметов. Наших же рыбачков интересовал только пронос спиртного на судно, и они умудрялись проносить, засунув в каждый рукав зимней куртки по бутылке. Тут главное было, чтобы бутылка не выскользнула из рукава в самый неподходящий момент, поскольку спиртное конфисковывалось, а владелец лишался пропуска, и остальное время он должен был сидеть на судне без выхода на берег. Ясное дело, что по пьяной лавочке или по рассеянности пропуска терялись, а новые взамен не выдавались, поэтому с каждым днём число счастливых посетителей берега уменьшалось.
Одновременно с куличом, я вручил девушкам цветы, бутылку марочного вина и был приглашен к ним в каюту за праздничный стол, который буквально ломился от яств. Так установились дипломатические отношения, которые вскоре превратились в традиционные товарищеские ужины. Девчата охотно подкармливали меня, состязаясь в кулинарном искусстве. Моё любимое блюдо готовилось так. На сковородку с оливковым маслом щедро наваливалась горка свежайшего крабового филе, только что разделанного на конвейерах, поджаривалось, сверху добавлялся лучок, томатный соус и какие-то специи. Хотя нас и так неплохо кормили на судне, но ведь это – совсем другое дело, можно сказать, по-домашнему. Эти ужины чаще устраивали теперь в моей каюте, поскольку наши шумные речи утомляли Юлию Николаевну Ким, да и у меня в каюте было просторнее, ибо я жил в ней один. На танцы, в кино и театр я, с месяц, так и ходил под ручки с двумя Валентинами. Потом Прорехина потеряла свой пропуск, и далее я уже ходил с её подружкой. Позже она высказала Прековой, что если бы не потеряла пропуск, то, без всякого сомнения, отбила бы у неё радиста. На самом же деле, всё было немножко иначе. Дело было вовсе не в пропуске, а в том, что Прорехина была лишь красивенькой дурочкой родом из портового города Холмска. Например, однажды в кают-компании, когда ее спросили, как же она оказалась в море, она ответила: «Идеалом современной девушки являются четыре «Д» – дом, диплом, деньги и девственность. Три «Д» у меня уже есть, а за четвертым я и пошла в море», на что наш бесцеремонный главный механик по-отечески осведомился: «Никак не пойму, какого же «Д» Вам не хватает, деточка?». С этими «Д», конечно, была большая проблема, поскольку позже Прорехина путалась со вторым механиком, как только его жена Алёна – прекрасная, тихая женщина, которую на судне все любили за доброту – легла в больницу.
Мы же с Валей Прековой с каждым днём все более явно тянулись друг к другу. В свободное время мы играли в бадминтон, загорали на владивостокских пляжах, катались на лодке или просто бродили по городу. Однако, я был, видимо, слишком робким. Только однажды, когда её подружка Валя Федотова (удивительно – сплошные Вали!) пригласила нас к себе на день рождения и мы с моей Валюшей загорали вдвоём на одной из живописных сопок, я попытался обнять её за плечи и привлечь к себе, но она стыдливо отстранилась, и я, покраснев и смутившись не менее её, не решился повторить свои попытки. Зато другую её подружку – Томку Зуенкову – такое медленное развитие событий, видимо, никак не устраивало, и она начала принимать активное участие в наших делах. Томка было не очень симпатичной на лицо, но весьма темпераментной женщиной тридцати лет с прекрасной спортивной фигурой. Верхнюю губу её пересекал шрам от перенесенной в детстве операции. Она уже успела побывать замужем за моряком, родить дочку Ирину и развестись. Причиной развода, по её словам, было то, что муж, напившись, пару раз поколотил ребёнка, и вообще, был жутким грубияном. Дочку она, видимо, сбросила матери, а сама ходила в море, работая контролёром качества рыбопродукции завода. В настоящее время она жила с каким-то боксёром, которого звали Виктором. Это был здоровый, как бык, крупный парень. К сожалению, он был недалекого ума, что часто встречается среди спортсменов, а когда выпивал, становился агрессивным, мог и поколотить любого.