Много говорить и много сказать — не одно и то же.
Софокл
I.
Как это обычно случалось по пятницам, на квартире купеческой вдовы Крюковой собрались записные уездные вольнодумцы. Руководил собранием чиновник Панкратьев, служивший по железнодорожной части — старейшина кружка и его бессменный предстоятель.
— Немотствует народ русский, — вздыхал Панкратьев над стаканом чая. — А если и решит сказать что, лишь сипение бессмысленное выходит, да слюни кругом летят.
— Верно, — поддакнул гимназист Савушкин, — верно говорите, Данила Сергеич! Вот бы силу словесную нашему народу придать, а? Дар слова, так сказать, вернуть ему — встал бы тогда народ, набрал воздуха в грудь свою богатырскую да молвил, наконец, что ему нужно от вселенной и от нас, передовой русской интеллигенции!
— Эх, батенька вы мой! — горько улыбнулся Панкратьев, поправляя пенсне. — В том-то и дело, господин Савушкин, в том-то и заключается проблема всех проблем! Как отверзнуть народные уста, никто не ведает...
— Позвольте мне сказать, господа! — послышался из темного угла негромкий голос мещанина Шлоссера. До сей поры этот скромный бесцветный человечек все молчал и слушал, а тут вдруг проявил себя. Участники собрания в немалом удивлении повернулись к Шлоссеру.
— Говорите, — поморщившись, разрешил Панкратьев.
— Если вы не знаете, господа, — начал мещанин Шлоссер, придвигаясь к свету, — а вы наверняка не знаете... Еще в детские годы я избрал предметом моего сугубого интереса священные тайны древнего Востока...
— Какие глупости! — фыркнула суфражистка Левицкая.
— Да, зачем тут это? — воскликнул высоким голосом пылкий Савушкин. — Извольте ближе к делу, господин Шлоссер!
— Соблаговолите немного потерпеть, юноша, — негромко сказал Шлоссер, моргая своими бледными немецкими ресницами. — Это небольшое предисловие необходимо для лучшего понимания сути моего предложения. Итак...
Немец обвел стол водянистыми глазами (круглые глазные яблоки заметно дрожали под тонкими веками).
— В числе прочего меня весьма интересовали египетские посмертные ритуалы, — продолжил он. — Я уделил этому вопросу немало времени и смею сообщить вам, господа... а также вам, мадемуазель (Левицкая нервно дернула шеей и обернулась к гимназисту Савушкину, ища поддержки), что некоторые обряды сынов Нила я лично проверил на практике и нашел их весьма действенными. А поскольку речь сегодня пошла об отверзении доселе немых народных уст, я готов предложить обществу свои услуги и, если общество их примет, провести соответствующий ритуал...
Собравшиеся загалдели в недоумении.
— Если я вас правильно понял, господин Шлоссер, — сказал Панкратьев, восстановив жестом руки порядок за столом, — вы намерены узнать желания народа магическим путем?
— Не совсем так, — негромко, но уверенно ответил мещанин Шлоссер. — Я могу (с вашей, господа, помощью!) выполнить некие действия, которые позволят сделать подвижными челюсти, губы и язык народного тела. Коли народу есть что сказать, он скажет. Но я вовсе не обещаю, что он вообще станет говорить с нами, и тем более не отвечаю за его слова. Vous comprenez, господа?
— Это интересно! — воскликнул кто-то.
— Почему нет? Можно попробовать, — поддержали собравшиеся.
Шлоссер усмехнулся, и в улыбке немца промелькнуло что-то мефистофелевское.
— Что ж, — сказал он, поднимаясь и нащупывая свою шляпу, — если вы согласны, не будем медлить! Я начну приготовления сегодня же.
II.
К следующей пятнице у Шлоссера все было готово.
Вдову Крюкову убедительно попросили в комнату для собраний не входить и никого другого туда не допускать — мол, речь идет о будущности всего народа русского. Купеческая вдова, побледнев, кивнула согласно, про себя решив, однако, что вскоре откажет этой шайке вольтерьянцев в помещении. «А ну как бомбы делать станут?» — подумала старуха Крюкова — «Господи помилуй!»
Все нервничали. Суфражистка Левицкая непрестанно курила. Панкратьев не мог усидеть на месте, часто вскакивал со стула, потирал руки и доставал карманные часы. Шлоссер, ради которого все собрались, почему-то запаздывал.
«Еще пять минут», — решил Панкратьев — «и распущу всех по домам». И только он вздохнул с облегчением, как за дверью послышалось шарканье. В комнату вошел мещанин Шлоссер, неся перед собой что-то большое, завернутое в полотно и перевязанное бечевкой.
Люди бросились к немцу с возгласами приветствия и удивления. Чиновник Панкратьев остался стоять в стороне, пытаясь унять ревность. Затем воскликнул с напускным равнодушием:
— А, господин Шлоссер! Вы, как я погляжу, с реквизитом?
— Можно и так выразиться, господин Панкратьев, — усмехнулся Шлоссер. Он выглядел бледнее обычного. Кожа на скулах натянулась и блестела в свете лампы.
— Что это? — спросил нетерпеливо гимназист Савушкин. — Что это у вас, Шлоссер?
Немец молча покачал головой, развязал веревки и снял похожее на саван покрывало.
— Вот он, — наконец сказал он довольно, обводя взглядом столпившихся вокруг людей, — русский народ!
— Э-э-э... — вытаращил глаза Савушкин. — Ничего не... Извольте объяснить!
Придерживая рукой грубо сделанную куклу за талию, Шлоссер ответил с нежной улыбкой:
— Да-с, русский народ! В символическом смысле, конечно... А в практическом — болван-с на деревянном каркасе, которого я изготовил сам. Голова его тоже из дерева и, как видите, имеет подвижную челюсть...
— Кажется, я начинаю понимать! — перебил немца Панкратьев. — Вы эту куклу хотите заставить говорить?
— Отворю ее уста, — кивнул Шлоссер. — И в лице этой куклы — всему русскому народу, как вы и хотели...
— Хорошо, — стремясь перехватить инициативу, поспешно сказал Панкратьев и хлопнул в ладоши, — приступим же к делу. Что требуется от нас?
— О, сейчас все объясню, — с готовностью ответил Шлоссер.
III.
— Потом пришли сыновья Гора, и я созерцал их лики, и приветствовал их. «Возьмите, что вам нужно», — сказал я. И тогда Амсет взял мою печень, а павиан Хапи — мои легкие. Кебехсенуф же и Дуамутеф разделили между собой мои внутренности, кишечник и желудок, и проглотили их...
Шлоссер склонил голову, сверяясь с одним из лежащих на столе листов исписанной аккуратным мелким почерком бумаги. Савушкин звучно зевнул и, спохватившись, прикрыл рот рукой. Было уже за полночь, и всем хотелось спать.
— Так, это можно пропустить, — пробормотал немец. — Блюдо! Давайте блюдо!
Кто-то немедленно подал Шлоссеру тарелку с лежащим на ней большим куском вареной говядины. Знаток древних ритуалов придирчиво оглядел мясо, понюхал его, а затем поднес тарелку к губам куклы, изображающей народ.
— Вкуси же вместе с богами от нашей жертвы! — торжественно произнес немец. Панкратьеву показалось, что прислоненный к стене болван шевельнулся. «Оно и не удивительно», — подумал Панкратьев равнодушно, — «отдыхать давно пора, а мы тут в куклы играем».
Шлоссер поставил блюдо на стол, а затем взял в одну руку кадильницу с дымящимся ладаном, а в другую — кривой жезл, на конце которого находилась, как заметил Панкратьев, небольшая голова барашка. С торжественным видом Шлоссер коснулся жезлом деревянных губ куклы.
После этого мещанин немецкого происхождения отложил странный жезл в сторону и, повторно обмахнув куклу кадильницей, поднес к ее лицу изящный нож для разрезания бумаги. В полумраке комнаты лезвие сверкнуло желтым.
Мой рот открыт Птахом,
Мой связанный рот освободил мой бог.
Тот пришел и полностью обеспечил заклинаниями,
Он освободил меня от Сета, связавшего мои уста,
Атум дал мне руки,
Они как мои защитники.
Мои уста, данные мне,
Мои уста открыты Птахом,
Металлическим резцом
Которым он отворил уста богов...
— пропел-прошептал, закатив глаза, Шлоссер.
Скрипнуло дерево, и подвижная челюсть болвана пошла вниз. Шлоссер отшатнулся и в безумном восторге воскликнул:
— Теперь говори! Скажи нам, чего ты хочешь, русский народ!
— Аа-о-у-ыыы! — взвыл оживший истукан, неожиданно резво метнулся к суфражистке Левицкой и попытался ухватить ее за толстую ляжку. Мадемуазель Левицкая с визгом вскочила, уронив стул.
Кукла обиженно захрипела и вдруг тяпнула деревянной пастью юношу Савушкина. Тот заорал в испуге и схватился за голову. Его пальцы окрасились кровью.
— Ухо мое, ухо! — завопил гимназист, пятясь в угол.
— Scheisse! — крикнул пришедший в себя заклинатель и, не медля более ни секунды, хватил деревянного болвана табуретом. Голова куклы отделилась от туловиша, ударилась о половицы и закатилась, щелкая челюстью, куда-то под стол.
— Я предупреждал, господа, — бормотал Шлоссер. — Я не знал... Господа, успокойтесь, прошу вас... Мадемуазель... Только не надо полиции! Я все исправлю, господа...
---
Спасибо вам, друзья, за лайки. Подписывайтесь!
Еще почитать: