Понемногу моя жизнь на «Чернышевском» входила в привычную колею. Я приходил к знакомым девчатам подстригаться. Для этого у нас даже была своя парикмахерская. Стирал себе бельишко и гладил его в специально отведенном для этого уголке возле кают, где стоял общественный утюг. Вот как-то я глажу свои белые рубашки, чертыхаясь про себя, поскольку складки, ни в какую, не желают расправляться, сколько я ни водил по ним утюгом. Я так увлекся своим занятием, что не заметил, откуда прозвучал совет:
– Рубашка Ваша пересохла, поэтому ее следует сбрызнуть водой. А после стирки нужно хорошенько встряхнуть её, прежде чем развешивать. Дайте-ка я Вам помогу.
Чья-то девичья рука взяла у меня утюг и начала бойко исправлять мои огрехи. Я же разглядывал неожиданную помощницу внимательнее и начинал знакомиться. Девушку звали Валей, работала она бригадиром икорного цеха, где красную икру лососевых пород рыбы обрабатывают и закатывают в банки. На «Чернышевском» она была уже вторую путину. Валя была блондинкой с очень пышными волосами, с очаровательной улыбкой, которая никогда не сходила с её лица, и довольно милой родинкой на правой щеке. Немного позже я узнал, что она карабкалась на какие-то кавказские хребты с группой альпинистов, играла на тромбоне и пела в русском народном хоре. Овладела кучей профессий, от швеи-мотористки до бармена. Всё, к чему прикасались ее проворные пальчики, удивительно споро получалось. Но главный её секрет заключался в чем-то другом. Я не раз задумывался – в чём именно? – но лишь через несколько месяцев понял это. В ту самую первую встречу за утюгом я ощутил какое-то неведомое поле, можете назвать это чарами, что ли. Стоило Вале поговорить всего несколько минут с незнакомым человеком, и ему начинало казаться, что он знает её много лет. Возникало какое-то необыкновенное чувство доверия ко всему, что она говорит. Казалось, что такой человек не может ни лгать, ни лукавить, хотя слова были в общем-то простыми, обыкновенными. А если вы были в нервном, возбужденном состоянии, то вскоре какое-то спокойствие разливалось вокруг.
В рейсе Валя жила в кубрике. Её койка располагалась под самым трапом, ведущим в кубрик. Днём это имело некоторые неудобства, поскольку трап был железным, и шаги проходящих по нему людей отдавались слишком громко. Зато в этом месте было и преимущество, поскольку над Валиной койкой не было койки второго этажа, как над остальными. Таким образом, здесь было немного больше жизненного пространства. Познакомившись поближе, я стал захаживать к Вале в гости, а заодно – знакомиться и с остальными девчатами. Некоторые из них довольно откровенно стоили мне глазки, но я только краснел в ответ. Во время одного из таких дружеских визитов на моих глазах в кубрике разыгралась трагедия, которая надолго вывела меня потом из равновесия. История эта произошла, когда мы уже подошли к Владивостоку и встали на якорь на рейде.
В путину выходили не только холостые парни и девчата, но и семейные пары. Для последних тут же в кубрике, вдоль борта были отгорожены крохотные каютки. Мы сидели уютной компанией в одном из углов кубрика, кто-то негромко перебирал струны гитары, а в противоположному углу начиналась одна из обычных семейных свар. Какой-то небритый мужичок неказистого роста, приставал к своей бабе, вымогая трешку на бутылку, а та вяло отбрехивалась. Исчерпав словесные аргументы, мужичок схватил жену за волосы и начал долбить её головой о переборку. Вообще-то опытные люди советуют, по возможности, воздерживаться от вмешательства во внутрисемейные дела, но тут один из молоденьких матросов, игравших неподалёку с компанией в карты, не выдержал и бросил:
– Оставь женщину, разобьешь ведь голову.
– А ты что за гусь тут выискался? Может ты её любовник? – рассвирепел мужик с похмельным синдромом.
– Может и любовник, – пикировал матрос.
Дальнейшее произошло, как в западном боевике. Мужик схватил невесть откуда взявшийся рядом длинный нож, которым на конвейерах разделывают рыбу, и единым движением всадил его матросу прямо в живот. Тут я увидел воочию, как узкое лезвие ножа вышло на несколько сантиметров из спины девятнадцатилетнего парня. Этим ударом, видимо, была повреждена печень, поскольку матрос умер в одно мгновение, не успев издать ни звука. Только молодое его тело откинулось на спину, а из угла губ выбежала густая струйка алой крови. В кубрике наступила абсолютная тишина. Был слышен даже ласковый плеск волны за бортом. Казалось, остановилось само время. Вскоре, однако, оцепение разом прошло, и у присутствовавших при этой сцене матросов разом проснулось такое озверение, что они одним махом вытащили убийцу на верхнюю палубу за шкирку, как котёнка. Он, впрочем, и не сопротивлялся, подавленный ужасом всего случившегося. Матросы встали в круг и начали пинать мерзавца кирзовыми подкованными сапогами. Он летал внутри круга, подобно тряпичной кукле, только изредка вскрикивая. Я успел сбегать к радиорубку, где Витя Могильный уже вызывал по рации катер из порта с медиками и милицией. Затем я вернулся на палубу. Снаружи круга матросов метался перепуганный замполит и кричал ошалело:
– Ребята, только не надо самосуда.
В руках у него был обёрнутый в какую-то белую тряпку окровавленный нож – орудие этого нелепого убийства. На замполита матросы не обращали никакого внимания, только один из них мрачно произнес:
– Ты бы шёл отсюда, дядя, а то ведь мы впустим тебя в круг.
Через двадцать минут подлетел и катер. Сначала санитары вынесли труп матроса на носилках, а вторым рейсом спустили на катер то, что осталось от убийцы. Матросы сапогами переломали ему руки, расплющили пальцы, сломали ключицу и пяток рёбер. Но мужик тот вскоре оправился. Дали ему пять лет за непредумышленное убийство в состоянии опьянения. У нас на судне такой приговор – пять лет за жизнь молодого парня – никому не показался справедливым. Что бы вы ни думали, читатель мой, относительно жестокостей, описанных мною, но мне тогда казалось, что только «профилактика», проведенная матросами в кружке, а не этот суд, служила самой надёжной гарантией от повторения подобных случаев в будущем.
Ещё один эпизод, иллюстрирующий картину нравов, надолго запал в моей памяти. На конвейере работала молодая женщина Оля, для которой тот пожар по соседству с библиотекой оказался роковым. Пожар случился оттого, что труба бензопровода где-то дала течь, а накопившаяся лужица бензина затем пролилась на какую-то горячую трубу и произошло воспламенение. Когда люди открыли дверь этого помещения, то избыточное давление нагретого газа буквально выплеснуло на них горящие пары бензина. Двое человек скончались впоследствии от обширных ожогов, а Оля получила ожоги лица и правой руки. Ожоги лица вообще никого не красят, а для молодой женщины это, конечно, особо глубокая моральная травма. На правой половине черепа волосы у Оли вообще не росли, и она тратила значительные усилия, чтобы соорудить прическу из оставшегося клочка волос на левой половине, чтобы эти редкие волосы закрывали оголенный череп. Непонятно, почему она не носила парик. Видимо тогда это искусство еще не было так широко распространено, как сейчас. Глядеть на Олю без жалости было просто невозможно, а жалость, сами понимаете, унижает. Многие женщины теряли аппетит, если Оля садилась в столовой за обедом напротив. Она понимала, что никаких равных шансов на обычную земную любовь, даваемых богом каждой женщине – худой или толстушке, блондинке или брюнетке – у неё нет. Поэтому Оля отдавалась каждому, кто не побрезгует воспользоваться ею в темноте. И никто не осуждал её за этот ее способ получить от жизни хотя бы эрзац чувств, если настоящие чувства отрезаны таким беспощадным способом.
5
Началом цепочки неожиданных поворотов в моей судьбе послужила встреча, которая произошла при не совсем обычных обстоятельствах. Однажды, взяв в библиотеке пару новых книжек, я присел на минутку в читальном зале, чтобы просмотреть иллюстрации, и углубился в чтение какого-то забавного эпизода. Занятие это настолько захватило моеё внимание, что сначала я даже не заметил, как напротив меня уселся какой-то человек, и уловил его присутствие только когда этот человек заёрзал, заскрипел стулом и даже начал покашливать, явно желая привлечь к себе мое внимание. Я насторожился: вероятнее всего это какой-нибудь местный алкаш ищет недостающего, чтобы сообразить на троих, поэтому я продолжал игнорировать его знаки. Тогда, потеряв терпение, этот человек положил свою руку поверх моей и произнёс с затаенным вдохновением:
– Послушайте, молодой человек, а почему бы вам не вступить в партию?...
Я остолбенел. С минуту я лихорадочно решал, как поступить в этой идиотской ситуации. Если это шутка такая, то нужно хоть немного придержать хохот, чтобы не порвать селезенку – уж больно шутка оригинальна. Ну а вдруг это не шутка? Что делать в этом случае – за минуту не решишь. Первое, что пришло мне в голову: это – сумасшедший. Человек, сидящий передо мной, в общем-то, вполне мог оказаться им. Это был какой-то худой и низкорослый плюгавец, который, впрочем, и на алкаша очень здорово смахивал. Ну а кто запрещает, собственно, алкашу быть одновременно и сумасшедшим.
Я дал себе еще одну минуту на размышление и, когда она истекла, дипломатично промямлил:
– Да я... э... знаете... как-то еще не думал об этом... по молодости лет.
Дядька напирал с яростью танковой атаки Роммеля:
– Это ничего. Молодость – это прекрасно, но это проходит. А мы Вам рекомендацию дадим.
– Но я не могу... так сразу. Подумать надо... дело-то серьезное, – уже почти сдался я, оттягивая окончательное решение столь неожиданного вопроса.
– Вот это правильно. Подумать действительно надо. Только Вы долго-то не думайте – дело верное, – обрадовался плюгавец.
Я облегченно вздохнул, когда он решительно вышел, и обратился с вопросом к Герману:
– Это еще что за хмырь такой?
– Это не хмырь, а наш замполит. Он всех в партию зовет, не бойся – не ты первый, – ответствовал Герман.
Потом он мне сообщил, что наш замполит – человек особой, непробиваемой тупости. Есть у него заветная тетрадка, в которой написана одна, универсальная речь, которую он читает на общем собрании экипажа два раза в год – к Первомаю и к седьмому ноября. Никто не знает толком, сам ли он списал откуда-нибудь эту речь или кто-то подарил ему её, только за многие годы любой другой человек мог бы уже наизусть выучить эту речь. Наш же замполит все годы читает её аккуратно перевёртывая страницы заветной тетрадки. Некоторые листы на сгибах стерлись, и такие места наш идеолог читает буквально по складам, разбирая с трудом полустёртые буквы. Сначала это вызывало хихиканье нетерпеливой публики, потом все привыкли. В конеце концов, в церкви дьякон тоже читает уже две тысячи лет не меняющиеся тексты, и никто не удивляется однообразию речей. Разница же одна -–в церковь люди добровольно идут и даже с радостью, а тут, сами понимаете, какая радость, не говоря уж о добровольности. По этой причине моряки замполита считают человеком никчемным. Авторитета у него в команде никакого, поскольку каждый матрос имеет жизненный опыт несравнимый с замполитовым.
Чтобы приблизиться к коллективу, замполит смело ввёл в свой лексикон самые крутые морские обороты – на это ведь особого ума не надо – так что ругается он теперь, как сапожник. Именно, сапожник, а не боцман, потому что, скажем, у боцмана это от души идёт, это органически связано с нашей жизнью, да и талант у боцмана к этому есть. Вот почему замполит и пристаёт с партией к молодым членам экипажа, которые ещё не вникли, что тут к чему. Старые-то матросы просто пошлют его по матушке с этой его дурью, а ему ведь тоже план нужно выполнять по уловлению душ великомучеников. Понял я из всей этой речи одно: отвертеться от замполита будет очень непросто. Однако, жизнь сама разрешила эти вопросы.
В конце сентября мы вошли в бухту Золотой рог и встали на Видовой площадке на всю зиму для ремонта и профилактических работ. Уже в самом конце весны вызывает нас с Германом замполит, чтобы дать ответственное поручение. Тут надо оговориться, что по судовому этикету радист подчиняется только капитану и начальнику радиостанции. Но я-то понимал, что единственной настоящей властью в нашей стране является Партия, поэтому замполита просто так не пошлёшь, даже если ты беспартийный. А кроме того, он на меня имеет виды, значит – уже уделяет повышенное внимание. Суть дела заключалась в том, что предстоит организовать торжественные проводы на пенсию ветерана труда и старейшего члена славного экипажа «Чернышевского» – дядю Васю. Я уже успел отметить в памяти этого необычного человека. Низенького роста, коренастый, дядя Вася работал на судне гальюнщиком, иначе говоря – туалетным работником. Должность эта на судне крайне дефицитная, поскольку работы тут всего на час в сутки, а уборка заключается, главным образом, в том, чтобы с помощью брандспойта смыть за борт всю грязь и мусор. Дополнительный доход дяди Васи заключался в том, что он пользовался неизвестно кем давно установленным правом сдавать всю винную посуду. Так что в каждом порту он совершал по несколько рейсов с плотно набитым рюкзаком, числясь у приемщиков как бы оптовым поставщиком. По натуре, дядя Вася был нелюдимым, вечно ходил с угрюмым выражением лица и целыми днями, бывало, сидел, запершись один в своей каютке. Народ порешил, что, раз в пожилом возрасте люди спят мало, значит гальюнщик пьёт в одиночестве. Иногда он приглашал кого-либо к себе в каюту, но почему то всегда молодых парней, откуда был сделан второй вывод – дядя Вася неравнодушен к любви с мужчинами. Хотя, сами понимаете, никаких прямых доказательств, вроде, ни у кого не было. Мне же показалось, что он просто «с приветом», который развивается у некоторых людей к старости. Было замечено, что если дядя Вася зайдёт в компанию, где кто-то в этот момент хохочет, он сразу делает вывод, что смеются над ним, запоминает обидчика и обязательно отомстит ему чуть позже. Вот, например, как он отомстил Вите Могильному на моих глазах. Сидели мы, как обычно, с девчатами в холле, кто-то напевал, аккомпанируя на гитаре, кто-то рассказывал анекдоты. Внезапно входит дядя Вася, подсаживается к нам и задумчиво так говорит:
– Вот, к примеру, наш радист-гиревик. С виду он, конечно, самостоятельный мужчина, но уж больно много жрёт и, главное, всё это в гальюн несёт. Я сейчас после него целый час убирал. Он же мне всю систему закупорил. И как это всё в него входит?
Под хохот девчат Витя покраснел до самой макушки, потом встал и вышел, бросив через плечо:
– Ведь знаешь, дядя Вася, что в морду тебе никто не даст из уважения к твоему почтенному возрасту.
Вот такому суровому человеку предстояло сделать подарки, чтобы вручить их на торжественном собрании. Понимая, что дядя Вася способен хоть капитану при всем экипаже прямо сказать, что он о нём думает, замполит решил не рисковать. Он купил на культмассовые деньги дорогой японский свитер, немыслимой расцветки, из чистой шерсти и три комплекта белоснежных импортных нейлоновых рубашек. Надо сказать, что в те времена у нас этого еще не производили, их привозили только моряки из загранрейсов, и были они в страшном дефиците, поскольку легко стирались и их не нужно было гладить. Это уж потом люди разобрались, что для здоровья полезны лишь натуральные волокна. Когда замполит продемонстрировал свои подарки дяде Васе, тот презрительно поковырялся в них одним пальцем и высказал свое окончательное мнение:
– Я тут всю жизнь хребет гнул на советскую власть, а ты, падла, меня хочешь этими тряпками купить? Да я при всех на собрании скажу, что у нашего замполита, кроме дури, в голове ничего нет, потому что у него уже лет десять, как в штанах не стоит.
Возразить, как говорится, было нечего, и замполит обещал юбиляру что-нибудь придумать. Через неделю решение созрело: подарить дяде Васе телевизор. Надо сказать, что в конце шестидесятых годов телевизор был одной из самых дорогих вещей, какие только бывают в доме. Хорошо, если одна семья из десяти имела телевизор. Вот тогда он и позвал к себе нас с Германом и гальюнщинка-ветерана.
Когда дяде Васе сказали о подарке, он сразу замахал руками:
– Да куда мне телевизор, он будет вечно ломаться, у меня пенсии не хватит, чтобы его чинить.
Отступать замполиту уже было некуда, поскольку, если дядя Вася откажется от телевизора, то останется последнее – покупать ему машину, а на это общественных денег явно не хватит. Поэтому ветерана стали мягко увещевать:
– Да Вы не волнуйтесь. Мы Вам выберем лучший, самый дорогой и самый надёжный телевизор. Если сломается, мы вам с судна радиста пришлём, он Вам всё бесплатно починит.
Дядя Вася для порядка еще немного покочевряжился и сдался, поставив последнее условие:
– Ну, ежели так, то – конечно. Только вот этого молодого радиста не присылайте, – указал он пальцем на меня, – Я ему еще не доверяю, у него опыта мало, еще спортит чего-нибудь.
Дядю Васю заверили, что присылать будут только начальника радиостанции, и он вышел, что-то ещё недовольно бормоча себе под нос насчет того, что «им бы только облапошить тех, кто на них хребет гнул и ночей не спал. Замполит облегченно вытер платком вспотевшую лысину:
– Вот с каким трудным народом работать приходится. Значит так, ребятки: сегодня после обеда идём выбирать телевизор в центральном универмаге. На Вас, товарищ радист, ложится ответственная задача – отобрать самый доброкачественный телевизор и тщательно его испытать, чтобы ни малейших дефектов не было, иначе....
У нас всех холодок пробежал между лопаток, когда мы представили, что будет иначе, ведь дяде Васе будет персонально известно, кто выбирал ему телевизор.
Поскольку в магазинах с двух до трёх был обеденный перерыв, мы вышли втроём из порта в половине третьего и направились неспешно к универмагу. Был яркий, солнечный день, и тёплый ветерок с моря приятно обдувал наши лица. В магазине мы за полтора часа обследовали тщательнейшим образом все телевизоры, выставленные на продажу, а потом замполит обратился к заведующей секцией:
– Нет ли у вас еще чего-нибудь получше?
Через некоторое время грузчики принесли со склада еще три коробки, мы обследовали и их. В те времена во Владивостоке, да и во всех других крупных городах, кроме Москвы, работал всего лишь один канал, и то передачи начинались с шести вечера, а за час до передач включалась телевизионная таблица, по которой можно было проверить настройку. Но днём по этому каналу транслировали первую радиопрограмму. Поэтому, всё, что мы могли проверить – это качество звукового канала и чёткость растра, которая лишь приблизительно дает представление о качестве изображения. В принципе ,мы уже отобрали один аппарат, оставалась последняя проверка качества. Ждать ещё два с половиной часа в магазине не имело никакого смысла, поэтому замполит предложил нам разбежаться по своим делам и собраться здесь же к шести часам. Сам он жил неподалёку от универмага. Когда мы разошлись, и я неторопливым шагом пошёл вдоль центрального проспекта, я вдруг вспомнил, что на сегодняшний вечер у меня назначено ответственнейшее мероприятие, а именно – посещение театра оперетты вместе с Валей. Давали «Летучую мышь», и билеты я приобрёл чуть не за месяц до спектакля.
– Что делать? – пронеслось у меня в голове, – если я провожусь с этим телевизором, то опоздаю на спектакль.
У меня было всего лишь два варианта на выбор: оправдываться перед девушкой или перед замполитом. В конце концов я решил так: «Большую часть работы, как радист, я проделал. Осталось практически лишь включить изображение и привезти телевизор до порта на такси, а затем доставить его от ворот порта на судно. Их – два мужика. Неужели не справятся? Нехорошо, конечно, что я их не предупредил, да уж потом как-нибудь отбрешусь».
Я решительно направил свои стопы в порт, выгладил тщательно брюки, надраил до блеска парадные туфли и терпеливо ожидал, пока Валя заканчивала делать прическу и наводить мелкий марафет. Наконец мы были готовы, и взяв девушку под руку, я начал спускаться с ней по длинному трапу. Судьба, конечно, странная женщина. Надо же было именно в этот момент столкнуться с нашей парочкой, которая волокла огромную коробку с телевизором, обмотав её веревкой и просунув под неё палку. Впереди неторопливо вышагивал Герман. При его занятиях со штангой, ноша вовсе не казалась ему тяжёлой. Зато этого нельзя было сказать о замполите. Пот ручьями стекал у него по раскрасневшемуся от напряжения лицу. Двумя руками он судорожно обхватил конец палки и мелкими шажками семенил за Германом, не имея никакой возможности утереть пот платком. Трап – это вам не улица, разминуться, ускользнуть в сторону никуда нельзя. Поворачивать назад и объяснять подруге смысл манёвра было поздно. Встретились мы у самого нижнего конца трапа. Я поднял свои невинные глаза на замполита и поймал взглядом такой заряд эмоций, что весь спектакль думал о том, как завтра буду объясняться с ним. К чести нашего идеологического командира нужно сказать, что он проявил известное благородство, не став меня отчитывать перед девушкой. А может, просто у него для этого не хватало сил, и не было времени собраться с мыслями, поскольку все мысли были заняты тем, как бы дотащить этот проклятый ящик, пропади он пропадом. Вале же оперетта очень понравилась, и она обратила внимание на то, что я в этот вечер был каким-то рассеянным.
На следующее утро я проснулся, с содроганием представляя близящуюся экзекуцию. Замполит ночевал дома, и на судне обычно появлялся не раньше одиннадцати. В это время я находился в радиорубке, когда запыхавшаяся официантка из кают-компании объявила, что меня вызывает замполит. Я бросил вопросительный взгляд на начальника радиостанции, он кивнул: «Иди, раз надо». Передвигая разом отяжелевшие ноги, я поплёлся в кабинет, рядом с каютой замполита. Едва я перебросил ногу через комингс, как на меня обрушился шквал бессмысленных для сухопутного человека словосочетаний великого и могучего языка:
– Ты... мать твою в перекочерыжку... комсомолец или нет?
И тут произошло нечто совершенно неожиданное для меня самого. Как будто кто-то неведомый нажал маленькую кнопочку под моей черепной коробкой, и мой язык вдруг откликнулся прямо в резонанс, талантливо имитируя не только лексикон, но и оттенки интонации и даже экспрессию:
– Я... мать твою... комсомолец, а что?
Мой простой ответ, содержащий, в свою очередь, простой вопрос, поставил замполита в тупик. Он закашлялся, как-то сразу сник и сменил тон на укоризненный:
– А ведь нехорошо, сынок, так поступать!
– Согласен, – тут уже я делаю крутой поворот оверштаг, – получилось куда как глупо, но... вот Вы когда-нибудь любили?
Он только вздохнул, помолчал пару минут, возможно перебирая основные события своей жизни в этой области. Потом, так и не решив, была ли то любовь или страсть, а может, просто увлечение или флирт, он безнадежно махнул рукой в мою сторону:
– Сгинь!
Последствий особых не было, но вступить в партию он мне больше не предлагал.