Ранним августовским утром на пирсе Холмского порта стоял молодой морячок. Собственно говоря, о его принадлежности к морскому сословию говорил только новый флотский бушлат без погонов да тщательно выглаженные гражданские брюки. В левой руке парнишка держал две десятикилограммовые гантели, а в правой – небольшой потёртый коричневый чемоданчик, в котором помещались все его наличные вещи. Морячок задумчиво и оценивающе рассматривал пришвартованное к пирсу огромное судно с обводами начала нашего века, с нелепым прямым форштевнем и названием «Чернышевский», выведенным белой краской в носовой части корпуса, выкрашенного в траурно-чёрный цвет. Краска на корпусе местами облупилась, обнажая проржавленный борт. Судно пришло в порт ночью и сейчас ещё мирно дремало у пирса, а у трапа также мирно клевал носом широкоплечий рыжий матрос в кирзовых сапогах.
– М-да, такой вот крейсер, – скептически сделал наконец вывод морячок и двинулся к трапу, верно полагая, что скоро будет завтрак, и неплохо было бы успеть подготовиться к этому мероприятию.
Сказать, что морячок был голоден, означало бы слишком смягчить краски, ибо он был зверски голоден и уже не первый день.
Месяца полтора назад он закончил сахалинскую мореходку и был распределён на плавучий консервный завод «Чернышевский» в качестве второго радиста. Две недели положенного отпуска он отдыхал у матери в забытом богом маленьком военном посёлке Леонидово на Сахалине. Но там было скучно, ибо прежние друзья разлетелись по свету, а новых заводить бродяге-моряку ни к чему, поскольку здесь было уже не его место. Жажда приключений, которая четыре года назад привела его в мореходку, настоятельно звала дальше. Поэтому побродив по тайге, полюбовавшись сопками, распадками и водопадами, он поехал к месту назначения, не дождавшись конца своего отпуска. В Холмском Управлении морозильного рыболовного и зверобойного флота ему сказали, что судно сейчас где-то в районе острова Шикотан и вскоре будет здесь. Сдав документы в отдел кадров, морячок считался приступившим к работе и был поставлен в резерв до прихода судна. Постановка в резерв означала, что вскоре в кассе можно было получить небольшой аванс. Что же касается работы, то моряку на берегу делать просто нечего. Надо было только время от времени наведываться в Управление за справками о местонахождении судна. Устроившись в гостинице Дома моряков, будущий радист приступил к изучению нового места.
Выработанная годами привычка вставать в семь часов, заставляла его утром подпрыгивать в это время, разминаться с гантелями, принимать душ и завтракать в полупустом буфете гостиницы, поскольку настоящие моряки так рано сами не встают. После этого ему открывались три основных поля деятельности: изучение города и порта, знакомство с книжным фондом библиотеки Дома моряков и посещение Управления. Поначалу библиотека удивила нашего морячка удивительно широким выбором редких книг и, главное – прекрасным состоянием этих книг. Здесь можно было найти издания старинных русских романсов, поэзии прошлого и настоящего веков и даже альбомы средневековых гравюр. Впрочем, если подумать, удивляться было нечему, так как поселявшиеся в гостинице на пару недель моряки, чаще стремились удовлетворять свои потребности в совсем иных местах портовых городов. На изучение города и порта ушла неделя. В порту лучше всего появляться по утрам, когда нет ещё того грохота и лязга кранов, машин и автопогрузчиков, которыми насыщен порт весь трудовой день. В это время можно присесть на ближайший кнехт и помечтать, глядя на вечно меняющиеся краски моря. Потом можно, не торопясь, двинуть в Управление, зайти в радиоцентр к уже знакомым ребятам-радистам. Вот уж кто знает буквально все новости о перемещениях судов и о происшествиях на море. Знакомства эти тем более важны, что вскоре тебе придется общаться с берегом именно через них.
Полученный аванс быстро таял, а судно было все ещё далеко в путине. Вообще-то, в портовом городе текущие финансовые проблемы решить не сложно, стоит только поработать грузчиком в порту или на железнодорожной станции. Однако, поскольку счастье не в деньгах, а пока ещё не выяснено в чём, приходилось экономить на еде, тем более, что судно должно было вот-вот прийти. Так, примерно, и прошёл месяц, но теперь судно реальной глыбой нависало над головой, источало запах пеньки и солярки. Этому, местами ржавому и облупившемуся гиганту, предстояло стать моим домом, так как морячком был я сам. Хотя адмирал С.О. Макаров и утверждал, что «море – дом моряка», скорее всего, это – историческая опечатка, потому что он имел ввиду каюту или, в крайнем случае, кубрик. Вот о каюте-то и следовало побеспокоиться в первую очередь.
2
Согласно морскому этикету, первым нужно представляться капитану. Капитан особого впечатления на меня не произвел. Скорее он был похож на председателя отстающего колхоза, почему-то переодетого в морскую форму. Фигура крепкая, плотная, но выражение лица глуповатое, или, мягче выражаясь, простоватое. Как потом оказалось, капитан действительно в особые умники не лез, но простодушное лицо было маской, которая позволяла ему раскусить нового человека, усыпив его бдительность. Мне он обрадовался, долго тряс руку и повторял, что «хорошие радисты нам очень нужны». Я не стал его разочаровывать, что я плохой радист, понимая, что выводы тут все сделают сами, не на основе моих слов. После чего меня направили к старпому, который на судах занимается расселением экипажа.
Старпом Николай Иванович – вот это был настоящий морской волк. Фуражка с ослепительно белым чехлом, лакированным козырьком и потемневшей от морской соли канителью «краба» лихо сидела на коротко стриженой голове, а в его суховатой фигуре безошибочно угадывалась морская выправка.
– Каюта успеет, – сказал он мне, – пойдемте, я покажу вам наш фрегат.
Фрегат являл собой чудо инженерной мысли прошлого века, что подтверждалось большой медной доской, привинченной на переборке машинного отделения. На доске старинной вязью с «ятями» было выгравировано, что «Сие судно построено в Амстердаме в 1887 году. Этот трехпалубный реликт был последним мастодонтом всего Дальневосточного пароходства. Длина судна составляла 250 метров. Со времени постройки сохранился, пожалуй, только корпус, всё остальное неоднократно переделывалось. Главным отличием от других судов было то, что котлы судна работали на твёрдом топливе, то есть на угле. В котельном отделении можно было увидеть обнаженных до пояса, чумазых последних кочегаров уходящей эпохи с совковыми лопатами в руках, представление о которых народ черпает из широко известной песни «Товарищ, я вахту не в силах стоять...». Перед ними – раскрытые пылающие жерла топок, а сверху на проволочных крючьях раскачиваются чайники, из носиков которых кочегары пьют воду, набросав уголька в топки.
На жилой палубе вдоль бортов располагаются каюты для экипажа, а в центральной части через люки по трапам можно спуститься в два обширных кубрика для промрабочих, устраивающихся на время путины. Экипаж составляет чуть более ста человек, а сезонных рабочих около пятисот. Члены экипажа – главным образом мужчины, из женщин были три бухгалтерши, пяток смазливеньких официанток в накрахмаленных передничках, едва прикрывавших самые укромные места, пекарь и четверо поварих. Зато на конвейерах плавзавода работали исключительно девушки самого что ни на есть цветущего возраста. В цехах из мужчин были только бригадиры и грузчики. Тем не менее, один из кубриков был мужским, а другой – женским. В обоих кубриках были двухъярусные койки, как на военном флоте. Отличить мужской кубрик от женского было непросто постороннему глазу, поскольку те и другие, естественно, ходили друг к другу в гости. В женском было больше цветастых ситцевых занавесок, как бы разделяющих общее пространство на «каютки», да на веревках были перекинуты махровые полотенца и предметы женского гардероба. Судно было таким огромноым, что его практически не качало в любой шторм, только при сильном волнении страшно скрипели все 3034 заклёпки, порождая у слабых духом ужасные мысли о том, что когда-нибудь эта ржавая коробка может и развалиться.
Из мест, заслуживающих особого внимания, следует отметить также кинозал и пункты питания. Кинозал был огромным помещением, способным вместить все шестьсот человек. Вдоль зала стояли рядами длинные лавки во время просмотра фильмов. Фильмы смотрели, в основном, в штормовое время, когда конвейеры останавливались из-за отсутствия рыбы. В рабочие дни производственный цикл состоял из двух двенадцатичасовых смен, и люди уставали настолько, что способны были только поесть и поспать. В выходные дни в этом же зале устраивали танцы, сдвигая лавки вдоль стен. Музыку обеспечивали радисты. В одном из углов зала лежали маты, а рядом в стойках были закреплены две штанги, так что кинозал, кроме танцплощадки, совмещал в себе еще и функции спортзала. В передней части зала была сцена с киноэкраном на стене, а слева, за кулисами находились две небольшие комнатки для переодевания артистов и хранения реквизита.
Пунктов питания было два: кают-компания – для комсостава и столовая – для команды. В столовой было, конечно, веселее. Там стояло несколько длинных столов, за которыми могла разместиться одна смена. В целом, каждый садился на любое свободное место, ставя перед собой поднос с едой, полученный у конвейера раздачи. Есть старались быстро, на ходу обмениваясь шуточками, чтобы освободить место следующей смене.
Кают-компания – самое святое место любого корабля или гражданского судна, как алтарь для верующего. Тут царит неторопливость и этикет. Тут нет комплексных обедов, зато есть белоснежные накрахмаленные салфетки и приборы из мельхиора. Порционные блюда разносят официантки. За обедом на стол ставят большие фаянсовые супницы с крышками, из которых каждый наливает себе фаянсовым черпаком первое блюдо, предварительно обслужив рядом сидящих дам. Есть определенный выбор блюд, и съесть можно сколько влезет, без ограничений.
Само принятие пищи – это ритуал, который открывает капитан, или старший помощник в его отсутствие. Радисты, по традиции, считаются самыми большими сачками на корабле. Это элита и белая кость, рангом сразу после штурманов, поэтому мне питаться положено в кают-компании. В процессе принятия пищи администрации проще всего довести свежие новости до комсостава. Не возбраняются и обычные разговоры, но публика здесь куда более чопорная, чем в столовой команды – положение обязывает. Этикет нарушает только «дед» – главный механик, который достигает высот своей должности действительно к серьезному возрасту. Наш дед был полным добродушным мужчиной, который к людям моложе 40 лет использовал обращение «деточка». Он очень любил рассказывать дамам пикантные анекдоты, а дамы при этом старательно краснели, изображая целомудрие. Так в одно из первых застолий он просвещал нас:
– Мужчины, да будет это известно нашим милым дамам, делятся на три основных категории. До тридцати лет их интересуют водка, лодка и молодка, до пятидесяти – кино, вино и домино, а после – кефир, клистир и теплый сортир.
Молоденькая бухгалтерша Валя Прорехина попыталась уточнить:
– Простите, а что такое клистир?
– А это обыкновенная клизма, деточка, – объяснил покрасневшей девушке под общий хохот дед.
Впрочем, после плотного завтрака старпом показал мне мою каюту, а перед этим, извинившись, спросил, не возражаю ли я, если до Владивостока в моей каюте поживёт пока ещё один пассажир. Я не возражал. Пассажиром оказался заросший щетиной немолодой мужчина с мешками под глазами. Оглядев мою щуплую фигуру, он одобрительно хмыкнул и протянул руку:
– Будем знакомы – Григорий Михалыч. Ты, сынок, не стесняйся – держись меня. Я тут всех знаю. Если какая девка приглянется – скажи только мне, я тебе про неё всю подноготную выложу.
Я решил, что с таким ценным стариком следует подружиться. Каюта была просто шикарной: две койки с ширмами и лампочками над изголовьем, удобный кожаный диван, встроенный шкаф для вещей, умывальник с зеркалом и столик прямо под иллюминатором. В своём первом рейсе мне приходилось ютиться на узком диванчике четвёртым жильцом в маленькой каютке на траулере без всех этих удобств, так что я по достоинству оценил преимущества своего нового жилья.
Устройство в каюте много времени не заняло. Бельишко я сунул в шкаф, гантели задвинул в щель между шкафом и переборкой, чтобы не катались по полу, а зубную щетку, тюбик пасты и флакон одеколона поставил на полочку умывальника. Затем я вышел прогуляться, в то время как сосед мой мирно дремал, лежа одетым на койке. Вернулся минут через десять, и мне показалось, что в каюте что-то изменилось, хотя сосед, по-прежнему, дремал. Проверить было несложно, поскольку вещей в каюте было немного, и я обнаружил, что исчез одеколон. Заглянув в мусорный бачок, я нашел там свой флакон, но уже пустой. «Так и есть, сосед мой – алкаш» – сделал я несложный вывод. Позже мне рассказали, что Григорий Михалыч работал на судне главным бухгалтером, но за систематические пьянки был уволен, а сейчас путешествует домой уже в качестве пассажира.
На судне были три радиста, поэтому мы круглосуточно несли восьмичасовые вахты по скользящему графику. Начальник радиостанции Сергей Фомичев был умным двадцатипятилетним мужиком, строго спрашивающим выполнение обязанностей. Он сразу предложил мне дежурства в ночное время, когда эфир также засыпает, как и люди, поэтому работы и ответственности меньше. Я же хотел работать на равных, тем более, что имел первый разряд по радиоспорту, и работа в эфире меня не пугала.
Второй радист – Витя Могильный – вполне соответствовал своей фамилии внешним видом и характером. Это был грузный мужчина тридцати пяти – сорока лет, в свободное время баловавшийся двухпудовыми гирями. Вернувшись однажды с рейса, он застукал свою жену с хахалем, крепко побил обоих, и с тех пор вечно ходил угрюмый и недоверчивый к людям. Третьим был я. Когда я дежурил днём, Михалыч организовывал в каюте лёгкую пьянку, затем отсыпался. В столовую он почти не ходил, поскольку еда его уже практически не интересовала. Потом пьянки стали образовываться и когда я отсыпался после ночных вахт. Мне это не слишком мешало спать, поскольку четыре года мореходки научили спать в любое время и в любой обстановке. Единственное, на чем я настаивал – не курить в каюте и держать иллюминатор открытым. На судне я был человек новый, крайне молодой, ссориться и качать права – не лучший способ знакомства с экипажем. Кроме того, с каждым днем расстояние до Владивостока сокращалось, можно было и потерпеть.
Однажды, хорошенько выспавшись после ночной вахты, я открыл пошире иллюминатор, взял гантельки и начал разминку, стараясь не звякать сильно, поскольку сосед мой спал. Сон его впрочем был сильно беспокойным, видимо, с похмелья снились кошмары. Михалыч всё время ворочался с боку на бок, бормотал кому-то проклятья, стонал и скрипел зубами. Потом он внезапно вскочил с койки и дико закричал, вращая глазами:
– Сейчас же прекрати, ублюдок, иначе я тебя задушу.
От неожиданности я так и застыл с гантелями в высоко поднятых руках, стоя на палубе босиком и в одних плавках. Потом опустил гантели и скептически произнес:
– По-моему, у Вас это не получится.
Михалыч окинул взглядом мою фигуру. Одежда обычно скрадывала достоинства моего худощавого телосложения, но теперь рельеф тренированных мышц его убеждал.
– Ничего, я сейчас дружка-гиревика приведу, он тебе башку открутит, – бросил мой сосед и выбежал из каюты прямо в трусах.
Честно признаться, я маленько струхнул, ибо сильным себя вовсе не считал и драться не любил. Минут через десять он вернулся и молча лег в кровать, задернув занавеску.
– Где же гиревик? -–ехидно спросил я.
– Гиревик сейчас занят, – буркнул Михалыч и сердито засопел.
Я решил, что момент самый подходящий, чтобы покончить с непрерывными пьянками в моей каюте. Положив гантели, я пошёл в душевую, затем вернулся в каюту, взял в руки аккордеон и начал упражняться в гаммах и арпеджио. Сосед молча скрипел зубами. Через пять минут я решил, что мучить пожилого человека нехорошо, даже если он алкаш, и направился в радиорубку, где и рассказал мою историю. Витя Могильный дослушал ее до конца и флегматично произнес:
– Так ведь это он ко мне в каюту забегал. Надо, – говорит, – Витя, одного молодого хорошенько от... шлепать, а то он нарываться начал. Я его спросил, а что за молодой? Да, – говорит, – радист же наш новый. Я его и послал подальше. Мне, – говорю, – с этим радистом ещё работать придётся.
Днём я посидел у ребят в кубрике, потом заступил на вахту. Уже поздно вечером, возвратившись домой, я привычно толкнул дверь каюты, но она была заперта. Подёргал ручку, постучал – тишина. Ключ от каюты был лишь один, и висел он на переборке на гвоздике, поскольку каюту мы никогда не запирали. «Вот сволочь, – думаю, – запёрся Михалыч изнутри, наверное» – и заглядываю в замочную скважину.
– Никак соседа ищешь, парень? – спрашивает проходящий мимо матрос, – а его в лазарет поместили. Кондрашка его хватила.
– Это ж надо, – думаю, – соседа до кондрашки довёл.
Сходил в судовой магазин, взял кулёк яблок и пошел навещать соседа. Картина, которую я там увидел, потрясла меня ещё больше. Михалыч, увидев меня, с трудом смог приподнять одну руку. Рука это выделывала какой-то самопроизвольный танец из мелких судорожных движений. Точно так же тряслась его челюсть, и вместо человеческой речи, он издавал какое-то невнятное мычание.
– Ерунда, – успокоил меня потом врач, – Вы тут вовсе нё при чем. Обыкновенный легкий инсульт на почве хронического алкоголизма. Через месяц пройдет.
Остальной путь до Владивостока в моей каюте стояла тишина.