В июле Первой Градской исполняется 218 лет. Главный врач больницы Алексей Свет рассказал, как проходила борьба с коронавирусом, чем его удивили волонтеры и о планах по развитию медицинского учреждения.
– Алексей Викторович, в июле Первой Градской исполняется 218 лет, к дате что-то готовится?
– Нет, мы работаем, дата не круглая. Просто 22-го числа, как было годами, устроим торжественное собрание. Отметим по-семейному. Сейчас такое время, когда действительно нельзя расслабляться, но в то же время не сказать людям все то хорошее, что ты о них думаешь, – тоже нельзя. Сейчас у нас как у Жванецкого: «Я прошел с тобой войну, прошел еще более трудные мирные годы». У нас опять осуществился переход, и мы открыли плановую госпитализацию.
– Какие традиции Первая Градская хранит все годы своего существования?
– Мы не сильно оригинальны. На первом месте у нас стоит пациент. Лечим всех и стараемся делать это хорошо. Еще традиция – учить лечить и сострадать. Для меня очень важно, что это не просто лозунги, а то, что я и мои коллеги стараемся делать каждый день. Есть понятие английского газона: почему он такой ровный? Посеять надо один раз, но 500 лет потом подстригать. И мы стараемся хорошо «подстригать».
– У вас много пациентов, которым 100 и более лет…
– Мы только фиксируем, это результат работы Правительства Москвы и Департамента здравоохранения Москвы. Людям стало лучше и интереснее жить дольше, поэтому средний возраст пациентов, которые к нам приезжают в стационар, растет, есть довольно большая группа посетителей больницы, которым сильно за 80 лет. Все они получают такое же лечение, как и те, что вдвое моложе. Дело в том, что возраст – это паспорт. Не наша функция определять, какого возраста людей надо лечить, а какого не надо. Когда был ковидный госпиталь, у нас была больная 100 лет, она ушла от нас практически на своих ногах, пройдя реанимацию. Наши коллеги из Коммунарки спасли человека, который брал Берлин. Ему 101 год. Несколько таких же пациентов были в 15-й и 52-й больницах. Это вообще беспрецедентно.
– С чем связаны такие успехи медицины?
– Космически поменялся уровень компетенций, появилось чувство сопричастности. Вообще эта история с ковидом в какой-то степени для врачей – момент истины. Тот самый, о котором когда-то говорили в институте... Для меня эта история началась 13 марта, и дальше все дни были абсолютно одинаковыми. В 5:40 встаешь, душ, первая чашка кофе, утренние сводки по больным: кто выиграл, кто проиграл… После этого – обход в ковидном корпусе. Помню, как было тяжело врачам и медсестрам. В первый день мы приняли 137 скорых. Но Первая Градская «вступила в бой» не внезапно, как Коммунарка или 52-я больница, – для них аналогию можно провести с летом 1941 года. А Первая Градская была той «сибирской дивизией», которая пришла на помощь позже.
– Как разворачивался ковидный госпиталь в Первой Градской?
– Беспрецедентно быстро нам подготовил корпус Департамент здравоохранения Москвы. У меня было 280 коек стационара и 72 койки реанимации. Я никогда в жизни не видел, чтобы так работали. То, что сделали Алексей Паламарчук, Алексей Токарев, Алексей Хрипун, вся команда Департамента, Оперативного штаба под руководством Сергея Собянина и Анастасии Раковой, – было блестяще. Не зря премию «Призвание» в этом году вручили команде врачей (в числе которых был мой заместитель по организации хирургической и онкологической помощи Игорь Лебедев), организовавших 25 инфекционных стационаров за месяц. Попробуйте просто физически: не спать неделю, как они не спали, приезжать в два часа ночи на объект… Мы вступили с полностью подготовленным корпусом: со шлюзами, кислородными точками, всем необходимым. У нас было шесть смотровых и две шоковые. Ни одна скорая не простаивала. Блестяще справились программисты, которые сделали электронные мини-истории болезней, наладили информационную систему. Мы понимали, что находимся на войне, но воюем правильно. Это ощущение очень помогало. Та стратегия, которой придерживалась Москва, высчитана по всем правилам военного искусства.
– Правда, что у вас врачи не работали более четырех часов кряду в «грязной зоне»?
– У нас была полная возможность все с себя снимать, менять костюмы и СИЗы. Врачи не висели по 24 часа беспрерывно в памперсе в «грязной зоне». Они могли 3−4 раза за суточную смену спокойно выйти и отдохнуть. Был неснижаемый и регулярно пополняемый запас средств индивидуальной защиты. Ресурсы позволяли комфортно работать. Департамент здравоохранения в кратчайшие сроки обеспечил нас, и не только нас − все стационары города.
– Во время пандемии все время менялись протоколы лечения COVID-19, рекомендации. Удавалось ли быстро перестраиваться?
– В Первой Градской главный врач по образованию терапевт, и поэтому у нас было меньше прений в стратегиях лечения. Я смотрю на ситуацию как интернист, который занимается внутренними болезнями. А значит, главная задача: не только снять симптом, а чтобы человек выздоровел. Поэтому у нас все работали в альянсе. Это малоизученное заболевание с довольно тяжелым в ряде случаев прогнозом, было много тяжелых пациентов, как и во всем городе. Но мы постоянно были на связи с коллегами, как российскими, так и во всем мире. Устраивали заседания научных групп, шли вебинары... С моей точки зрения, эта история очень четко помогает понять свою профессиональную принадлежность. Я два месяца опять чувствовал себя просто врачом. Конечно же, после того, как выскакивал из «грязной зоны», погружался в административные задачи, потому что их никто не снимал. Это было очень тяжело, но это было очень здорово. Слава Богу, что пандемия идет на спад, но такой командный дух родился… Глобально, я считаю, московская медицина выдержала экзамен на пять с плюсом.
– Но все равно многие врачи заболели, есть погибшие. C чем это связано, по вашему мнению?
– В этом отношении Господь Первую Градскую миловал. У меня нет ни одного погибшего. Заболевшие, конечно, были. Знаете, есть правила, которые написаны людскими жизнями. Я не берусь судить, я всегда буду страшно сострадать, спасать, лечить всех заболевших людей: врачей, продавцов, министров, президентов, кого угодно. Но как врач и профессионал ты, конечно, должен предпринимать некие меры: ты всегда должен носить маску, при близком контакте с больным – очки, щиток, перчатки, мыть руки… Но бывает так, что все сделал правильно на работе, потом мимо тебя на улице кто-то прошел, и ты вирус подхватил. Поэтому я воздерживаюсь от критических оценок.
– Правда ли, что во время пандемии многие люди предпочитали не идти в больницу с инфарктом, а отсидеться дома?
– Это совершенно закономерно, к нам поступали со старыми инфарктами, когда уже нельзя было стентировать. Кто-то боялся коронавируса, кто-то думал: «а, пройдет». Это тренд во всем мире, потому что сейчас летальность от инфаркта увеличилась во всех странах. С этим сложно бороться. Эпидемия спадает, и становится проще.
– Волонтеры у вас работали?
– Да, и это на самом деле поражает меня больше всего. Это люди, которые готовы отдавать. Я отдаю – это моя работа, профессия, ни слова про романтику. Профессионализм предполагает, что ты ответственно относишься к своему делу, в каких бы условиях ни находился. Поэтому меня поражают волонтеры. Люди приходили и брали на себя самую тяжелую часть работы: пациенты, которых нужно покормить, переодеть, помочь медсестрам, перевернуть – и все это тоже в СИЗах. То есть люди в своем развитии поднялись до такого уровня, что готовы отдавать при том, что их в лицо-то никто не увидит. Может быть, это и есть бескорыстное служение? Это меня убеждает, что все не окончательно безнадежно.
– Но были и волонтеры-медики, которые боялись грязной работы…
– За это нельзя осуждать, порицать. Люди разные. Может быть, хорошо, что пришли волонтеры из колледжа и поняли, что это не их работа. Это гораздо честнее, чем если бы они остались и делали бы эту работу плохо. От этого они не становятся хуже или лучше. Просто кто-то принадлежит медицине, а кто-то – нет.
– Несмотря на напряженное время, у вас открылось новое отделение хирургического лечения сложных нарушений ритма сердца и электрокардиостимуляции…
– Мы к этому шли достаточно долго. Без ложной скромности скажу, что в сосудистом центре столь высокого уровня, как наш, мы, конечно, странно смотрелись без аритмологии. И я очень рад, что Департамент здравоохранения Москвы разрешил нам это и закупил оборудование. Специалистов отделения мы учили три-четыре года, и по злому року они открылись как раз тогда, когда вся больница закрылась на карантин. Тем не менее они оказались очень нужны, очень хорошо сработали и продолжают работать.
– Есть ли планы открывать еще какие-либо новые отделения?
– Планы тактические: хочу немного реорганизовать службу интенсивной терапии как раз после ковида. Я надеюсь, что у нас закончится ремонт урологической клиники, хочу сделать отдельную реанимацию для нейрохирургических больных. Я очень много чего хочу и стараюсь, чтобы это хотение не утихало. Нам не хватает второго этапа реабилитации для пациентов сосудистого центра, мы начнем двигаться в этом направлении, но у нас просто пока нет места, несколько корпусов подлежат капитальному ремонту. Вместо какой-нибудь космической хирургии мне кажется правильнее сделать реабилитацию, койки ухода, это не менее важно для человека. Для больных после инсульта в Москве работает система реабилитации, но ее, конечно, не хватает. Хотим развить амбулаторное звено для пациентов с кардиостимуляторами. Это сократит повторные госпитализации и манипуляции. Мы стремимся, чтобы человек попадал в больницу только в самом крайнем случае, 80 % проблем можно спокойно решить на амбулаторном приеме