Около часа ночи 2 июля 1904 года в отеле немецкого курорта Баденвейлер доктор Чехов проснулся от сильного удушья и впервые в жизни вызвал врача самому себе. Прибывший коллега осмотрел пациента и велел подать шампанского. Таков был профессиональный врачебный обычай, значение которого прекрасно понимали оба. И вся сцена идеально соответствовала той невозмутимости, с которой профессия и эпоха предписывали относиться к вопросам жизни и смерти. Чехов сел на постели, сказал коллеге по-немецки: “Я умираю”. Повторил то же по-русски для жены, улыбнулся бокалу: “Давно я не пил шампанского”. Через несколько минут он умер. На часах была половина второго.
Когда известие пришло в Ялту, Мария Павловна Чехова повесила телефонную трубку, решительным шагом прошла в гостиную, подошла к часам на стене, перевела стрелки на половину второго и остановила. В этот момент дом Чеховых в Ялте стал домом-музеем Антона Павловича. А Мария Павловна – его добровольным пожизненным директором. С этого дня и до своего последнего она жила на страже памяти: среди экспонатов и ради них.
Чеховы – брат, сестра и мать – переехали в свой новый дом в Ялте в сентябре 1899 года. В декабрьской книжке журнала “Русская мысль” вышла “Дама с собачкой”. На ялтинской набережной стали прогуливаться курортницы с белыми шпицами – намекая то ли на готовность к приключениям, то ли просто на цветущую сложность души. Также в Ялте были написаны “Архиерей”, “В овраге”, “Невеста”, пьесы “Три сестры” и “Вишневый сад” – почти весь так называемый “поздний Чехов”, лучший Чехов.
Сам “поздний Чехов” вставал почти на рассвете, возился с рукописями, с книгами или в саду. Спать ложился в девять вечера – от скуки: больше занять себя было нечем. Зачем он здесь, знали все и он сам. Оба его легких были поражены туберкулезом. Чехов жил и скучал только для того, чтобы умереть попозже. Надежд на выздоровление не было никаких.
Доктор из пансиона в Баденвейлере высказался о его смерти так: “Может, больной и был хорошим писателем, но врачом он был никудышным”, – свою болезнь упустил и запустил. Когда завещание было оглашено в ялтинском доме, вдова, актриса МХТ Ольга Книппер, “выбежала на нижнюю террасу, упала в кресло и, рыдая, говорила: – Я надеялась, что Антон обеспечит мою старость, а оказалось, что мне придется работать всю жизнь”.
Его сделки с недвижимостью также не принесли ничего. Все московские квартиры “раннего Чехова” были съемными, со случайной мебелью. Уже будучи литературной звездой, он купил под Москвой имение Мелихово. Покупка потребовала большого ремонта, инвестиций и нервов: “Отдирали обои, наклеенные на рулонный картон, выносили в сад, клали на снег. Из них во множестве выползали черные тараканы, которых тут же поедали гyси. Антон Павлович обследовал стены и гyсиным пером собирал клопов в полоскательницу” (М. П. Чехова). Всего через пять лет Чехов продал имение. По векселям в рассрочку на несколько лет, без забот о выгоде; вся сумма так и не была выплачена.
Но немецкий врач ошибался. Доктор Чехов был опытным практиком, а значит, хорошим диагностом. Просто ему было всего двадцать четыре, когда из легких впервые пошла кровь. В силу чего дальнейшая жизнь стала слишком ясной, чтобы иметь к ней какие-либо вопросы. Обзавестись семьей? Любовные приключения Чехова (включая женитьбу на Ольге Книппер) были кратки и чрезвычайно разрушительны для женской психики, – слишком по-разному он и девушки понимали, что такое “любовь до гроба”. Засесть за “большую вещь” из русской жизни, с типами, судьбой, разговорами, как беспрестанно советовали ему в письмах литераторы старшего поколения? Построить дом? Посадить дерево? Или написать мемуары?
Темное, безрадостное детство в Таганроге – “тошно и страшно вспоминать”. Нищая юность – отец, мать и братья сбежали от кредиторов в Москву, предоставив разгребать дела шестнадцатилетнему Антону. Затем бедная московская молодость с каторжным трудом за копейки и оравой родственников на шее (отец разорился, мать постарела, сестра не замужем, старшие братья потихоньку спивались). А какая гадость эта медицинская практика! “Все это противно, должен я вам сказать. Девочка с червями в ухе, поносы, рвоты, сифилис – тьфу!!!” (Из письма Суворину.)
Он не собирался жить долго и, кажется, не очень-то хотел: “Я мещанин во дворянстве, а такие люди недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть”, – спокойно докладывал он тому же Суворину. Собственный литературный талант выглядел здесь неуместно, что ли. Как яркая лампа в убогой нищей комнате. “Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценой молодости” – а также здоровья, наивной свежести и веры в человечество. За свои нечастые подарки жизнь драла с Чехова втридорога. И словно для того, чтобы не показалось мало, накинула сверху еще и болезнь. С точки зрения человека, который имеет дело с литературной композицией и стилем, жизнь была настолько масштабно тупа, преисполнена однообразных несчастий, а главное, пошла и бездарна, что это было уже чересчур: над ее абсурдом оставалось только посмеяться.
Естественно, такая позиция смолоду сделала Чехова крайне циничным человеком. А стало быть – весьма приятным для окружающих. Он никогда не терял присутствия духа, здравого смысла, чувства юмора и легкой, но непробиваемой отстраненности от происходящего. Люди часто принимали это за “тактичность”. Или, что еще забавнее, “любовь к человечеству”. Ни режиссер Константин Станиславский, ни ведущая актриса и исполнительница главных ролей Ольга Книппер, никто-никто во всей труппе МХТ и всем зрительном зале не мог поверить своему “обожаемому Антону Павловичу”, что “Чайка” и “Вишневый сад” – комедии.
С середины 1890-х начали умирать его сверстники с аналогичным диагнозом. В Остроумовской клинике Чехову сделали диаграмму легких – с пораженными верхушками. В 1898 году он дал себе еще лет пять или шесть. Он собрался умирать. И решил привести в финальный порядок сразу все – свои деньги (продал права на издание прозы), свою недвижимость (продал Мелихово и участок земли в Гурзуфе), свое собрание сочинений (первым делом были казнены около трех сотен ранних рассказов) и всю свою жизнь. Он построил дом. Женился. И даже посадил вокруг дома сад. Но при любой возможности уезжал отсюда то в Москву, то в Башкирию, то в Европу, поскольку не видел в отсрочке большого смысла. И вернулся из Германии уже на московское Новодевичье кладбище.
Сестра была объявлена главной наследницей, и это примирило ее с фактом существования законной жены, вернее, уже вдовы. С молчаливой (а иногда и весьма активной) подачи брата Мария Павловна заворачивала с порога всех своих женихов и надеялась на взаимность. Она вела дела Чехова, она вела хозяйство Чехова, она представляла его интересы в Москве. Она была замужем за русской литературой. Именно она, наконец, нарисовала архитектору Шаповалову эскиз ялтинского особняка – нечто среднее между татарским домом и русской дачей с деревянной верандой. Женитьба брата была для нее шоком – более чем для кого-либо. Но смерть брата снова сделала Марию Павловну главной женщиной его жизни и хозяйкой его дома. И дом она не сдала больше никогда. Ни в 1919 году, когда шли бои за Крым: на пирсах расстреливали пленных, по ночам вламывались с обысками, соседи разбежались, кто за границу, кто в глубь России, и только Мария Павловна храбро садилась на подоконник, мыла окна и пела (“Я старалась показать, что мне не страшно”), хотя умирала от ужаса. Ни в 1941-м, когда в Ялту вошли немецкие войска. В доме Чехова расположился штаб, но даже по такому случаю седая гарпия не покинула свои комнаты, а священный кабинет Антона Павловича строго заперла на ключ. Ни, главное, после войны: когда нещадно жучили всех, кто был “под немцами”. Это было не просто везение. И не цепь совпадений.
Все было гораздо фантастичнее. Домик в Ялте хранила на расстоянии Olga Chekhoff – королева красоты Третьего рейха, любимая актриса Гитлера, а в прежней жизни – племянница Ольги Книппер и жена Михаила Чехова (племянника Антона Павловича). В 1941 году Ольга Чехова упирала на свои заслуги перед германским правительством, а в 1945-м – на свои заслуги перед советской разведкой. Мария Павловна держалась с мужеством человека, не ведающего об истинном положении дел. А то бы, наверное, умерла от инфаркта: она не была авантюристкой. В кабинете и спальне Чехова все вещи честно лежат на тех местах, где были оставлены хозяином.
Частая гостья Чеховых переводчица Татьяна Щепкина-Куперник нахваливала их дом довольно бестактно: “У Чеховых поражало меня всегда: откуда у этой семьи, начавшей жизнь в провинции, в мещанской обстановке, в бедности, явился такой огромный вкус и такое благородство и изящество? Ни одной вещи не было, которая бы резала глаз, ничего показного: какое-то внутреннее достоинство чувствовалось в доме и в обстановке Чеховых – как и в них самих”. Она имела в виду вот что. Это не дом преуспевающего писателя. Нет там плюша, тяжких диванов-шкафов-комодов, мясистой тропической зелени – всей этой сытной тесноты, свидетельствующей, что жизнь финансово удалась. Простую легкую мебель может запросто передвигать с места на место один человек. Это и не модный артистический дом – там царит почти стародевическая опрятная умеренность и почти нет “современного искусства”, если не считать двух абрамцевских шкафчиков и работ Левитана (фотографии знаменитых знакомых веером повесила на стену уже Мария Павловна). И даже не интеллигентская “профессорская квартира”: в доме Чехова не наблюдались развалы бумаг и почти не было книг – только энциклопедия и медицинские справочники в застекленном шкафу.
Нет практически ничего, что идентифицировало бы это жилище с биографией хозяина. Хозяин этого дома не любил свою биографию. Сюжет ее, впрочем, был того достоин: “выдавливать из себя по капле раба” – не слишком-то завидная участь. Чехов полагал, что если выдавить раба, то в человеке останется одно лишь прекрасное – и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и милый домик в Ялте. Но ошибся в прогнозе. Когда доктор Чехов проснулся от удушья и впервые в жизни вызвал к себе врача, жена побежала колоть лед для компресса, чтобы унять кровотечение. “На пустое сердце лед не кладут”, – остановил он ее. Специфичную саркастическую интонацию, конечно, не передают кавычки, проставленные Книппер в мемуарах: мизантропический юмор, принятый между братом и сестрой, она вообще считывала плохо, наполняла пафосом, воспринимала всерьез и постоянно обижалась. Это и были последние слова Чехова. Все остальное было произнесено им всего лишь в рамках принятого среди врачей ритуала.
Текст: Юлия Яковлева
Фото: Фриц фон дер Шуленбург; GETTY IMAGES/FOTOBANK.COM