«Линия полета» продолжает серию материалов Екатерины Раскольниковой о Сирии.
Текст и фото: Екатерина Раскольникова, журналист-переводчик, корреспондент в информационном агентстве, блогер.
Алеппо
Отель в Алеппо был попроще, с комнатами поуже с плотными шторами и призывами на молитву в ближайшей мечети в пять утра. Прямо из номера через балконную дверь можно было выйти, но не на балкон, а в подобие внутреннего дворика с неработающим фонтаном. Пароль от вайфая дали, но работал он странным образом – то у меня на телефоне, то у коллеги, то у незнакомого сирийца. Было около 22.00 – время чая и ужина.
Мы приехали в ресторан с открытой террасой с видом на цитадель Алеппо. Ночью она подсвечена огоньками, но днем выглядит несравненно величественнее. Мы переходили дорогу, когда откуда-то взялись дети. Сначала мы посмотрели на руки, они протягивали жвачку. И только потом на лицо. Лицо мальчика застыло в неестественной гримасе. Нас настойчиво пытались посадить лицом к цитадели, но у оградки ресторана столпились эти маленькие продавцы. В джинсах, сандалиях, кто-то с шариком в руках – обычные дети, только у кого-то не хватает уха, а на коже следы того, что взорвалось. Тогда стало понятно, про что говорили те, кто живет тут всю войну: на смерть действительно не так больно смотреть, как на живую необратимость. Когда хочется пожалеть, защитить их, повернуть время вспять, но ты можешь только глотать слёзы и смотреть.
В цитадель ведет лестница-мост, перешагивающая ров восемью арками. На следующий день мы поднялись по ней, потом еще выше, по извилистым ходам. Тут же были дети на экскурсии. В развалинах под солнцем играли мальчишки. Было очень жарко, и мы накрывались пиджаками с головой.
Если смотреть из крепости на город, видишь перед ней широкую площадь, на ней резвятся дети, торговцы продают орехи (говорят, самые вкусные в мире). И здесь же поодаль сложившиеся пополам дома.
– У террора нет ни родины, ни религии, ни государства, – ответил муфтий Алеппо Махмуд Акем на вопрос о том, откуда в Сирии террористы. – Терроризм образовался в самом человеке, который встал на тропу бесчеловечности.
В Великой мечети Алеппо (мечети Омейядов) нас ждут архитекторы. Говорят, восстановительные работы идут полным ходом, проходите, не бойтесь. Одинокие арки просто стоят особняком, не служа ни выходом, ни входом. Часть росписи на уцелевшей стене зияет как разобранная мозаика. От масштаба разрушений немного холодеет внутри даже в 30 градусов. Под оставшимися сводами снуют рабочие. Строительные тележки уже стали частью интерьера. Дряхлый свод в месте для омовения опирается на леса, как на костыли. Во дворе, где раньше был бассейн с фонтанчиком, теперь нет ничего, кроме камней.
Выйдя на дорогу, справа видим ровную улицу домов, а слева – дома, осевшие вниз как громадные горки пепла. Машины торопливо едут мимо как ни в чем ни бывало. Наш отель в достаточно целом районе, разве что почти никого нет на улицах. Валяется мусор, необитаемые окна зашторены. Редко припаркованы машины. На нижних этажах то ли магазины, то ли гаражи за загородкой цвета сирийского флага или с портретом Асада.
Настает время окончания уроков – толпы школьников на улице с любопытством нас рассматривают. Мальчишки подбегают, хотят, чтобы их сфотографировали. Строят рожи, смеются, едят мороженое, дразнят друг друга.
В университете Алеппо над входом снова улыбаются с портретов президенты. В общежитиях во время войны размещали беженцев, а сейчас снова живут студенты – сирийцы и иностранцы, в основном из Палестины, Ливана, Иордании, Йемена и Ирака. Вокруг здания аллеи из пальм. Вот группа студенток, по которой можно описать религиозное разнообразие в Сирии: одна девушка в джинсах, без платка, в обтягивающей кофте, а ее подруга в джинсах и ярко-оранжевом платке на голове, поверх него – очки от солнца. Другая в классическом черном платке и в джинсах. Четвертая в черном платке и юбке в пол.
Как говорил верховный муфтий Сирии, Ахмад Бадреддин Хассун, Бог один, и каждый мусульманин немного христианин и иудей, а каждый христианин и иудей – немного мусульманин. Он носит очки, поразительно много улыбается и шутит – настолько, что через пару минут забываешь, что перед тобой высшее духовное лицо.
В мечети пускают всех. Тем, кому нечем покрыть голову и плечи, выдают черные мантии с капюшоном. После посещения голубого мавзолея был обед – единственный раз, когда мы ели ложкой, сидя на полу. В длинной комнате по центру был сооружен стол: две трети стола заставлены салатами и основными блюдами, одна треть отведена на десерт. Вдоль стен низкие подушки с подлокотниками. Основным блюдом был плов – несколько круглых блюд диаметром в сантиметров 70 равномерно расставлены по столу. Этот многоуровневый плов теперь является мне в гастрономических снах: слой риса переходил в мелко рубленое мясо, потом в слой булгура или похожей крупы. Посыпано все это слоем из орехов. Неожиданно удобно было зачерпывать все ложкой. Мясо, очень мягкое, тоже очень податливо позволяло себя съесть.
На десерт были фрукты: розовые гранаты какой-то удивительной спелости, бананы, груши, виноград. Тут же орехи и пахлава из фисташек.
С таким же размахом угощали в каждом доме в Сирии. В меру уровня благосостояния, но обязательно с размахом. Я и знакомых сирийцев расспросила – подтверждают. Когда приходишь в гости к сирийской семье, ты не гость, а родственник, по тебе скучали – по крайней мере, умеют сделать так, чтобы гость это почувствовал.
Первый раз в сирийском доме? Меня повели по всем комнатам. Комната родителей, родителей родителей, сестер, братьев, детей, внуков. Одна бы я заблудилась. Пока мы, гости, ели на террасе, семья собралась внутри, в зале. Казалось, толпа из двадцати чужих людей совершенно не нарушила их ритм жизни. Старшее поколение о чем-то оживленно спорило, тут же вокруг низких столиков сновали дети. Черная печка-буржуйка ждала своего часа. Стол, как будто для особых торжеств, был застелен кружевной скатертью и заставлен изысканными вазами и посудой. Плотно задвинуты спинки стульев с вензелями. Чей-то ноутбук на зарядке кажется пришельцем с другой планеты.
Сирийский сувенир
С нами едет С., сотрудница гуманитарной миссии, отвечающей за нашу безопасность. Огромные глаза, широкая улыбка, уложенные блестящие волосы, на ногтях гель-лак. Она уже научилась говорить о том, что случилось.
– Меня похитили в Думе, в Восточной Гуте, – рассказывает она. Я слушаю то с ужасом, то с восхищением тем, какой она проделала путь.
Это было в конце 2012-го – начале 2013-го. Она пробыла в плену четыре дня. Это были Джейш аль-Ислам, большинство похитителей были иностранцами (европейцы, французы, тунисцы, иорданцы, чеченцы). Иностранцы же принимали решения. У них были бороды без усов, признак экстремистской идеологии. Они называли друг друга военными именами.
Всего в плену было человек пятнадцать – и мужчины, и женщины. Их привели в квартиру с наглухо закрытыми окнами и дверями. Было темно. Начался допрос: какое ваше вероисповедание и поддерживаете ли вы политику президента. За «неправильные» ответы подвергали пыткам. Исповедовать, к примеру, христианство было выгоднее, чем быть суннитом, поддерживающим власть.
– Это было ужасно, потому что в их глазах я грешница. Я же шиитка, – вспоминает С.. – В их понимании, я повернулась спиной к «настоящей» религии.
Тех, кто поддерживал правительство, убили сразу. Оставшихся пытали, каждого поодиночке. Кого-то подвешивали к потолку, избивали, кого-то прижигали углем. Девушкам с маникюром отрезали пальцы, потому что накрашенные ногти противоречили их идеологии. Если умрет, тем лучше. Похитителям нужна была информация: с кем работала ее гуманитарная миссия, где базировалась сирийская армия. Продолжали пытать, даже если больше признаваться было не в чем. Поесть давали картошку и куски хлеба.
На четвертый день их обменяли.
Самым сложным был первый месяц после освобождения. С. выписалась из больницы. Оставшись дома, вздрагивала от каждого звонка в дверь. Родные предложили ей поехать в Европу, она отказалась.
– Я не хотела бежать от проблемы. Хотела встретиться с ней лицом к лицу.
Родители помогли ей вернуться к нормальной жизни. Отец отвез ее в Думу, где все началось. Он сказал: «Если будешь бояться всю жизнь, это тебя убьет». Сказал, что она ни в чем не виновата. Все в прошлом.
Потом С. вернулась в университет, ее поддерживали друзья. Снова стала работать, помогать тем, кто остался без крыши над головой из-за войны. Ей нравится то, что она делает. Но страх, ярость, проблемы со здоровьем никуда не ушли. Она вздрагивает от прикосновений, боится оставаться дома одна.
Мы сидим на старинном диване в красивом доме, выключаем диктофон. С. улыбается, на глазах у нее слезы. Фотографируемся вместе на память: мы, она, ополченцы.
От обычной жизни нас отделяют несколько часов и десятков километров до аэропорта. Вот встает солнце над серым морем на границе с Ливаном. Фотографировать нельзя, можно только смотреть. В чемодане лежит кофе с кардамоном, алеппские платки с росписью на шелке, мыло ручной работы, значки и шкатулки с флагами России и Сирии.
Я вдруг понимаю, что чувствует переполненный чемодан. Столько всего внутри, как все это тащить? Уже не получится забыть истории из плена, расшутить шутки о смерти, развидеть лица алеппских детей, забыть вкус местной еды. Закрываешь глаза и видишь жужжащий ночной рынок. Степь и портреты Асада. Министерства в зелени за высокими заборами. Кривляющихся школьников. Страну, в которую хочется вернуться, ведь только там, в шуме дамасского ресторана, можно снова почувствовать это – когда тебе по-арабски спокойно.
Теперь, когда я опаздываю, я говорю себе: иншалла, успею – во мне просто проснулась сирийка. Спустя два года мне продолжают писать сирийские знакомые. Поздравляют с праздниками на смеси английского, арабского и русского. Иногда могут прислать фото зашитой ноги. «I was shot. A month ago, I'm okay now habibi». Habibi – это если к тебе хорошо относятся.
Иногда оно появляется, но мимолетно, это чувство беспечности, желание идти пить чай в полночь, сидеть и смотреть куда-то сквозь и вглубь всего. Сирийский синдром.
