На самом деле слёзы тщетности - это такая штука, которой будешь сопротивляться до последней возможности. Особенно если это слёзы твоего ребёнка. Помните, "круговой перекрёсток" проживания эмоций у Гордона Ньюфелда? Каждый из нас попадает на этот перекрёсток, когда что-то идёт не так. И самый первый выход из него - изменить ситуацию, всё исправить, починить, перевернуть с головы на ноги. Это мы обычно и делаем. Даже тогда, когда обещаем ребёнку (или себе) отсроченные изменения: "Мы обязательно придём в парк в следующие выходные (если сегодня уже пора уходить)", "Мы обязательно поедем на море в будущем году (если в этом году поехать не получилось)", "Завтра вы непременно помиритесь! (если сегодня поссорились)". И эта видимость изменений дарит желанное успокоение: в будущем всё будет так, как я хочу, и поэтому от этого мне сегодня уже хорошо.
Если изменения невозможны, то следующий выход из эмоционального перекрёстка - это слёзы тщетности. Очень важно проплакать потерю или невозможность чего-то, проплакать до конца, до самого дна, до пустоты в груди. Тщетность - значит никогда. Тщетность - значит насовсем. Это значит, что ничего не будет по-другому (даже если когда-нибудь всё-таки будет). Очень важно поставить точку и жить дальше. Мы, взрослые, сами не умеем сталкиваться с тщетностью и проживать её. Что уж говорить о том, что мы не умеем сталкивать с ней наших детей! Мы не знаем, как помочь нашим детям прожить тщетность, не успокаивая, не отвлекая, не обесценивая детских переживаний.
Если не уйти с "кругового перекрёстка" по этой дороге, то мы выйдем на последний путь. А это агрессия (направленная наружу или внутрь), это раздражение, озлобленность, зависть, поиски виноватых и множество прочих неприятных последствий.
Когда изменения невозможны, надо выходить через тщетность. Я знаю это. Но мозг отчаянно продолжает искать варианты: "А вдруг?" "А если?" "А может". Останавливаю его. Нет, не может, никаких "если", никаких "вдруг". Пару дней назад вся наша семья получила практическое занятие по теме, которую так хорошо знала в теории.
Мы ехали с мужем из Казани и разговаривали. В силу определённых обстоятельств мы с Митей не можем в июле ехать на Байкал. Ни с какой стороны не можем. Ни под каким углом. Я от отчаянья даже предлагаю мужу поехать с Митей. Я знаю, что значит для сына участие в "Байкальском проекте". И знаю, что у мужа - заказы и сроки. Он не сможет, но я спрашиваю.
Нам придётся отказаться не только от "Байкальского проекта" в этом году. Мы не полетим на зимовку в любимый Гоа. Я не полечу на семинар Шалвы Амонашвили в Бушети (сегодня я со слезами уже написала письмо Мариам). Мой долгожданный ноябрьский марафон в Сен-Себастьяне для меня, скорее всего, перенесётся на следующий год. Мой мозг продолжал искать решения, даже когда сердцем я уже всё приняла. Это так. Это всего на один год. У меня есть причины со всем этим согласиться и всё это пережить. Я плакала в машине, плакала дома, плакала даже на вечерней пробежке. А утром мне предстояло сказать всё Мите...
Митька уже за завтраком спросил по-деловому: "Мам, мы через сколько дней уезжаем?" Мы посмотрели с мужем друг на друга. Не было смысла откладывать и тянуть. Ну, готова к экзамену на работу с тщетностью? "Ты доешь, и пойдём поговорим". Митька торопливо кивает и уплетает за обе щёки - ещё бы, мы сейчас про Байкальский проект пойдём говорить! А через минут пять мы сидим с ним в спальне на большой родительской кровати, лицом к лицу. Мысленно я говорю себе: "Никаких вступлений, никаких оправданий, никакого намёка на то, что может быть по-другому. Уважай его чувства. Уважай его право на слёзы. Руби сразу.
"Мить, мы не поедем на Байкальский проект".
"Поедем!" - он улыбается. Он думает, что я опять проверяю на прочность его желание.
"Нет, Мить. Мы не поедем на Байкальский проект," - повторяю серьёзно и мягко.
"Поедем," - повторяет он, но робко и почти вопросительно.
Я мотаю головой и повторяю тише и очень отчётливо:
"Мы не поедем на Байкальский проект. Мы не можем. Папа сказал" (в нашей семье "папа сказал" - это не перекладывание ответственности, это данность; ни одно решение не принимается без одобрения папы, именно за папой всегда и во всём последнее слово - и про переезд, и про поход в горы, и про покупку дивана). "Папа сказал" - это окончательно. После этих слов бесполезно уговаривать. Папа - любящий, добрый, щедрый. И мудрый. И Митя знает, что если был бы хоть один маленький шанс, то папа непременно нам бы его дал. Шанса нет. Мы не едем. Я вижу слёзы в глазах сына.
"Понятно," - он говорит почти неразборчиво.
" Иди ко мне, будем плакать вместе," - и я протягиваю ему руки, в которые он падает всем своим огромным десятилетним мальчишеским телом. Он прячет лицо на моей груди, его плечи дрожат, он всхлипывает, он плачет навзрыд. Я обнимаю его и тоже плачу. Больше всего на свете я хочу его утешить. Но знаю, что самое главное утешение - дать выход этим слезам. И я только глажу его спину и целую вздрагивающую макушку. Я знаю, что всё будет. Я знаю, что жизнь длинная. Я знаю, что в Ижевске в июле можно найти миллион интересных занятий. Я знаю, что завтра он вспомнит, что именно в эти дни день рождения его друга, и мы хотели покататься на лошадях, и давно собирались в кино и на батуты. Но всё это завтра. А сегодня, сейчас, он снова там, в Култуке, на перроне, в конце нашей прошлогодней байкальской смены, он снова провожает поезд, на котором уезжают те, кого он любит - его друзья. Уезжают от него ещё на один год или чёрт знает насколько (сейчас ему кажется, что навсегда).
А потом он затихает. А потом котёнок начинает играть с Митиной ногой. Митя подобрал этого котёнка на улице две недели назад, и мы до сих не нашли для него хозяина. Митя приподнимает мокрое лицо и улыбается котёнку. Ну вот, гроза прошла. Теперь останется только грусть. С ней и будем жить дальше.
