Найти тему

Кирилл Калинин | "Это не гуталин"

В нижеследующем тексте Кирилл подвергает обстоятельному анализу мой короткий рассказ "Письмо", метким глазом филолога обнажая глубины, сокрытые даже от автора, но несомненно там таящиеся.

Рене Магритт "Это не трубка" (1930)
Рене Магритт "Это не трубка" (1930)

Короткая история творческой жизни молодого писателя в рассказе Николая Старообрядцева «Письмо» поднимает следующие вопросы:

  • детерминации между искусством и действительностью;
  • искусства, как семиотической деятельности;
  • искусства, как средства преобразования действительности;
  • соотношения мимесиса и диегесиса в современном искусстве;
  • «жизнетворчества» и «смертетворчества».

Две рельсы, по которым движется рассказ намечаются после экспозиции во фразе молодого человека «отныне, все что я ни напишу, будет правдой», представляющей проблему для однозначного толкования:

  1. или герой сторонник аристотелевского мимесиса и всё что он напишет будет отражать действительность, для чего писатель приложит свои интеллектуальные и эстетические усилия (письмо детерминировано правдой) (денотат причина сигнификата),
  2. или герой сторонник мифологии и действительность будет вынуждена прилагать усилия, чтобы отразить всё что напишет автор, подобно магии «слова» от «Калевалы» до «Ветхого Завета» (правда детерминирована письмом) (сигнификат причина денотата).

Нарратор однозначно заявляет о герое, что «писательское мастерство было для него инструментом положительного преобразования мира». Соответственно, мифологическая деятельность здесь срастается с семиотической. Действительно, если искусство – средство преобразования действительности, то замена сигнификата должна приводить к замене денотата. «Молодой человек» начинает преобразование действительности, начиная с семиотической игры – «преобразовывая» знаки-индексы в знаки-символы, разрывая и без того слабую связь индекса даты (времени) и индекса вздувшейся банки (пространства) с хронотопом действительности: «перечеркнул её (дату) своей авторучкой и поверх написал новый, ещё не наступивший день». Замена индекса хронотопа его символом, абстракцией – основа преобразования материального мира, преобразование его пространства-времени. Но это только начало, только замена. Далее он поднимается на магический уровень и преобразовывает действительность при помощи саморождённого слова (creatio ex nihilo): «зачеркнул слово “гуталин” на этикетке и написал сверху “повидло”».

Молодому писателю теперь необходимо ввести символы в действительность, в живую жизнь, а сделать это можно лишь посредством уже неинтеллектуальной игры, а биологической рефлексии и он выбирает стратегию поглощения, переваривания и дефекации символов. Ведь только пройдя через живое тело, соприкоснувшись с веществом жизни символы могут войти в наш мир, перетечь через узкое горлышко пищевода из мира эйдосов и абстракций в мир тел, веществ и вещей: «Писательское мастерство было для него инструментом положительного преобразования мира <…> Поэтому он жевал и глотал консервированную массу».

Однако нарратор при помощи несобственно-прямой речи сообщает, о предположении молодого писателя, что творчество – это не материя переваривания, а её энергия: «Его волновало только одно – когда колбаса переварится достаточно, чтобы выделенная питательными веществами энергия могла быть преобразована в литературное творчество».

У съеденных и переваренных символов есть только две формы воплощения в мире:

  1. энергия (затрачиваемая на письмо), которую предпочитает молодой писатель: «Оставляя съеденное в письме, писатель остаётся в вечности»,
  2. и материя (фекалии) – непосредственный объект физического мира, уже чуждый семиотическим преобразованиям, разорвавший все связи с потусторонним.

Итак, после «лингвистического поворота» поглощённое и преобразованное в энергию становится источником интеллектуальной деятельности и порождает только диегесис – текст письма. Не случайно, что он, вопреки преобразовательной стратегии молодого писателя, не является художественным. Текст письма с его пассивными залогами, канцеляризмами и неуместными архаизмами убеждает нас в бесперспективности энергетического пути.

Другое дело мимесис. Он функционирует в живой плоти, в народной культуре – в актах поглощения, переваривания, испражнения (Бахтин). Истинный акт творения – акт дефекации колбасы и гуталина-повидла, преобразованных живой чувственной плотью желудочно-кишечного тракта. Именно фекалии отрефлексированные пищеводом могут подражать, отражать. Они уже не затронуты ни абстракциями, ни семиотической деятельностью и входят в наш мир исключительно как вещество жизни.

Может быть, поняв это, писатель и умирает. Не случайно его письмо очень напоминает и завещание и предсмертную записку. И умирает он не от колбасы и гуталина, а сознательно, совершая акт мифологического само-жертвоприношения, так как знает, что «если не умрёт, то не даст плода». Ведь и колбаса и гуталин-повидло должны умереть в одном качестве, чтобы возродиться в другом. Именно здесь интеллектуальное, когнитивное творчество (жизнь и письмо) переходит на другой уровень – чувственный, мифологический (смерть и фекалии). Писателю после воцарения семиосиса оставалось только «жизнетворчество», практикуемое в Серебряном веке, но наш герой пошёл дальше и выбрал «смертетворчество». Сам акт рождения произведения (дефекации) скрывается повествователем от глаз читателя, потому что это таинство. Это сакральный акт «смертетворчества». Мы можем догадаться о рождении нового произведения лишь по обонятельной реакции некоего аналога «Макса Брода»: «в комнату молодого человека заглянул его сосед. Ему досаждал резкий запах». Но он как профан может воспринять только письмо, а не настоящее произведение: «про него не написано <…> Остальное ему было неинтересно».

Так стал ли гуталин повидлом? Стало ли повидло энергией и фекалиями? Для писателя – стал. И его творческий путь сросся с путём пищевода. Для соседа – не стал: «Заметив на столе жестянку с остатками гуталина, он умастил её содержимым свои сапоги и отправился к участковому». Две эти рельсы писателя-преобразователя и соседа-профана и дальше будут уходить вдаль и никогда не пересекутся, а по ним будет ехать поезд культуры. Останется только произведение, как результат жертвоприношения и литературное творчество как сублимация акта дефекации.