В нижеследующем тексте Кирилл подвергает обстоятельному анализу мой короткий рассказ "Письмо", метким глазом филолога обнажая глубины, сокрытые даже от автора, но несомненно там таящиеся.
Короткая история творческой жизни молодого писателя в рассказе Николая Старообрядцева «Письмо» поднимает следующие вопросы:
- детерминации между искусством и действительностью;
- искусства, как семиотической деятельности;
- искусства, как средства преобразования действительности;
- соотношения мимесиса и диегесиса в современном искусстве;
- «жизнетворчества» и «смертетворчества».
Две рельсы, по которым движется рассказ намечаются после экспозиции во фразе молодого человека «отныне, все что я ни напишу, будет правдой», представляющей проблему для однозначного толкования:
- или герой сторонник аристотелевского мимесиса и всё что он напишет будет отражать действительность, для чего писатель приложит свои интеллектуальные и эстетические усилия (письмо детерминировано правдой) (денотат причина сигнификата),
- или герой сторонник мифологии и действительность будет вынуждена прилагать усилия, чтобы отразить всё что напишет автор, подобно магии «слова» от «Калевалы» до «Ветхого Завета» (правда детерминирована письмом) (сигнификат причина денотата).
Нарратор однозначно заявляет о герое, что «писательское мастерство было для него инструментом положительного преобразования мира». Соответственно, мифологическая деятельность здесь срастается с семиотической. Действительно, если искусство – средство преобразования действительности, то замена сигнификата должна приводить к замене денотата. «Молодой человек» начинает преобразование действительности, начиная с семиотической игры – «преобразовывая» знаки-индексы в знаки-символы, разрывая и без того слабую связь индекса даты (времени) и индекса вздувшейся банки (пространства) с хронотопом действительности: «перечеркнул её (дату) своей авторучкой и поверх написал новый, ещё не наступивший день». Замена индекса хронотопа его символом, абстракцией – основа преобразования материального мира, преобразование его пространства-времени. Но это только начало, только замена. Далее он поднимается на магический уровень и преобразовывает действительность при помощи саморождённого слова (creatio ex nihilo): «зачеркнул слово “гуталин” на этикетке и написал сверху “повидло”».
Молодому писателю теперь необходимо ввести символы в действительность, в живую жизнь, а сделать это можно лишь посредством уже неинтеллектуальной игры, а биологической рефлексии и он выбирает стратегию поглощения, переваривания и дефекации символов. Ведь только пройдя через живое тело, соприкоснувшись с веществом жизни символы могут войти в наш мир, перетечь через узкое горлышко пищевода из мира эйдосов и абстракций в мир тел, веществ и вещей: «Писательское мастерство было для него инструментом положительного преобразования мира <…> Поэтому он жевал и глотал консервированную массу».
Однако нарратор при помощи несобственно-прямой речи сообщает, о предположении молодого писателя, что творчество – это не материя переваривания, а её энергия: «Его волновало только одно – когда колбаса переварится достаточно, чтобы выделенная питательными веществами энергия могла быть преобразована в литературное творчество».
У съеденных и переваренных символов есть только две формы воплощения в мире:
- энергия (затрачиваемая на письмо), которую предпочитает молодой писатель: «Оставляя съеденное в письме, писатель остаётся в вечности»,
- и материя (фекалии) – непосредственный объект физического мира, уже чуждый семиотическим преобразованиям, разорвавший все связи с потусторонним.
Итак, после «лингвистического поворота» поглощённое и преобразованное в энергию становится источником интеллектуальной деятельности и порождает только диегесис – текст письма. Не случайно, что он, вопреки преобразовательной стратегии молодого писателя, не является художественным. Текст письма с его пассивными залогами, канцеляризмами и неуместными архаизмами убеждает нас в бесперспективности энергетического пути.
Другое дело мимесис. Он функционирует в живой плоти, в народной культуре – в актах поглощения, переваривания, испражнения (Бахтин). Истинный акт творения – акт дефекации колбасы и гуталина-повидла, преобразованных живой чувственной плотью желудочно-кишечного тракта. Именно фекалии отрефлексированные пищеводом могут подражать, отражать. Они уже не затронуты ни абстракциями, ни семиотической деятельностью и входят в наш мир исключительно как вещество жизни.
Может быть, поняв это, писатель и умирает. Не случайно его письмо очень напоминает и завещание и предсмертную записку. И умирает он не от колбасы и гуталина, а сознательно, совершая акт мифологического само-жертвоприношения, так как знает, что «если не умрёт, то не даст плода». Ведь и колбаса и гуталин-повидло должны умереть в одном качестве, чтобы возродиться в другом. Именно здесь интеллектуальное, когнитивное творчество (жизнь и письмо) переходит на другой уровень – чувственный, мифологический (смерть и фекалии). Писателю после воцарения семиосиса оставалось только «жизнетворчество», практикуемое в Серебряном веке, но наш герой пошёл дальше и выбрал «смертетворчество». Сам акт рождения произведения (дефекации) скрывается повествователем от глаз читателя, потому что это таинство. Это сакральный акт «смертетворчества». Мы можем догадаться о рождении нового произведения лишь по обонятельной реакции некоего аналога «Макса Брода»: «в комнату молодого человека заглянул его сосед. Ему досаждал резкий запах». Но он как профан может воспринять только письмо, а не настоящее произведение: «про него не написано <…> Остальное ему было неинтересно».
Так стал ли гуталин повидлом? Стало ли повидло энергией и фекалиями? Для писателя – стал. И его творческий путь сросся с путём пищевода. Для соседа – не стал: «Заметив на столе жестянку с остатками гуталина, он умастил её содержимым свои сапоги и отправился к участковому». Две эти рельсы писателя-преобразователя и соседа-профана и дальше будут уходить вдаль и никогда не пересекутся, а по ним будет ехать поезд культуры. Останется только произведение, как результат жертвоприношения и литературное творчество как сублимация акта дефекации.