Людмилочка только вздохнула: откровенность за откровенность. Похвастать было нечем. А посоветоваться с мужчиной стоило. С мужем на эту тему, по понятным причинам, она посоветоваться не могла. Не дошли еще до той степени высоких отношений.
— Был у меня один... — она помялась, подбирая слово, — роман. Развалился сам по себе, но то, как сын повел себя, меня просто прибило. Гошка учуял следы пребывания в доме постороннего мужчины. Уж не знаю, по каким приметам вы это вычисляете. Как звери, охраняет свою территорию. Знаешь, это было так унизительно! Он кричал на меня впервые в жизни: «Ты уже старая. Зачем тебе это? Купи себе квартиру и води туда, кого хочешь»...
— А ты? — Вадим внимательно слушал ее. Он успокаивающе накрыл Людмилочкину ладошку, потому что увидел, как она закусила губу, предчувствуя близкие слезы.
— Я тогда расплакалась. Не ожидала от него такой жестокости. Сыну проще было лишить меня личной жизни, чем делить, меня с кем-то и терпеть неудобства. И потом, Вадик, ну разве мы старые? Мы просто... — она подумала секунду, — взрослые. Правда же?
Она была так трогательна в своей попытке не сдаваться возрасту, что Вадим не мог не улыбнуться.
— Конечно. Когда твой сын приведет ночевать домой девушку, напомни ему эту историю.
— Уже.
— Что? — Уточнил он.
— Приводил уже, — улыбнулась Люда.
— И ты?..
— Был соблазн напомнить ему, если честно. Но я подумала, что это как-то по-жлобски.
— Ничего и не жлобски, — не согласился он с ней. — Нам, мужикам, иногда нужно дать по мозгам. Признайся уж честно, что побоялась портить отношения со своим драгоценным отпрыском.
— Не без того, — вынуждена была согласиться любящая мать. Врать не хотелось. — Но все-таки и жлобствовать не хотелось! Я вообще жлобства ни в каких проявлениях не выношу.
— Да я уж понял, — улыбнулся он. Чай сменился кофе. А разговор всё длился.
— Я, знаешь, наверное боролась бы, если бы любила того человека, но то было просто увлечение. Хотелось доказать, в первую очередь, самой себе, что я могу нравиться. Если хочешь, пленять!
Людмилочка с вызовом посмотрела на своего гостя, готовая увидеть его насмешку.
— Можешь, — подтвердил он, оглядев ее оценивающе. И так одобряюще это было, что Людмилочка почувствовала себя еще ого-го!
— Что, ты мог бы мною интересоваться? — Не отказала она себе в удовольствии съехидничать.
— Запросто, — улыбнувшись, подтвердил он. — И знаешь что, поеду-ка я домой, не доводя дело до горячего, — отплатил Вадик ей той же монетой.
На самом деле было просто поздно. Пока он возился с люстрой, пока ужинали с разговорами, время и пробежало. Продолжить починку договорились через неделю, в следующую пятницу, снова после семи.
В субботу Людмилочка решила съездить на дачу. Пока тряслась в электричке, всё перебирала подробности вчерашнего разговора. Чего уж таить, Вадик ей, что называется, глянулся. Лика была права: интересный человек, со своим взглядом на жизнь. Не общепринятым, а именно что обдуманным и своим собственным. И серьезный. Эти мысли отвлекли Люду от нежелания ехать на дачу. А когда-то она любила ее.
Небольшой домик построили, чтобы было куда вывезти на лето маленького Гошеньку. По очереди сидели с ним старые (бабки–дедки) и молодые, тогда еще любящие друг друга мама–папа. Домик был новенький, чувства — свежие, а будущее казалось исключительно счастливым. Сейчас дом обветшал. Как-то напрашивалась печальная аналогия, что параллельно с домом разрушилась и семейная жизнь. На Людмилочку это навевало уныние. Гошке теперь дача была без интереса, не считая тех редких случаев, когда он мог с компанией сюда завалиться на пару дней. Естественно, в отсутствие матери. Возраст у сына и его друзей был ровно такой бесшабашный, когда трещины на фасаде, покосившийся забор и бурьяны в огороде никаких мыслей не навевают, а попросту остаются незамеченными.
Сама Людмилочка в строительстве была не сильна. Она восхищалась женщинами, которым было подвластно всё, но сама к их числу не принадлежала. Приедет, поогорчается на свое бессилие — и домой. Сегодня вот собиралась сражаться с сорняками на небольших грядках. Заодно была тайная мысль получить огородный загар и мечта о том, что такая физкультурка поможет поддержать уплывающую фигуру. Она шутила по поводу лишнего веса, что инвестирует только в себя и поэтому худеть не собирается. Но лукавила.
Дача, как все запертые помещения, дохнула нежилым воздухом. Поэтому Людмилочка первым делом распахнула двери и окна, чтобы проветрить все эти старые диваны, низенькие горки конца шестидесятых, которые выйдя из моды разваливаться не собирались, поэтому переехали служить службу на дачу. На грядки торопиться что-то не хотелось, и Людмилочка предпочла начать с чаепития. А чтобы не чувствовать себя бездельницей, Люда прихватила деревянную коробку со всякой бумажной чепухой, чтоб перебрать ее, и примостилась на веранде.
Среди ветхих квитанций всякого рода она обнаружила на дне коробки письма. Как и положено, перевязанные ленточкой, они хранились на даче как память. Людочка потянула за бантик, и перед ней веером рассыпались открытки подруг с юга, приглашения на свадьбы, письма мужа в роддом, оригинальные поздравления к праздникам и юбилеям разных лет и, среди прочего всякого, два любовных послания от поклонника студенческой поры.
Она в то лето уехала на практику под Кисловодск, и Женя писал ей на поселковую почту, до востребования. Её ответы долго блуждали где-то прежде, чем добирались до Женькиного почтового ящика. И он скучал, упрекая ее за молчание. Наверное, ревновал. Женька в ту пору писал стихи и мечтал стать настоящим поэтом. Настоящим, в его понимании, это небанальным и знаменитым, а лучше всего даже всемирно известным. Поэтому оба письма были пересыпаны выдержками его стихов. Людмилочке, тогда еще Люде, очень нравился один, про их прощание на вокзале.
Поезд тронется тихо в ночь
В бездну
На перроне пустом стою
Мерзну
А потом пойду не спеша
В вечность
Помня рук твоих обреченных
Нежность...
Запятые и точки в стихотворении почти отсутствовали. То ли это такая стилистика у Женьки была, то ли не дружил с пунктуацией. Людмилочка за давностью лет не помнила. Но при всем хорошем воспитании и образовании, дворянской своей крови, ошибки Женька лепил только так! «Ужастно любил» и «был бы счаслив увидеть горы и тебя, вернее, тебя и горы».
Людмилочка задумалась, почему она не воспринимала Женьку всерьез? Парень был красивый, умный, не пустозвон, из хорошей семьи, образованный (видно, грамматика русского языка и него просто не укладывалась), с мужской манерой поведения и романтическими ухаживаниями. Она еще раз перечитала его письма и вспомнила — почему. Уж очень его письма напоминали литературные пробы пера на тему любви. Она и хранила их как литературный образец. Ну, посудите сами, Женька не мог уехать из Москвы по прозаической причине: «хвосты» сдавал, готовиться к экзамену ленился, но при этом напоминал «сам себе собаку, которая сидит на привязи из двадцати ржавых звеньев и не может сорваться и убежать от конуры». Там же он в поэтической форме костерил почтовый ящик (это место тоже очень нравилось Люде):
«Ах, чтоб ты сгорел, паскуда!
Ты скверно шутить со мной.
Откуда ты знаешь, откуда,
Что жду только строчки одной?»
Вообще-то Людмилочка в поэзии была не сильна. Женькины стихи смутно напоминали ей чьи-то, но чьи?.. Она бы не поручилась, что он не содрал их у кого-то из великих. Нет, содрать ему бы не позволило чувство собственного достоинства. В отличие от нее, Женька поэзию любил и понимал. Сам того не ведая, как ученик, пробовал себя в разной стилистике, особенно подражая тем, кого любил.
Людочка расчувствовалась. Женька театрально клялся ей в любви. Здесь не было лжи, но не было, однако, и любви. Было увлечение. И еще — предчувствие настоящего, глубокого чувства, мечта о нем, желание воспарить, найти родственную душу, свою предначертанную половину. А она была — как дорожка для разбега. «Писали и мне стихи. Увлекались, — с неожиданно нахлынувшей грустью думала она, — а теперь что? В лучшем случае, только интересуются», — вспомнила она Вадима и их разговор.
Грядки были окончательно забыты. А сердце ныло. Запуталась она в своей жизни, так ей казалось. С сыном — непреодолимое расстояние возраста. Мать сыну неинтересна и непонятна. Когда он достигнет ее теперешнего возраста, она опять будет в плену других проблем и дум. Жизнь прожита более чем наполовину. И что? Всё по-прежнему негармонично. непонятно и тривиально. «Жизни мышья беготня», — вспомнился Людмилочке Пушкин. На работе уже обращаются по отчеству, любя — Петровночка. Но ведь по отчеству! И какой ее след на земле? У Вадима, припомнилось ей, высокая идея, наука, которую он не предал. А у нее? Если только Гоша.
Трудно быть матерью взрослого сына. Детское время неразрывных уз прошло. Уже давно он не делился с ней своими мечтами, думами, переживаниями. Казалось, его вообще не интересовало мнение матери. А когда женится — будет совсем отрезанный ломоть. Людмилочка сидела на веранде, потеряв счет времени, глядела невидящими глазами в сад. Она погрузилась в тоску. И не было рядом человека, который утешил бы ее, разрядил шуткой атмосферу внутренней драмы, направил бы ее мысли в другом направлении. Ведь, в самом деле, все мы по временам впадаем в уныние. И особенно хочется любви в том старорусском значении, что «жалеет — значит любит». Было обидно и странно, что этот приступ одиночества настиг ее на фоне роскошного летнего вечера, будто бы созданного декорацией для того, чтобы любить, любить, любить...