Пришла эта сказка опять-таки во сне, и когда созерцатель ее очнулась от сонной дрёмы, то всем своим дневным сознанием поняла: а сказочка-то без конца, оборвалась на самом интересном месте, и что с этим делать — ну, решительно непонятно. Сначала наша сновидица, как некогда Иосиф Прекрасный, стала додумывать ее конец, где всё бы сошлось и открылось к вящему восторгу читателей, а затем опять-таки поняла закон устроения сонной сказки, и почему он ей был явлен именно в таком виде. Если сказка без конца, значит, она живая и продолжений у нее может быть великое множество. И не дело сновидца додумывать конец, найдут и расскажут его совсем другие люди, если на то будет воля Божья. Ну-с, к делу, а вы слушайте.
Эта история началась на Кавказе в XVIII столетии, а, может, гораздо раньше или позже, Аллах ведает. Стояли неподалеку друг от друга два поселения: в одном из них жили русские казаки, в другом — мусульмане, то ли лезгины, то ли даргинцы — о том история наша опять-таки умалчивает. Так вот: юноша из мусульманской деревни сильнейшим образом влюбился в русскую девушку и выкрал ее, чтобы жениться на ней по мусульманскому обряду. Однако его родители и родственники, а затем уже все селение восстали против женитьбы на неверной, несмотря на то, что русская девушка была неравнодушна к своему похитителю и даже согласилась поменять веру. И вот однажды в один горестный день, когда ее возлюбленный отсутствовал в ауле, несчастную девушку просто усадили на арбу и, несмотря на её слезы, вздохи и причитания, повезли на невольничий рынок, где ее купили слуги Падишаха в качестве очередной наложницы в его гарем. Падишах же, будучи благородным молодым человеком и притом крайне чувствительным к женской красоте, увидев впервые девушку, был поражен ее необыкновенным обликом: стройным станом, огромными миндалевидными глазами черными как ночь при белоснежной коже ланит и рук, нежным овалом лица, яркими, как лепестки роз, красиво очерченными губами, пышной белокурой косой и звонким мелодичным голосом. Он полюбил ее с первого взгляда и сразу же спросил об ее имени.
«По нашему — Мария, по вашему — Марьям», - отвечала девушка, не глядя на Падишаха и всем своим видом выказывая безразличие к нему. Этого уж сердце женолюбивого владыки никак не могло вынести. Со вздохом (ибо разлучаться с ней хоть на минуту уже стало для него мукой) отдал он её мамкам и служительницам гарема, чтобы они отмыли её от пыли дорог, липких глаз и прикосновений неверных, а затем, принарядив подобающим образом, доставили к нему в опочивальню. И когда он вновь увидел Марьям в алой, шитой золотом рубашке и таких же шальварах, в шапочке на голове, украшенной перьями цапли и в рубиновых серьгах до плеч, нежно позванивающих в изящных ушках, сердце его зажглось таким неописанным жаром и так затрепетало, что он в волнении упал на подушки.
Оправившись и немного придя в себя, он попытался приласкать ее как мужчина, но при каждом прикосновении к ней девушка вздрагивала и начинала плакать так горько и безудержно, что, будучи мужем с благородным сердцем, Падишах просто не мог этого вынести.
И так продолжалось в течение нескольких дней и ночей, пока не обезумев от тоски и желания, он не призвал к себе любимого визиря, знающего все тайны престола и берегущего его как свое око, и поведал ему о своем горе.
Подумав и выпив чашу крепчайшего арака (да простит его Аллах, всезнающий и всемилостивый!), визирь ответствовал следующее:
- Думаю, о благородный и великий властитель мой, здесь женские тайны. Пошли к ней опытную в женских делах мамку, и пусть она сводит ее в баню, разнежит, разласкает, расскажет о твоей нестерпимой любви к ней, и не может того быть, чтобы женщина женщине не открыла свою тайну. Затем я допрошу мамку, и уж от меня ты все узнаешь.
Так и сделали.
Послали мамку к Марьям, а затем они уединились в лучшем хамаме Падишаха, и вот уже... смотрите..., краснея от нетерпения и вся как бы вспучившаяся от жажды воздаяния, мамка летит к визирю.
Пошептавшись и поохав и взяв с друг друга великую клятву именем Аллаха молчать об услышанном, они разошлись восвояси, а визирь, вздыхая и попеременно теряя от волнения туфли, поспешил к своему господину.
- Все открыто, о, светлейший, да будет на нас с тобой извечно милость Аллаха, - сказал он Падишаху. - Внемли же мне и уж сам решай, как поступить с Марьям, ибо в этом деле никто, кроме тебя, решать не властен. Так вот: призналась она мамке, что уже почти два месяца как непраздна она от своего первого мужа и отказывала тебе потому, что, видя твою искреннюю и сильную любовь к ней, не желала тебя обманывать как самая подлая женщина. Воистину, скажу тебе, мой господин, ум этих существ непостижим для меня: иногда думаешь, что они созданы Аллахом для нашего соблазна и искушения, а иногда — для счастья и спасения. Как тут быть, не знаю, и ум мой в смятении...
- Не суесловь, - прервал его Падишах, - я знаю, как поступить, а ты иди с миром, но знай, что тайна Марьям должна быть с тобой до самой смерти и горе, великое горе, тебе и всему твоему роду, если ты кому-либо осмелишься ее открыть! Даю тебе слово владыки правоверных!
Устрашенный визирь оставил Падишаха, а падишах вызвал мамку, открывшую тайну Марьям, посулил ей то же самое, чем так ее испугал, что она через неделю скончалась от спинотрясения.
Едва переговорив с мамкой, Падишах повелел позвать к себе Марьям, одетую в брачные одежды. И когда она, при свете факелов, гуле песен и восклицаний, сопровождающих всякое большое торжество, была введена в его покои, он, ослепнув от ее красоты и совершенства (ибо в ту ночь она была прекрасна как никогда) прикрыл глаза и сказал ей следующее: «Возляг со мной на ложе и дай взглянуть на красоту твою без одежды, и клянусь Аллахом, всемилостивым и всемилосердным, я не буду прикасаться к тебе как мужчина, пока ты не родишь ребенка, и затем я признаю его и отнесусь к нему как к родному. Не бойся меня и не стыдись, свет очей моих и алмаз моего сердца, а сделай, как я скажу, и перестань скорбеть, ибо скорбь несовместима с такой красотой, как твоя, и противоречит ходу вещей, который должен идти совсем иным порядком».
Марьям послушалась Падишаха, отерла слезы и взглянула на него, улыбнувшись как женщина, любящая и любимая, то есть нежно и сладостно, и была эта ночь без последней близости и проникновения самой сладостной в его жизни.
А наутро, восстав от ложа и поцеловав пальчики на ножках Марьям, прелестные как лепестки розы, затем облекшись в праздничные одеяния, сияющие блеском камней и золота воистину как полуденное солнце над бескрайним морем, повелел он визирю голосом, не терпящим неповиновения:
- Издай фирман и да наречется, согласно ему, Марьям первой султаншей гарема, а затем сообщи народу, что она несет во чреве плод от повелителя правоверных и да пребудет с тобой милость Аллаха до скончания дней твоих!
- На глазах и на губах, - ответил визирь. - Слушаю, трепещу и повинуюсь, мой великий господин.
И Падишах входил к Марьям каждую ночь и любовался ею, и нежил ее, и ласкал ее. Но не было между ними близости до тех пор, пока не пришли дни ее, и не разрешилась она от бремени. И назвали новорожденного младенца (а это был прекрасный мальчик, сильный, крепкий, звонкоголосый и радовал он всех, кто его видел) Мухтаром, и счастье, полное, как луна в новолуние, и сладкое, как самое лучшее ширазское вино, воцарилось в покоях Падишаха.
И полюбила Марьям Падишаха самой сильной женской любовью, такой, когда женщина трепещет и тает от прикосновения любимой руки, дрожит от звука любимого голоса и каждую секунду своей жизни думает о нем как о сладчайшем из прекрасных и великим из величайших.
Одно только омрачало счастливую жизнь падишаха. Часто думал он, глядя на свою красавицу жену: «Клянусь Аллахом, она любит меня любовью благодарности, а не любовью сердца. А первая и самая сильная ее любовь была отдана какому-то оборванцу-абреку, который растоптал ее в пыли как гроздь чудесного винограда, не поняв, не оценив, а только насладившись как волк задранной овечкой. И что же за ничтожество, клянусь Аллахом, должен быть этот мужчина, который осмелился бросить в пыль цветок, столь прекрасный и благоуханный? Либо это зверь беспородный и грязный, который хватает и тащит в чащобу любую подвернувшуюся добычу, либо душа пустая и ничтожная, не умеющая отличать свет от тьмы и совершенство от безобразия, и тогда (тут Падишах переполнялся истинно царственным гневом) да сгинет он в самых мрачных безднах преисподней! Ибо тому, кто обидел мою Марьям, воистину нет места на земле!
Думая так, падишах печалился и изнемогал сердцем, и если Марьям в это время была перед его очами, тянулась к нему и ласкалась, горестно думал: «Нет, нет, это она от благодарности, но не от сердца!»
Случай же доставил ему возможность убедиться в обратном.
(Продолжение следует)
