1830-1840 гг.
Оставшись рано круглой сиротой, я с шести лет жил у дяди, брата моего отца, человека семейного, служившего в одном из губернаторских присутственных мест... Часто я, будучи большим, негодовал на воспитание, на забитость, неразвитость этих воспитавших меня людей; но делаясь стариком и ознакомлюсь с жизнью больше, чем я был знаком с ней в двадцать лет, я уж не сержусь на них. Детство моё прошло в конце тридцатых и в начале сороковых годов, а эти года для " обыкновенной " русской толпы были самым глухим, самым мертвым временем. Всё, что родилось и провело в эти годы своё детство, все это, как бы ни был ребенок даровит от природы, было близко к потере сознания человеческого достоинства, с детства переполнялось всеми сортами трусости, приучалось боязливо мыслить, чувствовать и вовсе отвыкало от аппетита как-нибудь поступать, как-нибудь действовать.. Не шевелиться, хоть и мечтать; не показать виду, что думаешь; не показать виду, что не боишься, показывать, напротив - что"боишься, трепещешь, - тогда как для этого и оснований-то никаких нет: - вот что выработали эти годы в русской толпы. Надо постоянно бояться -это корень жизненной правды; все остальное может быть, но может и не быть, да и не нужно всего этого остального, ещё наживешь хлопот: - вот носилось тогда в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать.
Семья, в которой я рос, была именно такая семья; семья, угнетенная носившимся в воздухе молотом:" ещё наживешь хлопот! " Вечное, беспрерывное беспокойство о " виновности" самого существования на свете пропитало все взаимные отношения, все общественные связи, все мысли, дни и ночи, месяцы и годы, начинаясь минутой пробуждения, перед переходя через весь день и не покидая ночью... Как будто кто-то предсказал всем членам этой семьи ( а таких семей было много, - если не вся тогдашния русская толпа), что в конце концов ей предстоит гибель, и как будто камень этого сознания лежал у всех на душе. С этим камнем молились богу, привозя в дом чудотворную икону, с этим камнем шли на службу, принимали гостей, шли сами в гости. Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого: напротив - именно эта-то уверенность и была умерщвлена в толпе. Все простые, обыкновенные люди не жили - "мыкались" или просто "кормились", чувство какой-то виновности, какого-то тяжёлого преступления уже тяготило надо мной. Так действовала на меня эта унылая, мертвая атмосфера, созданная людьми, искони потерявшими смысл и аппетит " жизни", что я ещё семи или восьми лет уже чувствовал тот самый камень на сердце, какой чувствовали все мои родственники, все мои сверстники.
В церкви я был виноват перед всеми этими угодниками, образами, паникадилами. В школе я был виноват перед всеми, начиная от сторожа - куда! - с вешалки, на которой вещал свою шинель; на улице каждая собака (мне казалось так!) только и ждала моего появления, чтоб меня если не совсем съест, то уж непременно укусить. Мальчишки, пускавшие змеи, казались мне отверженными богом, одержимыми злым духом, порождением дьявола - так казалось громадна их дерзость: как не бояться будочника, который только и смотрит, чтобы схватить тебя и утащить неизвестно куда!.. Словом, атмосфера, в которой я рос, была полна страхов, была полна впечатлениями неприятных, неприветливых лиц, неприятных, неприветливых отношений, угроз беспрестанных, беспрерывных, неведомо откуда и как, но во множестве являющихся огорчений.
Всё, что я ни видел вокруг себя, все как бы отказывалось от самого себя и только заботилось о том, чтобы не погибнуть, точно было введено в какую-то попасть... " Пропадешь! - носилось надо всеми мне близкими: - пропадешь, если посмеешь чего-нибудь захотеть сам, если сам что-нибудь позволишь себе..." -" Хватать невесту-то, покуда можно... а то пропадешь! И человек хватал урода, от которого спивался..."Хватай место... останешься без места, пропадешь!" и художник, талантливый человек, " хватай" место попа, почтальона - и спивался... Ни одной светлой точки не было на горизонте."Пропадешь!" кричали небо и земля, воздух и вода, люди и звери... И все ежилось и бежало от беды в попавшуюся нору.
Под гнетом сознания необходимости пропасть, осенявшим колыбели моих сверстников и мою, мы и влачили существование изо дня в день многие. Холодно былов прожитом, а впереди чуялось ещё холодней, ещё неприветливей, потому что с каждым годом приближалась та минута, в которую предстояло наконец-то окончательно пропасть.
Успенский Глеб Иванович.