Понемногу знакомимся с экипажем. Чтобы уловить тонкости психологии такого необычного коллектива, я совмещу порядок знакомства с порядком раздачи пищи. Центральная фигура, как ни странно, не капитан и даже не штурмана. Центральная по авторитету и наиболее колоритная внешне фигура – боцман Никодимыч. Кажется, его имя Николай, но зовут почему-то только по отчеству, допуская, правда, как вариант – Димыч, но это уже на грани фамильярности, и не каждому позволительно. Фамилий тут вообще никто не употребляет, а чаще всего – и не знает. Я потом каждый месяц принимал по радио список членов экипажа с начислением заработанных денег, но фамилий этих членов так и не запомнил, за исключением Васьки Перминова, с которым учились вместе в мореходке. Если попытаться как-то охарактеризовать нашего боцмана одной точной фразой, мне приходят на ум лишь строчки Высоцкого «... и бывший зэк, большого риска человек». Дело в том, что если бы я был кинорежиссером и стал бы подыскивать актера на роль матёрого пирата, я бы без колебаниё выбрал нашего Никодимыча. Это был кряжистый крепкий мужик, впрочем, вполне среднего роста, но недюжинной физической силы. Густые, чёрные, как смоль, волосы на верхней части головы плавно переходят в бакенбарды, затем в пышные усы и окладистую бороду. Возраст определить человеку с моим жизненным опытом крайне затруднительно, в том числе и из-за сплошного волосяного покрова на лице. Видимо, всё-таки лет ему немало, но при этом ни одного седого волоса. А вот глаза живые, умные и совсем не злые. Авторитет его среди команды просто абсолютный. Никакому матросу даже в состоянии полного опьянения не придёт в голову совершить или сказать что-либо, неуважительное в адрес боцмана. Самым непонятным для меня было то, что авторитет этот, казалось, поддерживается сам собой. Я ни разу не видел, чтобы боцман на кого-то орал, давал тумака или даже просто грозил, но какая-то непонятная сила исходила от него, удерживая безумцев от попыток озорства. По косвенным признакам и каким-то случайным намёкам матросов я догадывался, что Никодимыч отсидел срок и немалый. Деталей о таких вещах говорить не принято, но я как-то сразу решил, что сидел он за убийство, ибо вообразить его карманником или подделывающим какие-либо документы было решительно невозможно. Скорее всего, кто-то нарвался по пьяному делу. А может, дело было связано с женщиной и ревностью к сопернику. Для команды важнее всего было другое – боцман был исключительно честным и справедливым человеком. В особо сложном случае он подходил к какому-либо забияке, полностью потерявшим контроль над собой и негромко так говорил: «Фёдор... не бузи!». И забияка тут же тушевался и сникал. Сила была почему-то даже в самой интонации, поскольку никаких резких или угрожающий движений не производилось. По любому, даже самому сложному вопросу в жизни боцман имел законченное мнение, с которым спорить как-то не хотелось, ибо такого ёмкого жизненного опыта ни у кого не было даже близко. Вот, к примеру, что он думал о такой тонкой материи, как музыка. «Нынче играют и поют многие, – говорил он, – да только всё это большей частью – блажь. Настоящая музыка для русского человека основывается на трех вещах: Барыня, Цыганочка и Камаринская, а всё остальное – просто неудачные перепевы этих трёх, а то и просто дурь».
6
Авторитет капитана был несколько иного свойства. Называли его Николай Дмитрич, либо просто – «капитан». Крупный мужик, рост метра под два, с приличным пузом. Нелюдим. Не только с командой, но и со штурманами общение сводил к минимуму. Чаще просто уединялся в каюте. То ли спал сутками, то ли ещё что делал – трудно сказать, потому что заходить к нему в каюту ни у кого желания не возникало. Возраст – за пятьдесят, но крепок еще. На мой взгляд, капитан наш был туповат, но, возможно, это не такой уж большой недостаток для должности капитана, а гораздо важнее здесь что-либо другое. Туповатость эта проявлялась, к примеру, вот в чём. Ежедневно ровно в полдень начинался «капитанский час», который вёл начальник флотилии. На коротких волнах он опрашивал по очереди всех остальных капитанов. Те должны были докладывать выполнение производственных показателей лова, есть ли в чём-либо необходимость по линии снабжения, а также неисправности и другие особые события. Счастливчики, набравшие хороший улов, должны были сообщить остальным точные координаты места лова. Они это делали, если были круглыми дураками, поскольку удача – не портовая шлюха, и всем в руки не даётся. Нормальный же счастливчик врал безбожно. Конечно, его текущие координаты тут же пеленговались, но они не обязательно совпадали с тем местом, где сидит удача. Скажешь правду – налетит орава этих морских бандитов, хрен потом чего поймаешь на этом месте. Потом уже, под покровом ночи счастливчик пёр к заветному месту, выключив ходовые огни и радиолокатор, чтобы «сбросить с хвоста» бездельников. Конечно, это – страшное нарушение всех правил навигации, поскольку опасно элементарным столкновением, и карается самым строгим образом. Но чего только у нас не делается ради выполнения плана и ради премиальных. Перед капитанским часом Василий каждый раз заново инструктирует капитана:
– Сначала включаете вот этот рычажок для разогрева накала ламп передатчика, затем , как загорится вот эта зеленая неонка, включаете вот эту черную хреновинку – высокое напряжение, загорится красная неонка, а в конце подкрутите эту ручку настройки антенного контура до максимального отклонения вот этой стрелки. И последнее: когда будете говорить в микрофон, не забывайте нажать тангету, иначе ваши мудрые речи никто не услышит, кроме вас самого.
Казалось бы, так все просто, что обезьяну можно научить за три сеанса. Но не таков наш Николай Дмитрич. Ох, не прост наш капитан. Через минут двадцать вздремнувший тут же рядом, в каюте за стенкой радист слышит лихорадочное щёлканье всех тумблеров в произвольном порядке, затем характерный треск высоковольтных разрядов и жуткую вонь горелой изоляции. Он врывается в радиорубку:
– Дмитрич, мать твою!.. Ты опять спалил передатчик.
Капитан ворчит:
– У меня с детства с техникой контакта не получается. Всегда что-нибудь перепутаю.
Потом Василий приловчился: сам включит передатчик, настроит и выходит, когда доходит очередь до выступления капитана. Слушать «капитанский час» неинтересно – там одни склоки, «клизмы» от начальства и много матерщины, отражающей досаду незадачливых рыбаков. Потом он отыгрался на капитане. Дело в том, что у каждого рано или поздно наступает такой возраст, когда возвышенные желания души уже не поспевают за скудеющими возможностями тела. У женщин он называется специальным словечком – «климакс». Про мужиков – не скажу, не в курсе. Но именно такой период наступил у нашего Дмитрича.
Я уже тогда заметил, что мужики, имеющие наибольший успех у женщин, больше помалкивают об этом. А вот те, у кого есть проблемы или комплексы в этой области, наоборот – охотно слушают и рассказывают самые смачные анекдоты и беспредельно хвастают. Наш капитан любил рисовать. Рисовал он исключительно только голых баб. Трудно сказать, срисовывал он их с каких-либо журналов в своей каюте или эти образы рождало его воображение, ибо он выносил в кают-компанию готовый продукт творчества и молча прикалывал его кнопкой к деревянной панели на переборке. Рисунок всегда был чёткий и уверенный, а бабы – весьма упитанные, есть за что подержаться. Из предметов одежды допускались только шпильки на высоком каблуке, иногда – чулки или шляпка, но не всё сразу.
Народ, в основном, рисовать не умел, и искусство капитана создавало ему некоторый авторитет. Так вот, наш Василий, вычислив капитанские проблемы, обронил как бы невзначай, глядя на экран локатора в рубке:
– А ведь это проклятое излучение, говорят, страшно вредно действует на мужскую потенцию. Нам-то, салагам, лет до сорока – наплевать, а вот серьезным людям не рекомендуют задерживаться у экрана.
Сказал, хитро этак подмигнул с улыбочкой, и ушёл себе в радиорубку. Штурмана прыснули тихонько, зато на капитана эти слова оказали неизгладимое впечатление. В тумане, когда без локатора просто никак нельзя обойтись, он посылал к экрану кого-либо из штурманов. Если же на мостике никого из штурманов не было, подойдет осторожным скоком к локатору, зыркнет буквально краем глаза и тут же отбегает в сторонку, от греха подальше. Шутки «пацанов» по этому поводу его интересовали гораздо меньше, чем возможные серьезные последствия. В эти страшные секунды он буквально каждой клеточкой тела ощущал, как невидимые, и потому еще более коварные, лучи, буквально пожирают и без того скудные остатки его мужских доблестей.
7
Штурмана наши были, как это и принято на флоте, народ, держащийся особнячком. Ясное дело – будущие капитаны. Даже кличут их «верхоглядами». Старпома зовут «чиф», от английского слова chief – старший. Механики и мотористы – народ тихий. Там в машинном отделении всегда такой шум от главных двигателей, что рано или поздно они все оказываются глухими, хотя и в разной степени: кто раньше, а кто – чуть позже. Народ их называет «маслопупами» по вполне понятной причине. Главный механик обычно бывает в серьезном возрасте, потому и зовут его уважительно «дедом». Так что всех основных «авторитетов» я перечислил, пора переходить к народу попроще. Тут тоже есть свои яркие фигуры. Средний уровень образования матросов лежит где-то между четырьмя и семью классами. Десять классов – редкость. Таким был мой дружок Володька, заинтересовавший меня тем, что немного умел пощипывать струны гитары и даже кое-что изображать на аккордеоне, который я приволок с собой. Голоса, правда, он не имел никакого. Ещё большей редкостью был наш второй кок, о коем я расскажу попозже, так как обещал описывать всех в порядке рейтинга у экипажа. Так этот кок был совершенно неграмотным, то есть не умел ни читать, ни писать, что, конечно, является исключительной редкостью.
Одним из любимцев команды был Васёк. Не пытайтесь вообразить молодого кудрявого паренька, так как было этому Ваську что-то около пятидесяти, а волос у него было – пересчитать можно, если не полениться. Человек он был совершенно несерьезный, можно даже сказать – хвастун несусветный. Но во всём его облике, а особенно на лице так явственно проступали следы жизненного опыта, необычайных приключений, широкой невоздержанной натуры и самых разнообразных излишеств, которыми он никогда не пренебрегал в своей яркой жизни. Зубов у него было совсем немного, что-то около трети от нормального их числа, и всем почему-то казалось, что не от цинги они выпали и не кариес их съел, а выбиты они в самых обыкновенных портовых драках. Та же мысль о драках приходила при взгляде на волосы – не иначе, как выдирали их пучками. Телосложения он был довольно щуплого, и доставаться в портовых коллизиях ему должно славно. При всём этом Васёк был неисчерпаемый оптимист. Вот большинство людей предпочитает хвастаться своими реальными, а чаще – воображаемыми доблестями: силой, храбростью, умом или успехами у женщин. Васёк был беспримерным рассказчиком, но во всех его рассказах, хоть и чувствовалось, что автор не прочь приврать, приукрасить сюжет, сам он никогда не выступал эдаким героем или суперменом. Чаще всего, в этих рассказах он получал хорошую трёпку, и это убеждало самых недоверчивых слушателей. Вот один из наиболее типичных его рассказов, когда зашел разговор о гибели моряков и других трагических случаях:
«Тонул я, братцы, всего пять раз, но самого большого страху натерпелся в первый из них. Наверное, с непривычки. А было это так. Сейчас, вы сами знаете, в Находке пирсы бетонные, а в то время были ещё деревянными, на деревянных же сваях. И слава богу, а то сидели бы вы сейчас не со мной, а с кем-нибудь другим. Возвращаемся мы, значит, с путины, и на самом подходе в такую штормягу попали – просто жуть. Двое суток нас мотало, как г... в проруби, а тут ещё обледенение – через каждые шесть часов: «Выходи окалываться!». Устали, как собаки. Потом стихло маленько, все и рады были выспаться хоть немного. Уже подходим к порту. Время – половина шестого утра. Одна смена на палубе, другая – спит. Моряк – он тот же гусар, только морского калибра. Ясное дело, шик для него – прежде всего. Ну а наш капитан, уж на что был лихой моряк! А в чём он, этот морской шик? Ежели, к примеру, дама твоя смотрит, как ты гарцуешь перед полком, ты разгоняешь коня, и на полном скаку, как дашь ему шенкеля в бок и поводья рванёшь на себя! И встанет твой конь на дыбы, как вкопанный. Глаза бешеные, изо рта пена. Ну а ты – герой прямо! Так и наш молодец. Разгоняет он свой ржавый «крейсер», выжимая всё, на что тот способен, и на виду у всей публики перекладывает машинный телеграф на «полный назад». А народ на пирсе бушует. Шутка ли сказать, год не было мужиков дома. Бабы с ребятишками припёрлись, нарядные все. Оркестр духовой во всю мощь старается, уже оглушил буквально всех.
Вот сейчас наша лайба застынет у пирса, как вкопанная. Остаются какие-то десятки метров. И тут-то из переговорной трубы машинного отделения в рубке слышен истошный вопль: «Капитан!.. Муфта реверса полетела! Заднего хода нет!». Пирс на глазах приближается. Кто-то в передних рядах уже сообразил, что судно никак не сможет при такой скорости остановиться. Возникает лёгкая паника. Передние пятятся. Задние же напирают, им-то ничего не видно. Оркестр грохочет, бабы визжат, ребятишки орут. Вот уже задних смяли, бегут, топчут всех подряд. Сумасшедший дом! Капитан наш буквально за секунды поседел. Схватил мегафон, врубил внешнюю трансляцию. Кричит: «Все назад! Заднего хода нет!». Да где там разберешь, когда оркестр всё заглушает. Буквально за десять метров до пирса положил руль влево до отказа, и судно врезалось в пирс не прямо носом, а скулой. Обшивку правого борта сняло, словно стружку – легко и мгновенно. Пробоина была – метров восемь длиной. Затонули мгновенно. Те, что на палубе были – загодя сиганули за борт. Ну а те, что спали, выскакивали из кубрика прямо в трусах, кидались спросонья куда попало. Однако отделались сравнительно легко. Конечно, масса переломов: кому рёбра, кому руки или ноги. Страху нагнали много. Но смертных случаев – ни одного. Капитана, конечно, сняли и под суд. Да тоже – ничего страшного: перевели на два года третьим штурманом. А уж хохотала над нами – лихими гусарами – вся Находка, тоже не меньше двух лет. Я-то вовсе пустяком отделался: два зуба выбил, когда прыгнул за борт. Правда, оба – передние».