ВОСХОЖДЕНИЕ
повесть
Памяти святых новомучеников Кирилловских
«На костях мучеников, как на крепком фундаменте, будет воздвигнута Русь новая…»
Св. прав. Иоанн Кронштадтский
1
Туман стремительно истаивал, открывая водную гладь. Багровая полоса ширилась над неровной линией заозёрного леса. Солнце поднималось всё выше, румяня воду, благодатно освещая весь мир…
… Будто ниоткуда явился тот ветерок. Он окреп в вершинах двух прибрежных сосен, пустил по воде рябь, разбивая отражение солнца, сосен, стены и ближней башни монастыря на мириады искрящихся осколков. Чайка, скрипуче крича, прочертила пространство над озером, окончательно разрушая утренний мир и покой.
Владыка Варсонофий, стоявший у кромки воды, развернулся, прошёл по мокрой гальке и двинулся дальше по тропе вдоль стены. Высокий, прямой, широкоплечий, он шёл и со скрипом втыкал посох в крупнозернистый песок.
… Крепки стены монастыря, могучи башни Кирилловой обители. Даже в смуту семнадцатого века, когда отрядами польских панов и воровских казаков были разграблены города и веси по всему русскому северу – Кирилло-Белозерский монастырь устоял, выдержав шесть вражеских приступов.
«Ныне же враги не в обитель – в душу народа пробрались. А когда враг в душе – можно и окопы на фронте оставить, и церковные ценности «изъять», и Царя к отречению принудить… «Если Бога нет – всё позволено», - точный диагноз Фёдор Михайлович поставил. Но Бог есть!..» - так думал и шёл, втыкая в песок свой посох, владыка. «Бог есть! И остались верные ему».
Чуть более года назад Варсонофий был рукоположен во епископа Кирилловского, стал настоятелем обители и викарием Новгородской епархии. Его рукоположение и назначение совпало ещё не с окончательным крушением, но с великим потрясением устоев российского государства и общества.
Он приехал в Кириллов из Великого Новгорода в начале января 1917 года. В это же время в городе и округе солдаты-дезертиры и пропагандисты всех мастей сбивали народ с толку, кричали о свободе и революции… И выходило, что свобода и революция – это вседозволенность и безверие, вечный пьяный праздник да безудержный кутёж. И ведь были те (и было их немало), кто слушали их, шли за ними. И лилась рекой самогонка, дым коромыслом стоял в подпольных кабаках, до утра не смолкали «революционные» песни…
Варсонофия тогда удивило, как точно написал ему в письме старец одного из Валаамских скитов, давний его знакомец и духовный приятель отец Никодим (вскоре он преставился ко Господу): «Свершилось ныне на Руси то, о чём умные-то люди (не говорю «образованные») боялись и думать. Из какого-то адского колодца вылезла эта гидра: «режпублика»… Прощай, Самодержавие, а с ним и Русь Святая. Революцьёнеры укрываются, конечно же, за народ. Добра, вишь, народу русскому желают. Потекут, мол, теперь молочные реки в кисельных берегах. Но это ложь! Ежели, будет на Руси «народное правительство», то, нет сомнения, во главе его станут люди не с русским сердцем и не с православною душой. Слишком много среди «ревнителей народных» инородцев-иноверцев. А мы, русские, как всегда, верим и сами суём шею в ярмо. О! С каким дьявольским умыслом ведутся подкопы и подкладываются мины под русскую народность и Церковь! Да ещё эта несчастная затяжная война, с исчадиями её: смертоубийством, дезертирством, предательством… Боже мой! Какая в будущем грозит нам разруха, какое предвидится смутное время!»
И ведь, как по писаному в том письме всё и идёт…
Нападения на монастырь и его разграбления можно было ожидать в любой момент. Особенно тревожно было первое время после октябрьского переворота. Впрочем, за прошедшие полгода большевики укрепили власть, появилась хотя бы видимость закона. «Если и будут грабить – так по закону», - невесело шутит монастырская братия.
В течении февраля 1918 года в Кирилловской волости да и во всём Череповецком уезде были национализированы (отняты у хозяев) фабрики, лесопильни, баржи, склады… В марте новая власть провела перепись монастырского имущества. Пришлось согласиться – это ведь ещё не изъятие. Но приходским советом постановили: более никаких переписей не допускать, выступать против любых попыток изъятия монастырского имущества без согласия церковной власти. Такие же постановления были приняты во всех ближайших приходах и монастырях – Ферапонтовом, Горицком, Нила Сорского и в других.
Здесь, в Кириллове, Варсонофий создал из прихожан «Братство православных жен и мужей» - слабая, а всё же защита. И от грабителей и от «законной» несправедливости. Слабая защита или нет – а не разграблена до сей поры обитель, служатся службы в храме, возносятся молитвы… И значит – не всё ещё потеряно, не всё…
В позапрошлую ночь звучало и отзывалось по всей Православной Вселенной: «Христос воскрес! Воистину воскрес!», и крестный ход, как святая живая река тёк вокруг храма и верилось, что не обезводить этой «реки» никакой злой силе…
… Мечутся над Сиверским озером чайки, кричат, носят на крыльях тревогу…
Монах-привратник распахнул перед владыкой калитку. Ударил колокол. Монахи и трудники шли в храм к заутрене.
Начинался новый день 6 мая 1918 года.
2
В двадцати верстах от Кириллова – Ферапонтов Богородице-Рождественский монастырь…
… Ферапонт, сподвижник Кирилла, основал монастырь в конце 14 века. При святом Мартиниане, уже в 15 веке, достигла обитель наибольшего рассвета. Великий иконописец Дионисий с сыновьями расписал храм Рождества Богородицы. Отдалённость и бедность монастыря в последние два века, спасли его от поновлений и реставраций до того времени, когда в обитель, по воле матушки Таисии – игумении Леушинской, и по благословению отца Иоанна Кронштадского, пришли монахини, а вскоре появились и первые исследователи, рассказавшие миру о чуде, сохранившихся в далёком северном монастыре храмовых росписях Дионисия…
В этот день в Ферапонтовой обители ждали гостей.
Гости жданые да незваные – комиссия по переписи монастырского имущества… Переписи? Или же конфискации, ведь перепись уже была совсем недавно, зачем ещё раз переписывать?
О том, что комиссия собирается к ним узнали накануне – слухами земля полнится. Настоятельница монастыря Серафима перед вечерней службой обратилась за помощью к приходскому священнику Иоанну Иванову:
- Отче, нет у нас иной защиты, кроме как Господь и верные ему…
- Не переживай, матушка Серафима, - говорил рассудительно пожилой священник. - С Советом у нас договорённость: любые действия в монастыре они совершают с разрешения и в присутствии приходской комиссии. Всё по закону сделаем: мандат спросим, скажем, что в марте перепись уже была…
Он говорил твёрдо, уверенно, и Серафима успокоилась.
А, обращаясь после службы к прихожанам, отец Иоанн говорил так:
- Если услышите колокол в неурочный час – придите, не дайте обитель и сестёр в обиду…
Думалось ему, что если много людей придёт – не решатся на явное беззаконие. Но сам же себе мысленно говорил: «Так они ж законы-то и пишут. Какой надо им – такой и примут закон».
- Не дадим в обиду монахинь!
- Не дадим!
Отвечали прихожане – женщины и мужчины.
- Ну, с Богом ступайте, молитесь об обители, - отпустил паству отец Иоанн.
Игуменья стояла рядом, но ей ничего не сказал больше священник. Хотя теперь, после этого разговора с людьми, он ещё меньше был уверен, что нужно в случае чего собирать народ. «Но с другой стороны, - рассуждал сам с собой, - и отказать прихожанам в праве на защиту тоже нельзя. Пусть люди скажут своё слово, если будет нужно, главное же – удержать их от насилия».
Так для себя решил отец Иоанн, пока шёл из монастыря домой. А домик, где живёт он, вдовец, с младшей дочерью, тут же, вблизи стен древней обители, за речкой, соединяющей два озерца, между которыми и стоит монастырь.
Но на душе всё было неспокойно и он, уже дома, долго молился перед иконой Спасителя. И тихонько молилась в своём закутке его дочь Евгения.
В монастыре закончилась вечерняя трапеза.
- Простите меня окаянную, - с поклоном сказала Серафима, выходя из трапезной. Каждый вечер так прощалась она с сёстрами. В келье стала молиться. И встал перед внутренним взором отец Иоанн Кронштадтский… И уже будто не в ферапонтовской келье она, а в храме подворья Леушинского монастыря в Петрограде на Бассейной. Отслужена обедня, все ждут проповедь. Отец Иоанн вышел из алтаря и, воздев руки, воскликнул: «Кайтесь! Кайтесь, приближается ужасное время, столь ужасное, что вы и представить себе не можете!..» Он уже кричал, и ужас охватывал душу, и невольно думалось, что же это будет скоро: война, мор, природная катастрофа?.. Монахини рыдали и становились на колени. А отец Иоанн, будто в изнеможении, опустил руки, и слёзы блестели в его бороде. И тут старица Феодора подошла к нему и спросила: «Когда же, батюшка, это время будет?» И он ответил: «Мы с тобой, матушка, не доживём, а вот они, - он кивнул на монахинь, кажется, именно на неё, Серафиму, кивнул, - они доживут». И Серафима как бы одновременно слышит и «они», и «она».
«Неужели же дожили? Дожила?.. Прости, Господи, меня грешницу окаянную… Святые отцы Ферапонт и Мартиниан, молите Бога о нас грешных. Научите меня неразумную, что делать, как защитить обитель. Не оставьте молитвою своею, управьте мною, святые отцы», - молилась игуменья небесным покровителям обители.
В тот день и вечер никакая комиссия так и не приехала…
И на следующий день уже верилось Серафиме, что не будет комиссии – утром не приехали, и днём, уже и вечерняя служба заканчивалась…
Но, ударил колокол. Выполняя наказ Серафимы, звонила сестра Ульяна, увидев ехавшую через мост к монастырским воротам коляску.
Коляска встала у ворот, трое выпрыгнули из неё. Тот, что был за возницу, привязал, не выпрягая, лошадь к коновязи, и все трое шагнули к воротам. Матушка Серафима почти бежала из храма, махнула Ульяне, успела выйти за ворота и встретила гостей снаружи…
В храме продолжалась служба, но многие прихожане вышли вслед за настоятельницей, кто-то, услышав неурочный колокол, шёл торопливо и из посада…
- Гражданка С-Сулимова?
Серафима, молча, кивнула.
Спрашивал высокий, вислоусый, в кожаной фуражке, кожаной же куртке, в военных галифе и в до блеска начищенных сапогах. Рядом с ним стоял коренастый, с круглой и бугристой, как картофелина, головой, с обширной лысиной, в перешитом из шинели пальто, в городских брюках и ботинках. Третий, тот, что управлялся с лошадью – в деревенском картузе, в гимнастёрке под чёрным пиджаком, в галифе и сапогах, самый молодой из них, улыбчивый.
- Мы п-приехали, чтобы п-произвести учёт и опись монастырского имущества, - продолжил вислоусый.
- Опись у нас делали в марте, - ответила не дрогнувшим голосом Серафима, продолжая перебирать в левой руке чётки.
Коренастый, стоявший за спиной старшего, оглядывался по сторонам и хмурился, то ли от того, что видел, как собираются вокруг монахини и миряне, то ли ещё от чего. Молодой же в это время свернул и прикурил самокрутку, и, наоборот, улыбался чему-то, пуская струйкой дым…
И кто-то (мужской голос) громко сказал: «Ишь, лыбится…»
- Есть п-постановление с-совета и исполкома. Вот м-мандат. М-моя фамилия П-поляков. Со мной товарищи Шульц и Петряков.
- А по имени-отчеству? - спросила настоятельница, не взглянув в казённую бумагу.
- Семён Иванович, - ответил Поляков, от растерянности, что ли, даже не заикнувшийся. Но тут же добавил: - Можно просто – т-товарищ Поляков.
- Хорошо, Семён Иванович, - ответила Серафима, - но сегодня уже поздно. Для вас готова комната, вы и ваши товарищи можете переночевать там, ужин вам принесут, а утром и начнёте.
- Добро, - кивнул Поляков.
- Пропустите, - твёрдо сказала настоятельница, монахини и народ расступились, и тяжёлые монастырские ворота, под двумя остроконечными башенками (которые очень любят рисовать и фотографировать заезжие столичные фотографы и реставраторы) распахнулись.
- В келью что ли? - хихикал молодой, отвязывая лошадь и ведя её во двор.
- Папироску-то брось! - опять, уже в полный голос, сказал кто-то из толпы.
- Василий, брось! - строго сказал коренастый Шульц.
Но и во дворе уже собралась толпа, тех, кто вышли с вечерней службы.
«Кто такие?», «Чего надо?» - слышались вопросы.
- Г-граждане, дайте пройти, мы уп-полномочены советом! - громко сказал Поляков, правясь за монахиней, ведущей их в гостевой дом. За ним угрюмый Шульц и Василий, ведущий под уздцы лошадь, запряженную в коляску.
- Мы уполномочены! - повторил Поляков.
- Дьяволом вы уполномочены!
- Не дадим сестёр в обиду!
- Была уже опись!
Толпа из весьма сурового вида мужчин и решительно настроенных женщин – прихожан монастырского храма, смыкалась вокруг них.
- Братья и сёстры! - подала голос Серафима. (Сейчас она поняла, какую ошибку совершила вчера, обратившись за помощью к отцу Иоанну и прихожанам. «Но где же отец Иоанн! Только он теперь остановит…»). - Православные, не делайте вреда этим людям. Они гости обители…
- Шапку-то сними в монастыре, нехристь! - не скрываясь, сказал Полякову густобородый широкоплечий мужик в пиджаке и поддёвке, стоявший в первом ряду.
Поляков невольно потянулся к кожаной фуражке с красной звёздочкой над козырьком, но лишь поправил её на голове. Его движение в точности повторил правой рукой Васька Петряков, в левой – повод. Шульц был без головного убора, он уже давно держал руку в правом кармане пальто-шинели…
- Вон из обители! - визгливо крикнула баба, только что вышедшая из храма. За ней шёл отец Иоанн, подвинув плечом бабу, он поспешил к толпе…
… Первый камень ударил Ваську в спину.
Молодой мужик или парень выскочил и рывком выдернул руку Шульца из кармана и хлопнул по поле пальто:
- Покажь-ка, чего там у тебя?
- Ничего, - скривил губу Шульц и оттолкнул парня, за что сразу же и получил ответный удар в ухо, вполне мужицкий. Шульц за ухо схватился, присел…
В Полякова даже через голову настоятельница кто-то кинул ком земли… И тут он по-армейски скомандовал своим подчинённым:
- Отходим!
Васька стал пытаться развернуть лошадь и коляску. А его уже колотили в несколько рук.
- Да брось ты… - Шульц схватил его за рукав и потащил за ворота. Но и там их уже ждала толпа…
И тут к воротам протолкался священник:
- Остановитесь, пропустите их, они уходят! - громко сказал, выставив перед собой руки, будто пытаясь отжать толпу.
Люди расступились.
Поляков тут и успел сказать отцу Иоанну:
- Ну, здравствуй, б-батюшка. В-вот и в-встретились… Ещё п-поговорим…
- Здравствуй, Семён. Поговорим, конечно. Жаль, что так встретились…
- Ничего… - Поляков решительно, играя желваками, шёл через враждебную толпу, рядом Шульц и Васька. Кто-то развернул лошадь с коляской, и она пошла вслед уполномоченными. Васька подхватил вожжи, остановил… И тут из-за узенькой речки, откуда-то из-за ближних домов, может из чьего-то палисада, грохнул выстрел. Поляков и Шульц мигом уселись, Васька вспрыгнул на козлы, и коляска – лакированная, на ошиненных резиной колёсах (реквизированная у кого-то из кирилловских «буржуев»), резво покатилась от ворот к мосту.
Это был именно выстрел. Из винтовки или обреза. Стреляли, конечно же, в воздух. Но именно этот выстрел впоследствии дал возможность говорить о вооружённом нападении на представителей советской власти.
Коляска неслась под горку к мосту через речку, всё ускоряясь, быстрее и быстрее…
- Василий, держи! - Шульц крикнул.
- На мост правь! - Поляков закричал.
- Прыгайте! - в отчаянии завопил Васька. Он изо всех сил натягивал вожжи, но лошадь не останавливалась.
Поляков и Шульц не прыгнули (куда там – шею свернёшь!), а тоже повисли на вожжах, и лошадь стала замедляться. Коляска едва-едва попала всеми колёсами на мост. На спуске с моста лошадь снова дёрнулась, но её уже надёжно держали.
На ровной дороге, когда уже успокоилась и лошадь и седоки, поняли, в чём дело: лошадь и коляска были реквизированы у разных хозяев, и длинна оглобель была сделана под другую лошадь. При запряжке Васька Петряков на это внимания не обратил. Пока ехали по ровной дороге и в гору – всё было нормально. А вот когда лошадь побежала от монастырских ворот под горку, она стала бить задними копытами о передок коляски и, думая, что её подгоняют, ускоряться, тем самым ещё сильнее подгоняя себя…
- Кто ж так запрягает-то! - сурово сказал Шульц.
Васька молча курил и делал вид, что никого не слышит.
- Н-ну и дрянь же у т-тебя т-табак! - сказал Семён Поляков, отгоняя рукой вонючий дым, и сплюнул в сторону.
Отец Иоанн вернулся домой (небольшой домик вблизи монастыря в ряду таких же деревянных, с палисадами и огородами домов). Евгения шла из церкви позади него, не подходила, видя, что он расстроен, дома сразу принялась собирать ужин, поставила самовар…
Полякова отец Иоанн знал давно. С той поры, когда ещё молодым священником приехал сюда, в Ферапонтово, и помимо службы в храме вёл Закон Божий в народном училище. Сёмка Поляков парнишка был подвижный, сообразительный, но в Законе Божьем не преуспевал. «Ты уж, батюшка, поставь ему, хоть удовлетворительную-то, чтоб на второй-то год не оставили да бумагу-ти дали», - униженно просил отец Сёмки – Иван Поляков, крестьянин небогатый и многодетный, изо всех сил старавшийся дать образование старшему сыну. Он пришёл в дом к отцу Иоанну, просил и всё совал узелок, в котором угадывались яйца и ещё что-то съестное. «Это отнеси на канон в храм, мне не надо, - отвечал священник, - а с сыном поговори серьёзно, что ж он позорит тебя…» «Выпорю! Батюшка, выпорю, всю ету бестолочь из него выбью!» «Ну, ты полегче – а то, как бы наоборот не вышло: ум-то выбьешь, а бестолочь останется, - попытался смягчить, перевести всё в шутку отец Иоанн. - Парень-то он не плохой, сообразительный…» Так тогда поговорили, и, пожалев отца, поставил он Сёмке «удовлетворительно». Но чувствовал, что Семён невзлюбил его, именно за это – за то, что пожалел, что отец просил. Зло смотрел на него парень, хоть и не говорил ничего. А сразу после училища ушёл, говорили, что на заработки, сначала в Кириллов, потом уж и в Питер. А потом началась война. И уже с фронта стали приходить от Семёна домой нечастые письма. Вдруг весной семнадцатого Семён Поляков появился в Ферапонтове. С красным бантом на серой шинели выхаживал и не скрывал, что с фронта дезертировал. (Хотя на самом деле было не совсем так, дезертировал он, всё-таки, из госпиталя, в который попал с сильной контузией, после которой и стал заикаться). Ещё с десяток таких же вокруг него сбились. Шлялись по округе, народ баламутили. Раз во время воскресной ярмарки митинг затеяли. Семён на телегу вспрыгнул, кулаком машет: «Свобода, равенство…» Куда и заикание его пропало! Тогда и сказал отец Иоанн, возвращавшийся со службы в монастырском храме: «Не вам бы о свободе говорить. За свободу России сейчас на фронте сражаются, а вы тут…» Может и крепко бы досталось тогда отцу Иоанну, да вступились за него крестьяне-прихожане, не дали дезертирам в обиду.
- Ну, мы с тобой ещё встретимся, ещё спляшешь мне краковяк в п-присядку! - пообещал тогда Поляков.
Потом он исчез, Временное правительство взялось за дезертиров – ловили и отправляли на фронт.
И вот Семён Поляков снова объявился – в кожаной тужурке и с мандатом. И теперь уж точно не простит… «Будь, что будет…Но плясать под их дудку – не буду… В Твои руци предаю, Господи, душу свою. Да свершится Твоя святая воля…» - шептал отец Иоанн.
- Папа, иди ужинать, - позвала дочь и прервала его мысли и молитву.
- Спасибо, Женя…
… Постучав в дверь, в келью вошла схимонахиня Ферапонта, родная старшая сестра Серафимы. У Ферапонты всегда строго сдвинуты брови, твёрдая походка и уверенные движения, она не знает сомнений. И не терпит сомнений в других. Её даже тайком называют «старшая настоятельница» - от её догляда не укроется леность ни в молитве, ни в труде… И Серафима тоже побаивается её строгости. Впрочем, так было и в детстве, до монашества, в Устюжне, в родном доме, где на первом этаже была их семейная торговая лавка, а на втором жила семья. Серафима тогда была Лизой, а Ферапонта (до схимы Нина) была Натальей. И был ещё брат Женя, тоже ставший монахом…Старшая сестра всегда присматривала за младшей, строжила. Но бывали и мгновения сестринской любви…
Ферапонта молча подошла к сидевшей у стола Серафиме, и вдруг прижала её голову к себе, зашептала: «Крепись, сестра, пришло наше время до конца стоять… Для того и пришли мы сюда… Это наш путь…»
Вспомнилось, как пришли сюда, в давно заброшенный монастырь, из Леушинской обители… Серафима не в первую очередь переехала из Леушина в Ферапонтов. Он давно уже пустовал, с тех пор как в 1798 году был упразднён мужской монастырь. В начале 1904 года по благословению матушки Таисьи в Ферапонтово уехали первые двадцать сестёр. Настоятельница тогда ещё не была назначена. В 1905 году для исполнения должности настоятельницы туда и была направлена она, Серафима, бывшая до того казначеей Леушинской обители. 2 июля 1906 года она была возведена в сан игуменьи.
Ох, и тяжело же было первым насельницам – не было ни одного пригодного для жизни помещения. Но сёстры мужественно переносили тяготы и неустройство, возрождая древнюю обитель. Сами возили камни, таскали кирпичи на строительство первого жилого дома. Вывезли за стены монастыря десятки возов мусора, разработали огород, насадили яблони, завели пчёл… А главное, в стенах обители основанной святым Ферапонтом зазвучали молитвы, возобновилась церковная жизнь. Вновь свершались чудеса исцеления у места упокоения Мартиниана Белоезерского в храме его имени. Будто бы обновились и древние фрески работы Дионисия в соборе Рождества Богородицы. Вскоре появились и учёные люди, объяснившие древность и ценность чудом сохранившихся фресок.
Когда открылась обитель, в неё потянулись местные жители. Уже в 1905 году в монастырь поступили двадцать пять девушек из Ферапонтовской слободы и окрестных деревень: Щёлкова, Яршева, Лещёва, Глебовской...
К 1917 году, когда усилились и стали явными нестроения в государстве, обитель была в полном расцвете. Она имела налаженное хозяйство, были выстроены три больших двухэтажных келейных корпуса, гостиница с чайной. Монастырь на свои средства построил и содержал школу. Налажено было ежедневное богослужение двумя священниками, составлен хороший хор…
В начале несчастливого 1918 года внезапно умер первый священник протоиерей Василий Подобедов, а второй священник отец Иоанн Иванов – дай Бог, чтобы теперь не пострадал...
… И две сестры, две монахини, опустились на колени перед иконами…
Продолжение следует...