Один лишь день, добавленный к моему приговору, ознаменовал разницу между обычным сроком и нескончаемым кошмаром тюрьмы города Пембина. Изначально меня приговорили к 364 дням заключения. Таков был компромисс. Но судье “не понравилось моё отношение” — что бы это ни значило — и он увеличил наказание до 365 дней. Бум. Минимальным сроком стал год. Мой адвокат пытался возражать, но всё безуспешно. Я его не виню. К тому же, именно он передаст этот текст прессе, либо сольёт его в сеть в том случае, если Служба коррекции поведения (СКП) попытается запретить это через суд. Люди должны узнать, что произошло в тюрьме Пембина.
Я вам сразу скажу: тюрьма была населена привидениями. “Да он шутит” — подумаете вы. “Сумасшедший”. “Обманщик”. Но тюрьмы с привидениями представляют из себя совсем не то, что вы думаете. Те места, куда рекламой зазывают туристов, не имеют ничего общего с реальными. В какой-то момент всё стало так плохо, что СКП пришлось закрыть свою самую первую тюрьму. Вы можете почитать об этом в их официальных докладах, глава 11. В заявлении на выплату страховки так и написано, чёрным по белому, с отсылкой к старой версии Свода законов Северной Дакоты, датированной 1857 годом: “Канцелярией губернатора и двумя государственными нотариусами, прибывшими на место лично, территория тюрьмы Пембина признана непригодной для ведения бизнеса в связи с проявлениями паранормальной активности”. Это был уже не первый раз, когда тюрьму закрывали, но чёртовы крохоборы снова и снова выкупали её обратно, желая срубить денег с простого народа.
Меня забросили в эту темницу, когда я совсем ничего ещё не знал о ней и её истории.
Не поймите меня неправильно. Само здание не было каким-то особо ужасным, особенно если учесть, что его построили в 1853. Большой, массивный, тесный, приземистый куб из камня, при этом куда менее огороженный, чем обычные тюрьмы. Заключённым были видны соседние камеры, и на этаж приходился всего один-единственный общий коридор. Решётки располагались так близко, что мы даже могли передавать друг другу всякие мелочи и по-человечески общаться. Что же, могло быть и хуже.
Всего этажей было пять, общей вместимостью пятьсот заключённых. Когда я впервые туда попал, со мною в камере жило ещё несколько человек. От кого-то я подслушал, что на самом деле всего заключённых было две тысячи, и я охотно в это поверил. Впрочем, вскоре всё изменилось.
Первые три недели я ни с кем не разговаривал. До этого мне ещё не приходилось бывать в настоящей тюрьме, так что я был не в лучшем состоянии духа и отказывался мириться с тем, что мне придётся целый год торчать в одной клетке с тремя сожителями. Тюрьма была набита какими-то дикарями; нередко посреди ночи весь первый этаж впадал в панику, и заключённые начинали вопить во весь голос. Мой этаж был самым верхним, но их крики доносились до нас так отчётливо, что казалось, будто они совсем рядом. Сначала я думал, что там содержали психов.
В первое утро моей четвёртой недели охранники не пришли нас будить.
Проснувшись в своём углу без привычного лязга прутьев нашей решётки, по которой обычно долбил какой-нибудь горе-надзиратель, я понял, что на этот раз от разговоров не отвертеться. Я спросил у одного из сокамерников, Донте, что стряслось. Никогда не забуду, с каким страхом в голосе он озвучил то, что, по логике вещей, должно было стать для нас радостной вестью: “Все охранники пропали, мужик”.
Заключённые тихо переговаривались через решётки и громко перекрикивались между этажами. Из общей суматохи удалось разобрать только одно: охранники покинули посты в знак протеста против того, что произошло на первом этаже. Ну да, наверное, их просто достали ночные крики этих умалишённых, верно? Только вот с первого этажа не доносилось ни звука. Там стояла могильная тишина. Люди со второго этажа часами пытались докричаться до соседей снизу, потому что, по их словам, время от времени они слышали оттуда чьи-то шаркающие шаги. Кто бы это ни был, он не произнес ни единого слова.
Это был первый раз, когда Донте упомянул о жутких историях от ребят с первого этажа. Он пробормотал, что лучше бы они не были правдой, но стоило мне попросить хоть что-нибудь рассказать, он лишь качал головой: “Забудь, чувак. Всё это бред собачий”.
Мы начали переживать, потому что время шло, а на завтрак нас никто не выпускал. И на обед. Когда закончился час, в который нас обычно выпускали во двор, среди заключённых начались волнения. Приятель Донте, Уилл, сидевший в камере слева от нашей, попросил передать остальным, чтобы они успокоились и начали делиться припасённой едой.
Помню, как я спросил Донте:
—Тут всегда всё так плохо?
— Бывало, нас и день-два во двор не выпускали.
Однако вклинились два других сокамерника:
— Да, но не как сейчас. Они ясно давали понять, если мы где-то косячили. Ещё не было такого, чтобы они ни с того ни с сего взяли и смотались.
Кто-то передал нам пару кусков зачерствевшего хлеба. Мы были очень благодарны. Новые охранники заступили на смену только через день.
В первый день эти ребята выделили нам куда больше времени на прогулку, чем обычно. Новопришедшие надзиратели были в ещё большем недоумении, чем мы. Уилл спросил у одного из них, что случилось.
Тот пожал плечами.
— Без понятия. СКП предлагали надбавку за быстрый наём, и я сразу согласился.
— А что с заключёнными на первом этаже? — поинтересовался Уилл. — Мы слышали, как они там шуршат. Но когда нас выводили на улицу, мы никого не видели.
— А? — охранник помрачнел. — Там никого. Их всех оттуда перевели.
— Перевели? То есть как это — перевели?
— Их забрал Департамент коррекции и реабилитации. Теперь они снова на попечении государства, потому что компания с ними не справлялась.
Логично. Целый этаж умалишённых — вряд ли у частной северодакотской тюремной компании достаточно опыта обращения с ними.
Вот только у новых охранников не хватало опыта даже на то, чтобы управиться с нами. В общей сложности сторожей теперь было в два раза меньше, чем раньше. Они не знали ни нашего распорядка дня, ни кто из нас может быть опасен. По этой причине охрана была необщительной, запуганной и действовала жёстко. Это относилось ко всем её сотрудникам, кроме одного — парня по имени Келлен.
Келлен был не первым охранником, не державшим нас за животных, но на тот момент он был единственным. Во дворе он обменивался с нами шутками, никогда не применял силу и при разговоре всегда понимающе смотрел в глаза. Он нашёл документы, подтверждающие перевод сумасшедших из нашей тюрьмы, но, пока он пытался достать эти документы у СКП, прошло три месяца, и мы вроде как забыли всю эту историю.
Спустя две ночи, где-то через пару часов после отбоя, весь второй этаж разразился воплями.
Донте подскочил с койки и нечаянно упал на одного из сокамерников, после чего закричал:
— Бля, походу пожар!
По всему нашему коридору заключённые начали стучать по решёткам и звать охрану, но охранники промчались мимо нас, вниз по лестнице, не проронив ни слова. Позже мы услышали, как где-то внизу они громко раздают приказы, а потом кричат в неразберихе. Вопли заключённых были слышны намного отчётливее, они точно доносились со второго этажа. Казалось, будто они испугались чего-то конкретного и просят о помощи. Через десять минут непрекращающегося шума снизу раздался звук открывающихся ворот, и было слышно, как через них пробегают люди. После этого всё стихло.
Так мы сидели до утра, вслушиваясь в темноту.
Следующая смена была удивлена и растеряна. Келлен пришёл к нам, чтобы спросить, что случилось. Мы рассказали ему, что знали. Он сходил вниз проверить — и сказал, что увидел распахнутые ворота и пустой второй этаж. Это не проясняло того, что на самом деле случилось ночью, но Келлен обещал разузнать у начальства, вдруг заключённых снова перевели в другую тюрьму.
Донте схватился за решетку, чтобы привлечь внимание Келлена:
— Пожалуйста, выясни, кто, чёрт возьми, бродит внизу по ночам.
Келлен непонимающе моргнул.
— Ну, я вообще в дневную смену работаю, так что не знаю, чем могу помочь. О чём ты?
— Заключённых больше нет, — яростным шёпотом сказал Донте. — Но ребята с третьего этажа говорят, что до сих пор слышат, как кто-то ходит по второму этажу почти до самого утра.
— Я могу проверить прямо сейчас.
Донте схватил Келлена за униформу, дотянувшись до него через решетку, что обычно могло закончиться для нас избиением.
— Послушай меня. Не ходи туда один. Дождись на лестнице кого-нибудь ещё.
Келлен в страхе кивнул. Кажется, в этот момент он наконец-то понял, насколько мы были напуганы. Он махнул рукой другому охраннику, и Донте его отпустил.
Несколько месяцев всё было тихо. Наняли больше охранников за ещё большую зарплату. Келлен и ещё один из них обшарили первые два этажа, но ничего не нашли. Донте решил, что это из-за того, что ребята были там в дневное время, но не хотел просить нашего единственного друга рисковать собой. Где-то через три месяца после этого — прошла половина моего срока, и я начал заниматься рисованием, так что у меня были ручка и бумага — мы проснулись посреди ночи от криков ужаса, которые доносились с третьего этажа.
В этот раз мы были не так напуганы, как в прошлый. Уилл предложил пробегающему мимо охраннику 500 баксов со своего тюремного счёта, чтобы тот вернулся и объяснил, что происходит внизу. Донте вслушивался в происходящее, пытаясь расслышать конкретные фразы среди стоящего вокруг гама, и говорил мне, что он, как ему казалось, услышал. Я записывал за ним.
Вот что я написал:
Господи
его убивает
Боже
Выпустите нас
оно идёт сюда
В этот раз мы были не так напуганы во время самого происшествия, потому что уже слышали всё это ранее. Но долговременный страх стал только сильнее. Теперь мы точно знали, что это случится снова. Местные заключённые, кто мог, связывались со своими адвокатами, прося о переводе в другую тюрьму, даже в худшие условия. Проблема была в том, что пенитенциарная система Северной Дакоты была и так перегружена (из-за этого, собственно, и создали СКП), так что с каждым переведённым заключённым остальным становилось труднее добиться перевода. Двоих наших соседей по камере перевели, так что стало попросторнее, но это совсем не утешало.
Видимо, об этом узнали во внешнем мире, и СКП приняло гениальное решение: вместо того, чтобы ещё поднять зарплату охране, они отменили ночные смены. Для всех, кроме одного бедняги. Келлен был немного разочарован тем, что ему не дали прибавку, но к тому моменту он уже верил, что что-то нечисто. Он уже проработал с нами достаточно времени и знал, что мы не из трепачей.
К тому же, многие другие заключённые говорили ему, что слышали шаги с первого, второго и третьего этажей ночью. Чаще всего это были всего несколько шагов, иногда – около двадцати, но они повторялись постоянно, хотя и с такими перерывами, что казалось, что они наконец-то прекратились. Один парень на четвёртом этаже говорил, что слышал, как кто-то пробежал через весь коридор третьего этажа. Видимо, он хотел заставить охранников спуститься по лестнице, но его проигнорировали. На следующий день тот парень порезал себе запястья, и его перевели в медицинское крыло, так что мы поверили в эту историю.
Всё это заставило Келлена попробовать найти хоть какую-то информацию об этом во внешнем мире. На седьмой месяц моего заключения он пришёл к нам, бледный как мел.
С другой стороны коридора Уилл спросил:
— Ну, какие новости?
Келлен выглядел мрачно.
— Там было дохрена ненужной воды, но это место упоминается много раз. Раньше оно было закрыто, но когда я запросил доступ к историческим документам, мне отказали. Только вот я не уверен, что проблема в самой тюрьме. Вот, послушайте.
Он вытащил записную книжку и стал читать:
— Два канадских священника, отец Норберт Провенчер и отец Север Дюмолен, были в Пембине в 1818 году, ещё до того, как ей был присвоен статус города. Это было настолько давно, что компания Гудзонова залива ещё рулила этими местами. Пембина была самым большим городом Северной Дакоты в те времена, так что места на торговом посту не было, и они решили переночевать снаружи, где Пембина впадает в Ред-Ривер. Согласно легенде, ночью они встретились с видением разлагающейся женщины, которая забрала жизнь Провенчера, но Дюмолен вступился за него и разделил свою жизнь на двоих, и потому они оба прожили по 35 лет вместо 70-ти, отпущенных Северу. За его жертву Север прожил на месяц и двенадцать дней дольше, — Келлен выдержал паузу, давая нам предположить, чем закончится эта история. — Они оба умерли через 35 лет.
Я знал, что тюрьма Пембины была по уши в проблемах, но это не значило, что я был готов поверить в любую чушь.
— Дай угадаю, с разницей в месяц и двенадцать дней?
Келлен кивнул.
Донте фыркнул.
— Это правда, ребят, — Келлен стоял на своём. — Даты их смерти есть в Википедии. А ещё: 35 лет после 1818 — 1853 год. Год их смерти — это год, когда построили тюрьму. А место, где они ночевали? Где одна река впадает в другую?
Я не до конца понимал, что он имеет в виду, но мне стало не по себе:
— Прямо здесь, да?
Келлен был предельно серьёзен.
— Здесь творится какая-то хрень. И уже очень давно. Я поспрашивал у одного знакомого — у него есть родственники из народа чиппева*, что живут где-то в Черепашьих горах. Они знают историю Ред-Ривер как никто другой. Так вот, он сказал, что его дядя говорил ему никогда не спать там, где Пембина впадает в Ред-Ривер. По его словам, что-то живёт на этом месте, под землёй, и просыпается со сменой времен года.
Мы не могли ничего сказать. Это, конечно, фольклорный бред, но, в теории, чем не объяснение? Чем бы оно ни было, оно должно вернуться. И оно настроено вовсе не дружелюбно.
Уилл говорил с Келленом ещё несколько минут, но Донте сидел молча. После того, как Келлен ушел, я спросил у него:
— Что-то не так?
Он сел на одну из пустых теперь коек и сказал:
— Мне сидеть ещё пять лет, а на адвоката нет денег. А твой срок закончится раньше того, как оно доберется до нас, и я останусь тут один.
— Ты уверен? — мы не могли знать наверняка. — Через два месяца оно будет на четвёртом этаже, а ещё через три месяца — рядом с нами. Меня могут выпустить за неделю до этого. Или на день позже. Вряд ли оно придерживается чёткого расписания.
Он просто смотрел в пол:
— Я имел в виду, что надеюсь, что тебя выпустят до того, как оно придет.
— Oх.
Я не знал, как на это ответить, так что молча сидел на своей койке, как всегда.
Вскоре после этого мы услышали, что творится с СКП. Вся эта круговерть с переводами окончательно достала штат, и компания потеряла жизненно необходимый контракт с другим пунктом размещения, а инвесторы вывели свои активы. Количество охранников всё уменьшалось и уменьшалось, и Келлену урезали зарплату, хотя он остался единственным в дневной смене.
— На четвёртом этаже осталось только двое заключённых, — сказал Келлен тем, кто остался в тюрьме в ту неделю, когда, как мы прикинули, всё должно случиться. Нас осталось всего человек двадцать. — Мне кажется, я должен остаться и посмотреть, что за чертовщина будет происходить внизу. Я поспрашивал у ребят, которые там работали, но они просто в ужасе и отказываются что-либо рассказывать. Некоторые прямо взбесились просто из-за моих вопросов.
— Всё в порядке, — ответил ему Уилл. — Тебя же мелкий дома ждёт. Не стоит так рисковать.
Как только наступила ночь, все, кто остался на пятом этаже, замерли в ожидании, молясь и вслушиваясь.
В понедельник ночью ничего не случилось. Двое парней снизу периодически кричали нам, что всё чисто.
Во вторник ночью ничего не случилось. Тем не менее, напряжение нарастало, и иногда мы слышали нервные вздохи с четвёртого этажа. Не могу представить, каково было им там, внизу.
В среду ночью ничего не случилось.
Но что-то неуловимо изменилось. В тюрьме стало намного тише, чем обычно, после того, как из двух тысяч человек тут осталось всего двадцать два. Мне казалось, что воздух неуловимо пульсирует, почти как сердцебиение, и эта пульсация бьет по реальности, как по тонкому листу бумаги.
— Это всё у тебя в голове, — прошептал Донте.
Никто из нас не хотел говорить громче.
В четверг ночью это сердцебиение превратилось в ощущение, будто чьи-то шаги приближаются — пока откуда-то издалека.
— Ребята? — прокричал Уилл из своей камеры. — У вас там всё в порядке?
— Пока да, — ответил один из них. — Но я чувствую, что оно уже на пороге. Оно стучится.
— О чем ты, твою мать?
Но заключённый не ответил.
Наступила ночь пятницы. Именно тогда всё должно было случиться. Весь день парни с четвёртого этажа трясли решетки своих камер и умоляли выпустить их. Келлен был в смятении.
После двух часов непрерывных криков Келлена озарило – и он перевел их на наш этаж.
— Если никого не будет на четвёртом этаже, мы все будем в безопасности, так? – спросил он голосом, полным надежды.
Мы согласились с ним, но прекрасно понимали, что это самообман. Когда появился охранник ночной смены, он испугался и отвёл тех двоих обратно, на четвертый этаж. Он озвучил наши мысли:
— Если никого нет на четвёртом, оно просто придёт на пятый – за нами. О чём думал Келлен?
В этот вечер мы слышали плач беспрерывно. Это было худшее испытание в моей жизни: я хотел позвать охрану и попросить их увести других осуждённых с четвёртого этажа. Но я знал, что если бы я так поступил, то существо пришло бы за нами.
Когда это началось, у меня по спине пробежали мурашки.
— Что там происходит? – закричал Донте.
Мужчина, который не всхлипывал, ответил ему:
— Оно… оно изменяется!
— Что происходит? Скажите нам!
— Оно красное!
— Красное?
— Оно красное!
— Что красное? — закричал Уилл. — Что, мать его, красное?
Мы смотрели вниз на ночного охранника, который со страхом вслушивался в темноту.
Секундой позже раздались крики. Теперь, когда всё происходило всего на этаж ниже нас, мы слышали каждое слово.
Плачущий осуждённый завопил:
— Здесь! Оно здесь!
Мужчина, который недавно отвечал нам, в панике начал исступленно биться о решетку своей камеры.
А потом это внезапно закончилось.
Двадцать заключённых с пятого этажа, включая меня, замерли. Мы не могли им помочь и не могли сбежать. Многие из нас плакали, но мы молчали, потому что наши крики могли бы заглушить последние слова мужчин снизу.
На протяжении двух часов царила странная тишина. Мы ждали в напряжённом молчании, прислушиваясь к отрывистым звукам шагов на четвёртом этаже. Что там происходило? Впервые жертвы того существа, чем бы оно ни было, предпочли молчать, а не звать на помощь. Что изменилось в этот раз?
В конце концов, всхлипнув, мужчина нарушил молчание:
— Господи, оно идёт в твою сторону!
— Заткнись! Оно тебя заметит! Отвлеки его, бей по решетке!
С четвёртого этажа донёсся металлический лязг.
Всхлипывающий мужчина в ужасе пробормотал:
— Оно знает. Оно знает!
— Господи, сделай что-нибудь!
Мы больше не могли молчать – и начали повторять слова того мужчины охраннику: “Сделай что-нибудь!”, но он просто стоял на месте, трясясь от ужаса.
Уилл закричал охраннику:
— Да проснись ты уже! У других охранников и заключённых получилось сбежать, получится и у тебя! Что бы это ни было, оно не пойдёт за тобой, если ты выпустишь их и убежишь!
Я кричал:
— Они же там умрут!
Донте кинул в охранника своим ботинком, и это наконец вывело его из ступора.
Охранник побежал к лестнице и спустился по ней. Мы услышали, как он ошеломленно бормочет:
— Матерь божья...
Снова раздался голос рыдавшего мужчины:
— Сюда! Ради всего святого, выпусти нас!
Почему-то второй заключённый молчал. Мы слышали его прерывистое дыхание, но и оно вскоре утихло.
Чуть позже раздался звонок, и все двери на четвёртом с грохотом открылись, после чего мы услышали, как на том этаже кто-то с пыхтением бежит, и кого-то тащат.
В тюрьме снова стало тихо.
Вот так мы снова остались одни. Переполненная до этого тюрьма теперь казалась ужасающе огромной и пустой: всего двадцать заключённых и никакой охраны. Всю ночь мы слышали шаги, раздающиеся снизу. Я пытался считать время по этим шагам: сорок минут. Потом три шага из камеры в коридор. Час и шесть минут. Десять торопливых шагов по коридору, резкая остановка. Двадцать восемь минут. Шаги до лестницы, потом в обратную сторону, к камере. Тишина. Кто бы это ни был, но шаги звучали так, будто оно ходило босиком. А ещё шаги замирали в одном месте – но продолжались абсолютно с другого.
К рассвету мы были настолько напуганы, что молча застыли в ужасе, и только появление Келлена нас расшевелило.
Из-за банкротства СКП нам не полагалась ночная стража. Если бы оно пришло за нами, никто бы не открыл наши камеры, как для других.
Мы почти не разговаривали.
Мы почти не ели.
Каждый день был всего лишь песчинкой в песочных часах, которые отсчитывали время до нашей казни.
Наши товарищи начали признаваться в преступлениях, которые они не совершали, только чтобы их перевели в другую тюрьму. Келлен выводил их по одному. Двадцать, пятнадцать, десять. Так остались только мы с Донте и Уилл в камере слева.
Мы и Келлен – четверо в ожидании судьбы. Мы неделями играли в карты, ожидая прихода этого существа. Я провёл тут всего лишь год, но могу поклясться – для меня это была вечность. Я не мог думать, не мог вспомнить жизнь до этого, не мог представить, как жить после. Каждый день я молился, чтобы меня перевели в другую тюрьму, но Северная Дакота устала от нас, и судьи перестали рассматривать дела из тюрьмы Пембина.
Они не знали, что нас всего трое.
Никто не знал.
Мы пытались связаться со СМИ, звонили в приёмную губернатора, подняли шум.
Оказалось, дело не в том, что никто не знал. Никому не было дела.
Никто выше СКП не следил за ситуацией, и Келлен не мог ни до кого дозвониться. Его зарплата — я имею в виду чек — приходил через какую-то подставную компанию, которая вообще не была в курсе происходящего.
Приближалась та самая неделя.
В понедельник ничего не произошло. Мы сидели как статуи в своих камерах, ожидая любого знака, что оно приближается.
С рассветом мы выдохнули и снова начали двигаться. Донте спросил:
— Ты выходишь в пятницу?
Я кивнул. Если бы всё было как раньше, меня бы выпустили в день окончания приговора. Если бы я освободился до заката, со мной всё бы было в порядке.
Во вторник ночью ничего не случилось.
Ещё немного. Ещё одна ночь. Ещё день. Я сидел в темноте, пока... о нет.
Атмосфера тюрьмы неуловимо изменилась. Тихое сердцебиение пульсировало вокруг нас.
В этот раз оно пришло на день раньше.
Утром Уилл похлопал меня по плечу, когда мы сидели, прислонившись к прутьям камеры:
— Мне жаль, мужик.
Донте только покачал головой.
Я не освобожусь вовремя.
Ночью со среды на четверг биение сердца слилось со звуком шагов, раздававшимся с неопределяемой дистанции.
Кажется, я целый день простоял у решетки, сжимая металл пальцами с той же силой, с какой на нас давило внешнее и внутреннее напряжение.
Этого не могло случиться. Этого не должно было случиться. Мой адвокат должен был подойти и сообщить об отмене несправедливого решения судьи, который продлил мой срок на день. Всего день. Один проклятый день!
Хотя я и провел целый год в этой тюрьме, один-единственный день имел решающее значение! Выпустите меня! Выпустите меня из этого ада! Господи!
Но никому не было дела, никто нас не слышал.
Я хотел бы сказать вам, что Келлен остался в ту ночь допоздна.
Что когда пол засветился красным — коридор, камеры, сам камень, словно та нечистая сила, что долгие годы дремала под землёй, начала пробуждаться со сменой времён года, и отдаленные шаги стали путником на пороге наших разумов — я хотел бы сказать, что Келлен был рядом и ударил по кнопке, отпирающей клетки, позволив нам сбежать.
Хотел бы рассказать, что ничего не увидел, и что в дальнейшем не оказался сломлен навечно.
Что я не хватался за стены своей камеры, пока оно приближалось, делая по одному шагу раз в промежуток от двадцати до семидесяти минут.
Что трое из нас смогли избежать ожившего кошмара с незрячими ядовито-огненными глазами, вслепую разыскивавшего нас своими разлагающимися лапами.
Но я не могу порадовать вас счастливым концом. Компания уволила Келлена и сменила замки в помещениях.
По документам все заключённые были вывезены, поэтому в компании посчитали, что Келлен получает деньги за охрану пустой тюрьмы.
Они бросили нас на одиннадцать дней, прежде чем ошибка была обнаружена, что означало одиннадцать ночей с этой тварью.
Одиннадцать дней мы умирали от голода. Одиннадцать ночей сидели абсолютно неподвижно, не осмеливаясь пошевелиться, вздохнуть, даже просто оглянуться по сторонам.
Обычно оно прекрасно знало, где мы находились, и часами напролёт караулило у наших камер, иногда проходя сквозь решетки и хватаясь за наши койки, пока мы старались не шелохнуться.
Понять, что это такое, можно, взглянув на шесть часов в слепые алые глаза гниющего демона, не в силах отвести взгляд, боясь, что он услышит малейшее колебание ваших ресниц. Это можно понять, лишь увидев то, что доступно ему — миры, которые оно посещало, утопающие в адском пламени. Но никому нет дела.
Хотел бы я уверить вас в том, что Келлен в самом деле существовал. Что у нас был друг среди стражей, и что всё не было так ужасно.
В том, что я не был навсегда травмирован тем адом, который пережил, оставленный гнить и умирать. Очередная жертва, дописанная к цифре в корпоративном отчёте.
Но никому нет до меня дела.
- Чиппева — индейский народ, расселен в резервациях США.