Надо же было такому случиться, что на третьем курсе наш ротный, капитан Волков уволился, то ли по болезни, то ли по какой иной причине. Начальник специальности перед строем объявляет:
– Трщи курсанты! Позвольте представить вам вашего нового командира роты, капитана Кухаренко.
Строй придирчиво осмотрел кандидата. Новый капитан нам сразу не понравился. Чем? Да всем. Во-первых, морская форма на нем стояла колом. Сразу видно – не моряк. Краткая вводная начальника специальности подтвердила наши худшие опасения – это был пехотный капитан. Тут надо пояснить, если кто не в курсе, что слово «пехота» на флоте является ругательским, и означает оно крайнюю степень пренебрежения. Бросить моряку: «Эх, пехота!» – все равно, что вора в законе назвать шахтером. Не сговариваясь, мы дружно присвоили ему кличку «Сапог». Кроме того, вся внешность капитана Кухаренко не внушала нам элементарного уважения: мелок в кости, острый нос, как у крысы, эти бегающие глазки и даже какой-то особый хохляцкий выговор. Одно слово – пехота!
Представив нам комроты, начальник специальности удалился, а Сапог приосанился, пригладил прическу и забормотал, ударяя на «о»:
– Товарищи курсанты! Ну, с вами мы еще познакомимся, та-са-зать, в процессе, а пока позвольте кратко обозначить основные вехи своей биографии. По окончанию пехотного училища, мою часть сразу бросили на передовую. В первом же бою убили командира роты. Рота залегла намертво под кинжальным огнем противника. Что делать? А в висках стучит мысль: надо выполнять поставленную боевую задачу. Преодолевая страх, я поднялся из окопа. За Родину! За Сталина! И тут почувствовал, как что-то тяжёлое ударило, и по телу потекла горячая струя....
– Обосрался! – подтвердил кто-то из второго ряда строя.
Рота грохнула в шесть десятков глоток. На капитана, пламенная речь которого была оборвана на самой интимной, можно сказать, ноте, было больно смотреть. Некоторое время он беззвучно моргал глазами, потом злобно выкрикнул:
– Кто это сказал? Выйти из строя!
Да какой же дурак выйдет? Мы по тембру голоса сразу догадались, что это Серёга Ихненко. Однако и капитан оказался не прост, он тоже запомнил этот голос с хрипотцой, а позже, на перекличках роты, окончательно утвердился в своем мнении. Характер он имел довольно злопамятный, и Серёга это оценил вскоре в полной мере.
Вот, казалось бы, дневальный. Днём, понятно, отходить от тумбочки нельзя – люди разные ходят, сто раз проверить могут. Ночью же нормальный дневальный дремал, сидя на табуретке и слушая негромкую музыку, а потом и вовсе спал, положив голову на тумбочку. Спал, конечно, тревожно, сразу вскакивая, если хлопнет входная дверь. Минут за пять до подъема старшина подходил к дневальному и приказывал объявлять подъем.
До чего додумался этот сукин сын, Сапог. Поднявшись по лестнице на этаж, он снимал ботинки перед входной дверью, осторожно открывал дверь, чтоб не скрипнула, прокрадывался мимо спящего у тумбочки дневального, снимал у рынды язык, называемый рында-булинем, предварительно обернув его платком, чтобы не звякнул, и совал его в карман. Затем, так же осторожно прокрадывался обратно, надевал за дверью ботинки, громко хлопал дверью и, глядя на часы, командовал встрепенувшемуся курсанту:
– Дневальный, подъем!
Дневальный к рынде, а там языка нет. Пока он хлопал сонными глазами, Сапог объявлял ему два заслуженных наряда вне очереди, потом торжествующе вынимал булинь из кармана и вручал его дневальному. С этим мы, конечно, быстро сообразили, как бороться, и дневальный, как обычно спал, уронив голову на тумбочку, а булинь предварительно прятал в кармане брюк или в той же тумбочке.
После звона рынды Сапог бежал в кубрик прямо к койке Серёги Ихненко, где, схватив курсанта за босую ногу, он дергал её, приговаривая:
– Товарищ курсант, немедленно вставайте. Два наряда вы сегодня уже заработали.
Когда Серёга понял, что покоя здесь ему уже не будет, он ушёл из мореходки, а нам пришлось ещё долго терпеть этого сморчка. Однако, всему бывает конец. На четвертом курсе у нас была годовая морпрактика, после чего мы сдавали госэкзамены. Но вот и этот этап позади.
Выпускной вечер устраивается в курсантской столовой. Это единственный вечер, когда накрываются столы с угощением и выпивкой, включающей вино и водку. Столы ставятся буквой «П». За узкой перекладиной этой буквы садятся начальник училища, замполит, начальник строевого отдела, начальник специальности и несколько наших преподавателей. Начальник зачитывает приказ, поздравляет нас с окончанием учебы и объявляет благодарности отличникам, после чего поднимается первый тост. После первого тоста, наскоро закусив, всё командование тихо исчезает, потому как понимает, что курсант не может открыто гулять в присутствии офицеров и преподавателей – все предыдущие четыре года учебы строжайше пресекали подобное. Да и инциденты у подвыпивших курсантов практически неизбежны.
Когда командиры ушли, веселье перешло в совсем другую фазу. Нам было понятно, что выставленной выпивки хватит лишь на первые четверть часа, поэтому опытные запаслись ею заранее, а бесшабашные послали гонцов в ближайший гастроном. Из некурсантов за столом остался один Сапог. Он был столь охоч до дармовой выпивки, что попыткам встать из за стола, на котором не всё выпито, решительно противилась вся его мелкопакостная природа. Про него ходили разные слухи. Одни говорили, что будто из армии его выперли за пьянки и аморалку. Другие болтали, что он даже отсидел, то ли за кражу казённого имущества, то ли за пьяную драку. После всех этих перипетий он-де пытался устроиться в пожарную часть, но и там его не взяли, ознакомившись с послужным списком. А вот как его взяли в мореходку, да еще командиром роты – это была для нас самая главная загадка. По нашим представлениям, его даже завскладом обмундирования нельзя было брать – непременно пропьёт.
Так или иначе, но Сапог мирно сидел, выпивал и закусывал, а ребята ему подливали:
– Пей, командир. Последний раз с нами пьёшь.
Когда он хорошо нагрузился, его похлопали по плечу:
– Ну, ладно, хватит, корефан. Пошли, сейчас мы тебя пи...ить будем.
Инстинкт подсказал капитану, что это вовсе не шутки. Точно, будут бить. Кухаренко вырвался и нетвёрдой рысцой забежал за угол столовой, а все обиженные им за эти годы с улюлюканьем побежали вслед. Остальное знает только ночь кромешная. Но всё обошлось аккуратно, без калечащих травм.
Тут надо добавить, что выпускной вечер это вовсе не финал. Дипломы нам выдадут только после прохождения военной стажировки. Сама стажировка длительностью в сорок пять суток обычно проходила на Русском острове, а сопровождать туда курсантов должен командир роты, и сдать их списочным составом по месту прохождения службы.
До Владивостока мы добрались морем, потом катером нас переправили из порта на остров. Катер отчалил, и на пустынном пирсе остались шестьдесят гавриков и Сапог с огромным тяжёлым чемоданом. Остров Русский по форме напоминает подковку, внутри которой защищенная от штормов бухта с пирсами для военных кораблей, а на берегу располагаются казармы, склады и даже небольшое подсобное хозяйство с грядками и хрюшками, но это только для офицерского стола. До стоянки кораблей от нашего пирса идти с полмили. Отчетливо понимая, что наш комроты для нас уже «бывший», мы сильно расслабились, напоминая отряд матросов-анархистов из фильма «Оптимистическая трагедия». Ни о каком передвижении строем не могло быть и речи. Сначала мы решили искупаться, поскольку до обеда времени было достаточно.
Примерно через час, нестройными колоннами мы подтянулись к стоянке кораблей. Там нас поджидал взмокший от пота Сапог, который под палящими лучами июльского солнца тащил свой огромный чемодан. Что же там могло быть? Мы решили, что наш пройдошистый командир решил чего-то толкнуть на владивостокской барахолке. Тут нас построили, перекликнули и повели на борт лёгкого крейсера «Александр Суворов», где нам предстояло служить. Поселили в кубрик и дали старшину роты с крейсера для лучшей адаптации к порядкам на корабле.
Старшину звали Керим Мамедов, он считал последние деньки до дембеля и нам не докучал. По должности он был командиром отделения химзащиты. Появлялся он только для приема пищи, а в остальное время спал, запершись на своем боевом посту. Нам быстро стало ясно, что на корабле мы попросту никому не нужны, поскольку мы не настоящие срочники, а так – временная плесень. По этой причине первые несколько дней мы даже не видели своего офицера. Да и был ли он?
Подъем, как обычно, в семь. Мы выскакиваем на палубу в трусах и ботинках и делаем зарядку при включенной внешней трансляции, после чего нас ведут на стенку к огороженному канатами участку, где положено принимать водные процедуры. Кратко объясняют, что по команде «В воду!» мы должны прыгнуть с пирса в воду и плавать там, пока не будет подана команда «Из воды!». И тут раздается чей-то робкий голос:
– А кто плавать не умеет? – на что старшина ответствует:
– Коль такой говнюк утонет, для флота только польза. Впрочем, это не главное. Не умеешь плавать, и не надо. Главное, команду надо выполнить, а там – хоть за сваю держись.
Водные процедуры повторялись перед обедом и ужином, и это сильно возбуждало аппетит, на недостаток которого и без всяких процедур никто не жаловался. После завтрака мы снимали тельняшки и загорали пузом кверху, поскольку начальства своего пока так и не видели. Любой офицер вам подтвердит: «Ничем не занятый солдат (матрос) – это потенциальный преступник, поскольку у него появляются всякие вздорные и даже вредные мысли и желания». Конечно, ничем хорошим это не могло для нас кончиться. И верно, на второй день мы заметили адмиральский катер, рассекавший бухту. Гораздо хуже то, что и адмирал, следовавший мимо нашего крейсера, нас заметил. Он тут же по рации вставил кому надо ведёрную клизму, и вот тут-то все забегали. Во-первых, нам представили командира роты, который после завтрака должен проводить с нами политзанятия. Это еще было полбеды. Занятия проводились в кубрике, где можно было пристроиться на задах и славно подремать.
Хуже было то, что за нас с радостью ухватился замполит дивизиона. Из его краткой речи мы поняли, что этот местный Наполеончик имел мечту – укатать набережную и покрыть её асфальтом, в точности, как на берегах Невы. Курсантская рота для этой благородной цели была как нельзя более кстати. На набережной лежали горы щебёнки, которую предстояло разровнять, а затем уплотнить с помощью огромного катка. К хомуту этого катка были приварены несколько поперечных ручек из отрезков труб. Сразу после политзанятий рота делилась пополам, и первая смена дружно впрягшись за руки под бодрые строевые песни катила каток вдоль будущей набережной. Затем, развернувшись, катила в обратном направлении. Через двадцать минут ее сменяла вторая половина роты, а первая утирала вспотевшие шеи и другие части тела. И так до обеда.
Зато после обеда начинался праздник. По расписанию у нас предполагаются строевые занятия на стенке. Мамедыч выводил роту на плац, командует «Смирно!», затем смотрит задумчиво на часы и говорит:
– Сейчас 14:05, общее построение здесь в 15:30. Разойдись!
И мы рассыпаемся по природе. А природа к началу августа здесь – прямо райские кущи какие-то. По деревьям вьётся дикий виноград – кишмиш, кругом заросли дикой малины. Кто пробует природу на десерт, кто изучает окрестности, а кто и просто дремлет на травке. В 15:30 мы под строевую песню «А для тебя, родная...» бодро топаем на крейсер, поскольку неумолимо близится время ужина. После ужина местные краснобаи на баке травят занимательные истории, где-то негромко потенькивает гитара. А там и время отбоя настает.
В кубриках невыносимая духота, хотя все иллюминаторы отдраены. Вентиляции нет. Нагретый за день металл очень медленно отдает свое тепло. Опытные матросы предпочитают спать на палубе. Выносим матрацы, раскатываем их прямо под стволами орудий главного калибра. Откинешься на подушку, и перед твоим взором изумрудное небо с тысячами звеёд. Звезды как живые, о чем-то там перемигиваются своей звеёдной морзянкой. Обнаженная Вселенная перед тобой во всей красе. И если кто-то там, на берегу рассуждает о романтике морской жизни, то, видимо, в этом она и заключается. Она у нас тут каждый день, за исключением зимы и штормов.
Наконец подходит суббота. В субботу на кораблях имеет место быть аврал, то есть работы, в которых участвует весь экипаж. У каждой команды свой участок. Наш участок – это метров двадцать палубы. Боевые корабли, знамо дело, из прочнейших сортов стали делают, а вот палубу покрывают деревянными дощечками типа грубого паркета, чтобы ноги не скользили в бою или во время шторма. Между плашками, ясен пень, всяка грязь набивается.
– Ваша задача, – поясняет старшина, – добиться, чтобы палуба блестела как яйцы у справного кота.
Мы тоже сначала подумали: это же сколько нужно тереть палубу щётками и швабрами, чтобы она заблестела. Однако, многие поколения матросов до нас уже давно выверяли и отполировали технологию. Для начала, палуба окатывается забортной водой из шлангов, потом посыпается белыми гранулами химического абсорбента из отслуживших свой срок противогазов. Далее можно четверть часа покурить в тенёчке, пока нужная химическая реакция соленой воды с этими гранулами сделает своё дело, затем снова обильно смочить палубу водой, потереть не торопясь щётками и высушить швабрами. Торопиться не следует, потому что от твоего усердия время, отведённое для аврала ни на минуту не уменьшат, а лишь дадут какую-нибудь дополнительную работу, скажем, медяшку драить. А драить её можно вечно.
После аврала построение для увольнения на берег. Бляхи, пуговицы и ботинки должны сверкать. На самом деле, для нас увольнение предусмотрено только на берег этого же самого острова. Тоже неплохо. Мы берём питание сухпайком, волейбольные мячи, гитары, спускаем бот на воду, поднимаем парус и тихонько шлёпаем вдоль берега, выбирая место поживописнее. Выбрав, ставим палатку, натягиваем сетку для волейбола и приступаем к активному отдыху. Вечером разводим костер, варим кашу в котле, кипятим чай и слушаем местную музыку. Чем не курорт? Правда, женщин и алкоголя нет. Зато нет похмелья и венерических заболеваний.
Было бы неправдой расписывать всю нашу службу как эдакий пикничок. Мы красили миноносцы. Краска на ацетоне. Жара адская. В закутках, где застаивается воздух, нагретый раскалённым металлом, совершенно нечем дышать. Тут тоже не стоит сильно усердствовать, иначе получишь отравление парами ацетона. Что-то не припомню, чтобы у нас были какие-то респираторы.
Особо стоит остановиться на организации питания. Тут СМИ девяностых нагнали страху: четверо матросиков на Русском острове умерли с голода, а двести пятьдесят были госпитализированы с признаками дистрофии. Как там было в девяностых, не могу сказать. Мы служили в 1967 году. Кормили отменно. Дневальные приносили в кубрик бачки с пищей. Типовой обед состоял из доброй миски борща, макарон по-флотски с тушёнкой и трехсотграммовой кружки компота из сухофруктов, да еще добрый шмат пахучего хлеба.
То чувство голода, особенно острое на первом курсе, которое к четвёртому курсу уже притупляется, на крейсере вспыхивает с новой силой. Наверное, на аппетите сказывается свежий морской воздух и солёные купания. Свою порцию я проглатываю одним махом, как баклан, и на третьей минуте уже с досадой облизываю ложку. Напротив меня сидит Коля Лушов, дородный детина. Крестьянский сын, он ест степенно, тщательно пережёвывая, и думает какую-то свою крестьянскую думу. Его взгляд останавливается на моей тощей фигуре, и он, не успевший еще и первое доесть, удивленно качает головой:
– Ну ты и проглот, однако! Куда только помещается?
– Если твоя порция тебе немного жмёт, ты не стесняйся, Коля, я съем и ее.
– Врёшь. Куда тебе, заморышу?
– Спорим!
– Да на что?
– На следующий твой обед.
Мы поспорили. Товарищи разбили нам руки. На следующий обед все подтянулись поближе, посмотреть, как я, заморыш, две пайки есть буду. Мне всегда казалось: да чего тут есть? Смешно.
Свою пайку я проглотил, как обычно, без пауз. Только на этот раз показалось мне, что я сыт. Это нервное, решил я, начну есть, и всё пройдет. Когда доел колин борщ, начал сильно сомневаться, что осилю всё, включая краюху хлеба, но таково было условие. Кашу ел натужно. Особенно хлеб, никак не лез внутрь. Пришлось по ходу запивать компотом. Последняя ложка каши была так же болезненна, как и последний дюйм в картине про летчика, покусанного акулой. Впереди было полкружки проклятого компота. А ведь ещё вчера я его так любил. Сейчас же я чувствовал, что плотно утрамбованная пища без малейших зазоров забивает мой кишечник, желудок, пищевод, и последняя ложка каши так и не пролезла в глотку, а продолжает лежать на языке, перекрывая кислород. Я высоко задрал подбородок и медленно, капля за каплей, стал заливать компот. По мере того, как кружка пустела, подбородок мой приходилось задирать всё выше и выше, иначе всё давно уже стало бы выливаться наружу. Щёки мои налились тяжестью, как у хомяка осенью. Наконец последняя капля компота влита. Я постоял неподвижно некоторое время, ожидая, что содержимое рта начнет хоть помаленьку просачиваться куда-то внутрь, в неведомые дотоле резервы организма. Не просачивалось. Тогда я пробормотал, булькая компотом:
– Ре-бя-та! Положите... меня... на мою верхнюю коечку... только осторожнее, чтобы не расплескать.
Минут через десять я уже лежал на коечке, не в силах пошевелить не то что рукой или ногой, даже языком. На ужин вставать тоже не стал. Лежал, и с ужасом думал:
– Ведь я выиграл! Что именно выиграл? Да пайку же колину, обеднюю. О, боже! Ведь её придется жрать!...
В конце августа в моем военном билете появилась короткая запись: «Старшина второй статьи. Командир отделения радиотелеграфистов на эсминце».
Теперь на острове Русский нет базы Тихоокеанского флота, а стоит там Свято-Серафимовский мужской монастырь.
