Летом по окончании второго курса мореходки я был на сборах, затем на областных соревнованиях по радиоспорту, проводившихся в Южно-Сахалинске. На такого уровня соревнованиях я был впервые. Заняв первое место, счастливый и гордый, я после соревнований поехал в отпуск к матери в поселок Леонидово. Время начала занятий было известно, и в училище я вернулся за пару дней до означенной даты, однако в кубриках было пусто. Оказалось, что наша рота, направленная на лето на рыбзаводы острова Шикотан, задерживается ещё на две недели. Все это мне рассказал Юра Шаханин.
– А ты чего здесь в таком разе делаешь? – спросил я его.
Юра посмотрел на меня оценивающе, помолчал некоторое время, потом тряхнул головой, приняв какое-то решение, и рассказал мне весьма завнимательную историю:
«Молодой был тогда, как ты, и глупый. Работал я на буровой установке на Кавказе. Вот дружок меня и подбил: давай возьмем сейф, как только зарплату привезут. Сейф мы, конечно, взяли, и унесли в горы. Он небольшой был, хотя и тяжелый, зверюга. Да только как мы его открывать будем, не подумали, дураки. У нас только топор да ломик были с собой. Колупали мы его, колупали, тут нас и застукали. По молодости лет да по первому делу дали мне всего четыре года, из них три я отсидел и вышел досрочно. За смирный вид и стройную походку. Только вот в паспорте моем стоял один неприятный штампик, в соответствии с которым я должен регулярно отмечаться в местном отделении милиции. Да и на работу с таким штампиком берут не очень. Разве что золотарём.
Однако, ребята на зоне хороший совет дали. Ты, говорят, мотай на Дальний Восток или в тундру. Пристройся сезонным рабочим или старателем на приисках. Там паспортов не спрашивают. А лет через пять тебе другой паспорт дадут, без штампика. Я и дунул на восток. Потёрся немного среди золотоискателей. Хороший старик мне попался. Бригадиром атрели старателей он был.
– Тебе учиться надо, паря, – сказал он, – а тут народ битый да пропитый. Нечего тебе тут делать. Молод ещё. Скурвиться всегда успеешь.
Вот так я оказался в Находке. Пошёл в пивную у порта. Познакомился с судовым механиком. Выпили. Он меня провёл на борт, а там сховали меня в каком-то чулане. Вылез в Невельске. Пошёл в пивную. Познакомился с моряком, выпили. Он оказался преподавателем мореходки.
– Я, – говорю, – детдомовец, приехал поступать, а документы украли. Учиться хочу.
Помог мне этот морячок. Проучился вот два года. А этим летом в составе ансамбля «Бригантина» я отправился в шлюпочный поход. Мы должны были давать концерты в рыбачьих поселках. Шли под парусом, так что руки не в мозолях были. Угошали нас славно: и кормили от пуза, и поили не только молоком. Вот так мы и добрались до Шикотана, частично на буксире у катера. Там нас погранцы проверили по полной программе. Паспорта у меня нет, зато судимость есть. Вот меня и завернули обратно до дома. Остаётся надеяться, что из училища не попрут».
Вот так оказались у меня неожиданно еще две недели отдыха. Время благодатное, – солнце, пляжи, море. Койка в общаге есть. Пайку в столовой дают, документов не спрашивают, раз в курсантской форме. Благодать! Только вот на третий день попался я на глаза начальнику специальности. Ох и глазастый он был:
– Что это Вы, товарищ курсант, праздно шатаетесь?
–Так и так, – докладываю, – прибыл из отпуска. Жду прибытия роты.
– Что прибыл, это хорошо. Только завтра к девяти прибыть в учебный корпус. Надо оборудовать класс радиотехники. Работы много, каждые руки будут очень кстати.
– Работа не волк, – решил я, как и положено курсанту. Но вслух этой очевидной истины высказывать не стал, а ответил коротко, – Есть!
Еще неделю я провалялся на пляже, стараясь не попадаться на глаза начальству, а потом он все же подловил меня в общаге.
– Остричься наголо, и на три недели в совхоз «Ватутино» на осенне-полевые работы. И чтобы без глупостей. Два наряда от меня старшина объявит вам по прибытии.
Колхоз, так колхоз – дело житейское. А вот стричься наголо – это уже определенный уровень позора. И начальству это хорошо известно. Вот и пользуются. Постригся я и на следующее утро в составе ещё двух десятков остриженных разгильдяев и безобразников уже трясся в кузове грузовика по пыльной и ухабистой дороге. В кабине рядом с шофером сидел наш воспитатель, преподаватель физподготовки, бывший боксёр полутяжелого веса по фамилии Пыко. Мы же его между собой звали Пыхой. Когда-то он блистал на рингах, и потому нос его был так много раз деформирован в поединках, что первоначальной формы его не помнил даже сам хозяин. Понятно, что и мозг его был профессионально повреждён, и не раз. По этой причине, хозяин этого мозга легко приходил в состояние крайнего раздражения, и вот тогда ему лучше было не перечить. Тогда глаза его превращались в щёлки амбразур, наливались красной злобой, а кулаки привычно сжимались. Именно такой воспитатель и был необходим нашей разношёрстной банде. Впрочем, каков был его характер до повреждения мозга, никто не знал, и желания узнать не испытывал.
Приехав на место, мы разгрузили скатанные в тугие рулоны свои матрацы с постельным бельем, а также провиант на все три недели, привезённый из училища. Провиант, увы, был однообразным – три сорта круп, пачки чая и банки со сгущенкой. Предполагалось, что картошкой и зеленью нас обеспечит совхоз в благодарность за наш доблестный труд. Матрацы сбросили на давно немытый пол в какой-то большой комнате. Пыха пошел разговаривать с председателем, предварительно оповестив, что распорядок дня остается, как в училище – подъём в семь. Мы же пошли знакомиться с местными достопримечательностями.
Картина была самая что ни на есть безнадёжная. Более нищей деревни и представить трудно. Покосившиеся дома, у половины из которых крыша была из старой соломы самых унылых цветов. Ржавые плуги, бороны, косилки, полуразобранный комбайн и хлюпающие непролазной грязью дороги с непросыхающими лужами. Убогость и нищета. Впрочем, это обычная картина современного сельского быта России, где слово «крестьянин» уже много десятилетий ассоциировалось со словами «убогий», «бесправный» и «нищий». Город забирал у него почти всё, воздвигая гиганты металлургии, мощные плотины и запуская в космос сначала собак, а потом и людей. Да и количеством пушек, танков и ракет мы тоже могли гордиться. А крестьянином – нет. Но наш крестьянин имел почти бесконечное терпение. Он привык, а те, кто помнили прежнюю, другую жизнь, почти все уже померли. Кто не помер, благоразумно помалкивали.
После ужина пошли посмотреть на сельский клуб, в надежде на танцы. Клуб вполне соответствовал своему совхозу. Нет, он не был закрыт на ржавый замок, но из разговоров с завклубом (он же киномеханик, культмассовик, библиотекарь и пропагандист) мы выяснили, что кино бывает, только когда привезут из района. Тут строгого расписания нет. Как привезут, так и покажут. Афиш тоже не надобно. Деревня небольшая. Сказал первой попавшейся старушке, она всех остальных мигом оповестит, ибо главное предназначение деревенских старушек – разносить новости, в которых крохи информации так тесно переплетены со сплетнями и слухами, что разобраться в этом способен только местный старожил, знающий индивидуальные особенности этих старушек. Танцы бывают только по воскресеньям, а поскольку в этот день магазин обязан работать, то на танцах бывает довольно оживлённо и весело.
Узнав основные местные новости, мы вернулись в свой временный приют. Конечно, никакого положенного отбоя не было, но мы угомонились быстро, поскольку кости ныли от долгой тряски в кузове грузовика. Разбудил нас зычный рёв Пыхи. Не в семь, конечно, но где-то близко к этому. Умываться мы бегали к ручью. Ранним утром вода в нём была совершенно ледяная, но многие из нас, сбросив тельняшки, ополоснулись с уханьем и визгами, потом яростно растирались полотенцами. Другие же мудро заменили водные процедуры утренней папироской. У общаги нас ждало ведро горячего какао и краюхи хлеба с маслом.
На построении Пыха производит перекличку и предупреждает нас, что, поскольку мы уже наказаны этим приездом в совхоз, то следующее наказание будет и последним, то есть исключением из училища. Затем мы немного анархистским строем шагаем к какому-то большому сараю. С одной стороны сарая находится тщательно утоптанная площадка, по периметру которой выстроен навес, а под навесом высятся штабеля из мешков с картошкой. В центре площали стоят два агрегата для сортировки картошки. Пыха представляет нам бригадира – приземистого мужичка с плутоватым лицом, после чего он удаляется. Мужичок скороговоркой вводит нас в курс дела:
– Значится так, ребятки. Работа простая. Четверо вилами набрасывают на входной лоток конвейера картошку, один на управлении. Конвейер подаёт картошку на сортировочную решётку. Мелкая картошка проваливается сквозь прутки и попадает на первый лоток, под который должен быть подставлен пустой мешок. При наполнении мешка, его оттаскивают, завязывают горловину бечёвкой и несут на тот штабель. В это время второй человек подставляет другой мешок. Крупная картошка попадает на второй лоток, на котором также работают двое. Они относят наполненные мешки на этот штабель. Один человек подносит пустые мешки и подбирает на конвейер просыпавшуюся картошку. Итого на каждую сортировку по десять человек. Вас как раз два десятка, на две сортировки. Норма за рабочий день составляет триста мешков на одну сортировку. Бригада, перевыполнившая норму на десять процентов и более, награждается премией – пять рублей на нос.
Утерев вспотевший лоб, наш бригадир также удаляется, а мы приступаем к работе. Проработав час, подсчитываем мешки и понимаем, что норму нам не выполнить, хоть пупок развяжись. Но у нас двое мужиков, отслуживших в армии. Они, пошушукавшись, объявляют нам:
– Ничего, ребята, не боись. Премия будет, это точно. Пупок рвать не нужно, но и филонить пока не стоит.
Вечером появляется наш суетливый бригадир. Братва уже сидит, покуривая на мешках.
– Ну как, ребятки, трудовой энтузиазм? Сколько накидали за день?
– Дык, с тебя премия, братан, – поясняют ему наши служивые, – на одной сортировке 356 мешков, на другой 340 сделали. Упахались, быдто кони.
– Где? – не поверил бригадир, поскольку он точно знал, что придуманную им для повышения нашего трудового энтузиазма норму выполнить невозможно.
– Вон в штабелях, – махнули рукой служивые.
– Что же это вы в общую кучу положили? Как же я теперь посчитаю?
– Да чего тут считать? Мы сами считали, вот у нас всё записано до последнего мешка.
– Надо же было отдельно класть. Как же так? – засуетился бригадир.
– А ты что же, братан, нам это только сейчас говоришь. Сам же утром показал – мелкую туда, крупную сюда, – пёрли буром наши мужички, – Ты что же нам с первого дня не веришь? Как же нам дальше с тобой работать, если ты с первого дня бедных курсантов обжулить хочешь?
Бригадир понял, что не на тех нарвался. Нас всё-таки двадцать гавриков было на этом дворе, а он один. Он мелко заморгал, потом плюнул в пыль:
– Ладно. Чёрт с вами, – и вынул из заднего кармана штанов смятые рубли, трешки и пятерки. Несколько раз пересчитывал, поплевывая на пальцы, потом вручил одному из служивых. Тот небрежно сунул неправедные деньги в карман и крепко пожал руку бригадиру, чтобы тот хорошо понял, что дело имеет не с хлипаками какими, а с людьми правильными и, по-своему, справедливыми.
Когда бригадир ушел, служивый приговорил:
– Деньги общие, никакой индивидуальной раздачи не будет. Как заработали вместе, так вместе и прокутим.
Затем мы отмылись от колхозной пыли и послали гонцов в магазин. Ужин с возлияниями был отменный. Пыхи не видать. Говорили, что у него в соседней деревне присмотренная была уже вдовушка, так что по части плотских наслаждений ему было намного лучше, чем нам. Вечером опять пошли в клуб, там фильм какой-то привезли. В темноте, конечно, щупали метных грудастых девах. Не обошлось и без мелкого мордобоя, но нас было много, и все мы заодно, поэтому местные не очень возникали.
На следующее утро нам работать было трудно, поэтому к сортировочным агрегатам мы не вышли. Бригадир послал мальца уведомить, что мы выходим работать в вечернюю смену. Это нам совсем не понравилось. Днём мы отоспались, а потом послали гонцов в магазин с остатками денег. Понятно, что ни в какую вечернюю смену мы не вышли. Зато утром!...
– Па-а-адъем, сво-ло-чи! – это было самое приличное, что мы услышали в свой адрес в то утро. Затем в наш временный кубрик сметающим всё на своем пути ураганом ворвался Пыха и стал пинками поднимать особо нерасторопных. Мы схватили полотенца и дружно рванули к ледяному ручью. В это утро никакого резвого смеха и уханья местные окрестности не услышали. Не то, чтобы мы особенно перепугались, но, согласитесь, человек с бодуна, как правило, рассчитывает на более чуткое отношение. Рассольчик там какой или даже простой стакан крепкого горячего чая, на крайний случай. Нас же не ждало вовсе ничего из этого ассортимента.
После краткого завтрака Пыха выстроил свою команду. Сейчас он был похож на разъяренного быка, которому тореадор только что вонзил бандерилью в самый копчик.
– На первый-второй рассчитайсь! Первые – три шага вперёд. Направо! На работу шагом марш! Остальные, вернуться в кубрик, скатать койки. Вы отчислены из училища. Машина для вас уже заказана, будет через четверть часа. Я вам покажу, паскудники, что такое дисциплина! Вы у меня говно жрать будете!
В общем, многое он еще нам говорил. То я уже передать не в силах. То совсем не для печати, но общее направление мысли вы, конечно, представляете. Через десять минут, выкурив три сигареты, он снова ворвался в кубрик, где мы сидели на связанных бечёвками матрацах:
– Вы па-че-му сидите?
– Машины ждём.
– Так. Даю вам еще пять минут. Всем написать заявления об отчислении из училища.
Еще через пять минут:
– Вы па-че-му сидите? Где ваши заявления, мать вашу растак?
– Дык, бумаги нет. Писать нечем. Мы же не писатели какие...
– Выходи строиться! С вещами.
Неинтересно это передавать, что ещё с полчаса вещал нам Пыха, пока мы стояли в строю с матрацами в правой руке, так что руки свело синей судорогой. Однако, рыпаться не имело смысла. Потом он выдохся, и уже вялым голосом, как после нокдауна, произнес:
– Чёрт с вами, идите работать, но запомните: рассердили вы меня. Еще что-либо выкинете, убивать буду по-одному. В тихом и тёмном месте.
А дальше пошли серые и унылые будни. Мы чего-то там грузили и таскали. Потом зачастили дожди, такие же серые и унылые. Мы сидели в промокших насквозь робах под каким-то навесом с прорехами. Холодные капли катились по нашим грязным от пыли шеям, но нам было всё равно. Мы понимали, что мы – рабы. Может, какие-то мелкие права у нас и будут потом. Но не здесь и не сейчас. А здесь мы рабы, и надо терпеть. В конце концов три недели в совхозе – это не пятнадцать лет с тачкой.
Иногда всё же и у рабов прорывалось:
– Эта перловка уже в горло не лезет. Что же это за суки сидят в конторе? Мы на них горбатимся, а они даже стакан молока в день жадятся нам дать.
– Ты угомонись, паря. Молока ему захотелось. Ты что не видел, этого молока десятками бидонов к вечеру выставляют к обочине дороги на выезде из деревни. Утром рано машина идёт на молокозавод, разом и забирает всё.
– А что, верная идея. Идём, братва, вечером, как стемнеет, молочка от пуза напьемся. Чай не обеднеет совхоз. Пыхи вот целыми днями не видно. С одной стороны, это хорошо, нам спокойнее. А с другой стороны, мог же он с председателем переговорить хотя бы насчёт молока. Сам, небось, блины и котлеты у своей вдовушки лопает, а на братву ему насрать.
Вечером мы пошли. Темень совершенно кромешная. Ничего не видать. Чуть ли не наощупь нашли те бидоны. С собой взяли только кружки. Насчет запаса как-то и не подумали. Открыли крышки у нескольких бидонов, чтобы не ждать друг друга. Оказалось, в такой темноте из широкого жерла бидона совсем не просто попасть струёй молока в кружку. В грязь выливается больше, чем попадает в неё. Только припали к первой порции, как из тьмы раздался крик:
– Стой, стрелять буду!
Это сторож колхозный, поняли мы. Дед не опасен. Во тьме никуда он не попадет, да и в бердане у него соль для местных пацанов. Опасность поджидала нас совсем с иной стороны. В темноте раздался хриплый всхлип собачьих глоток и грозное рычанье. Забыв про всё, мы бросились врассыпную. Пару штанов нам собаки все же попортили.
Наутро мы ждали нового разноса со стороны Пыхи. То ли его так и не нашло совхозное начальство, то ли какая другая причина была, но когда мы вышли на работу, бригадир сказал нам, пряча глаза:
– Значит так, ребятки. Люди вы молодые, организму калории, витамины там всякие требуются. Начальство распорядилось вам к обеду молока и овощей привозить. Только не надо из бидонов разливать. На молокозаводе чистоту продукции требуют. Могут и не принять, если с грязью.
По-нашему, выходит, им стыдно стало. Они ведь знали каким-то образом, что у нас, кроме опротивевшей перловки и чая совсем ничего из продуктов не осталось. Совсем удивились мы, когда Пыха привез в училище письмо из совхоза «Ватутино», в котором совхоз благодарит курсантов Сахалинского мореходного училища за доблестный труд. Письмо зачитали перед строем на плацу при утреннем построении.
Родина нас простила. А мы что? Как говорится, мы все пропьём, но флот не опозорим!