Глава 5.3.
Умывшись и приведя одежду в подобающий вид, легат первым делом направился к Игнацио. Пришло время расспросить его о том, какие же именно были раны на телах у девушек. На этот раз Игнацио был заметно приветливее, но все равно общаться с этим хмурым человеком было очень сложно. Услышав вопрос о ранах, он попросил дать ему минуту подумать, потом стал старательно объяснять и показывать, но было очевидно, что ему не удается передать всё, что он хотел. Он сделал несколько отчаянных попыток, но все же сдался и с огорчением сказал:
— Вы уж простите меня, брат Антонио, не силен я рассказывать такие вещи, сегодня и правда хочу вам помочь, но у меня не получается, — он замолчал, явно расстроенный, но тут его осенила мысль, — я знаю, кто нам поможет. Это Лука! Лука, наш новиций, он умеет рисовать, ему можно рассказать, что угодно и он нарисует всё так, как вы хотите или видите. У нашего Луки истинно божий дар. Я сейчас!
Он сорвался с места и быстро выбежал из кельи. Легата удивила такая прыть, он уже почти привык к отстраненному поведению Игнацио. Лука так Лука, заодно у него будет возможность посмотреть на этого загадочного послушника. Через некоторое время он вернулся, буквально таща за собой юношу в одеянии новиция. Антони с любопытством посмотрел на юношу и был ошеломлен — он никогда ранее не видел столь безупречных черт лица. Природа не поскупилась, когда отмеряла красоту этому совершенному созданию. Гармония в сочетании противоположности. Нежный овал лица и при этом крепкий волевой подбородок, темно синие глаза цвета сицилийского моря и светлейшие волосы оттенка беленого льна, тонкие кисти рук и широкие плечи, которые угадывались под рясой — все это было соединено в идеальной пропорции. Наверное, поэтому, взглянув единожды на это лицо, от него уже не хотелось отрывать взгляда. Антонио дернул головой, словно сбрасывая наваждение. Доминиканца было трудно удивить, он слишком многое повидал и относился к миру достаточно отстраненно. Но это был уже второй случай в этом монастыре, когда он испытывал такое состояние, чего с ним не случалось долгие годы. Юноша, очевидно, привык к тому, что он производит на окружающих такое впечатление, поэтому он стоял и терпеливо ждал, когда с ним первым заговорит сам легат. Он вел себя на удивление спокойно и уверенно, даже в общении с папским легатом. Первым заговорил Игнацио, он объяснил юноше, что он должен сделать — выслушать объяснения Игнацио о том, какие были раны и как выглядели тела, и как именно был нарисован знак. А потом отобразить всё на пергаменте, чтобы легат увидел всё сам. По мере осознания, что ему придется рисовать, лицо новиция несколько побледнело, брови нахмурились, и его красота несколько другой — строгой и немного тревожной. Но он кивнул головой в знак согласия и стал сосредоточенно слушать сбивчивые пояснения отца елемозинария. В какой-то момент он взял кусочек графита и стал быстро рисовать. Антонио удивило, что он делал набросок очень уверенно, казалось, что он это уже видел, и по мере проявления очертаний, Игнацио одобрительными возгласами показывал, что это именно так и выглядело. Как можно было из бессвязных слов и невнятных жестов брата елемозинария увидеть картину столь точно? Антонио разрешил Луке удалиться и стал рассматривать рисунки, задавая вопросы Игнацио время от времени. Его интересовало все — рост девушек, были ли они крепкими, и где располагалась самая серьезная рана. Получив все ответы и пояснения, Антонио понял, что человек, который наносил удары, должен быть среднего роста, или даже чуть выше. «Значит, Томмазо можно исключить», — подумал легат, — «и, кроме того, смертельная рана была нанесена довольно крепкой рукой, раны были глубокие. А у Томмазо слабые руки, которые ничего, кроме гусиного пера, очевидно, и не держали». Ну что же тайна у маленького прекантора есть и нужно будет понять, почему же он так нервничает и избегает Антонио, но эти рисунки в большей степени подтвердили ту мысль, к которой Антонио пришел ранее — Томмазо был последним в его списке. Антонио поблагодарил Игнацио, аккуратно сложил рисунки и собрался уходить. Монах замялся, и было видно, что он хотел поговорить, но потом с отчаянием махнул рукой и торопливо пошел прочь.
Следующее утро было таким же туманным и тусклым. В келье было холодно, но Антонио давно не обращал внимания на такие мелочи. Он начал выстраивать детали в картину, пока нечеткую и неопределенную. Можно даже сказать, что и не было никакой картины, просто легат играл с деталями истории, которые вчера узнал. Они раскладывал и перекладывал, осознавая, что пока еще рано проявиться всей картине. Ему пока нужно были варианты того, что могло бы быть. Тогда ему было легче понимать, в каком направлении искать дальше, и какие вопросы задавать. Он любил эту часть работы, хотя они и была выматывающей и поглощала его полностью. Тут он услышал тихий стук в дверь, и досадливо поморщился, думая, что опять притащился неуемный мальчишка. Но к его удивлению в дверях показалась голова маленького брата Томмазо, который робко спросил разрешения войти. Доминиканец жестом пригласил его и прекантор, бормоча слова благодарности, суетливо вошел и растерянно оглянулся в поисках, куда бы ему присесть. Стульев или скамеек в этой келье не было и он, растерявшись, присел на краешек кровати. Тут же сконфузился и вскочил. Покраснел и снова присел, замерев в таком положении. Антонио с любопытством наблюдал за этой суетой. Прекантор тихо сидел, опустив голову и ничего не говорил. Антонио терпеливо ждал, когда молчание стало невыносимым, маленький монах поднял глаза, полные слез и с отчаянием сказал:
— Я обманул вас, мой добрый брат. Я знаю, что мне нет прощения, но умоляю вас быть великодушным и простить меня, ибо я искренне раскаиваюсь в своем прегрешении.
— Хотелось бы сначала понять суть прегрешения, — мягко прервал его Антонио.
— Суть? — испуганно спросил Томмазо. И вздохнув, продолжил упавшим голосом. — Ах, да, конечно. Я обманул вас насчет чернил.
И он снова опустил голову и замолчал. Антонио ждал.
— Я, видите ли, в одну из поездок очень устал и решил передохнуть перед дорогой назад в таверне. Совсем недолго, но путь обратно был тяжелый, шли дожди и дорогу размыло. Мне нужно было бы возвращаться старой тропой, а уж очень боюсь ее крутизны. Вот я и сидел, в размышлениях, не остаться ли мне на ночь у доброго хозяина. Он сам мне предложил остаться, он очень добрый человек. Я подумал, что отец Маттео будет сердиться, но высоты я честно признаться боюсь гораздо больше, и, тем более, в темноте. Я решил остаться, а добрый хозяин и накормил меня, и еще и еще …, — тут его голос совсем упал и он, зажмурившись, с трудом выговорил. — Он предложил мне кружку пива, и я не отказался. Он был очень добр, и так хвалился своим пивом, что я не мог ему отказать и попробовал немножко. Нам ведь нельзя, но я согрешил. А я ведь его никогда не пил ранее, и я, стыдно сказать, захмелел. Я долго сидел с хозяином и рассказывал этому доброму человеку об отце Иоахиме, и о его учении, и его трудах. Надо сказать, что хотя и не обладаю красноречием отца Маттео, но могу с гордостью сказать, что хозяин проникся мыслями отца Иоахима. Мне было так радостно осознавать это, что я решился даже рассказать ему побольше, но для этого нужно было нарисовать знак тринити. Тогда я достал свою склянку с чернилами и стал рисовать и объяснять. А потом я лег спать на скамье, прямо в зале. А утром обнаружил, что склянки нет. Я точно помню, что вечером старательно убрал ее в свою сумку. А куда она делась, так и не понял до сих пор. Я не стал говорить об этом никому, потому что мне было очень стыдно, да и потом, добыча вора была невелика, чернил там было совсем мало.
— А кто еще был кроме хозяина?
— Да никого там не было. В тот день в таверне почти не было народа, поэтому хозяин то и разрешил мне остаться. Был слепой старик, это я точно помню. Но зачем слепому чернила?
— Действительно, слепому незачем. А еще кто был, припомните, брат Томмазо. Это может быть важно.
— Хоть убейте, не помню. Я перед тем, как идти к вам понимал, что вы меня об этом можете спросить. Я пытался вспомнить, и какие-то лица мелькают в памяти.
Он совсем сник, и было видно, что он держится из последних сил.
— Но вы же не думаете, что я нарочно это сделал? Вы же простите меня?
— Нет, не думаю, что вы сделали это намеренно, мой добрый брат, — серьезно ответил ему Антонио. — А прощение вам следует просить у кого-нибудь другого.
— Да-да! Вы, конечно же, правы, я не должен нагружать вас тяготами моего прегрешения. Я с вашего позволения, пойду в храм и помолюсь, а потом исповедаюсь отцу Маттео. Давно надо было, только мне было очень стыдно.
С этим словами прекантор пошел к двери, сгорбившись и тяжело вздыхая. А легат вдруг подумал, что если, в конце концов, злодеем окажется брат Томмазо, он это будет тот редчайший случай, когда он удивится и даже огорчится. Он поймал себя на мысли, что он сочувствует маленькому монаху и ничуть не смешны его страдания из-за кружки пива и потерянной склянки чернил.
Легат никак не мог застать брата Донателло, тот как будто избегал его, а Антонио важно было расспросить камерария о братьях, он любил задавать одни и те же вопросы разным людям. Он решил сделать еще одну попытку, и если не найдет, то просить настоятеля, чтобы тот сам направил приора к нему. Нужно было поговорить с братом Убальдо и разобраться с тем, что он называл «крайними мерами», куда он так часто отлучался в последние месяцы. По дороге он увидел Луку, который направлялся в сторону библиотеки, держа в руках большую деревянную коробку. Антонио окликнул его и подойдя, поинтересовался:
— Как ваши успехи с Нико? Научился он писать?
— Он делает успехи, он очень способный, схватывает все на лету, как только я объясню, всё сразу понимает, — серьезно ответил Лука, и, чуть замявшись, добавил. — Только вот он уж очень… не знаю даже как сказать, очень упорный.
— А с каких пор упорство в учении стало вызывать тревогу учителя?
— Я, наверное, неточно выразился, — растерянно ответил новиций, — это не упорство в учении, это нечто иное. Он может часами сидеть, не отрываясь, от начертания, он не видит никого и ничего, это даже больше похоже на одержимость. Он даже меня не слышит в это время.
— Прелюбопытно, поскольку это не похоже на того Нико, которого я знаю, — усмехнулся легат, — впрочем, я не настолько хорошо его знаю. Но я думаю, что ты зря волнуешься, этому мальчишке не помешает немного усидчивости и трудолюбия.
— Вы правы, брат Антонио, и меня радует, что он стал проявлять интерес к учению отца Иоахима.
— Вот уж чего не ожидал, — искренне удивился легат. — Так глядишь, он со временем у вас тут монахом и останется.
— Это вряд ли, — рассмеялся Лука, — уж очень он подвижный и шустрый, всё ему интересно знать, везде побывать. С ним очень интересно общаться, ум его не развит, но он очень живой и любознательный. Только вот очень он обидчивый, вспыхивает, как девчонка.
— А ты откуда знаешь, какими девчонки бывают?
— Так получилось, что знаю, — смешался Лука, но отвечать на вопрос не стал и снова вернулся к Нико, — еще Нико колючий бывает, тогда с ним трудно сладить. Я, впрочем, сам таким был, так что я его понимаю и поэтому приобщаю его к трудам отца Иоахима.
— И как получается? Проникается юноша наш светлым учением? — полюбопытствовал легат.
— Поначалу не очень, — смущенно признался послушник, — я не столь красноречив, да и не очень силен в учении. Но узнав о моих трудностях, отец Маттео согласился помочь. Настоятель так легко и понятно рассказывает самые сложные идеи, что я готов слушать его часами. Тем более он знал пророка лично, и у него столько историй о старце, и Нико это должно понравиться.
— Да я бы и сам с удовольствием послушал, — неожиданно сказал Антонио.
— Правда? — обрадовался Лука, — а Вы приходите сегодня вечером перед молитвой, он велел нам ждать его в библиотеке.
Продолжая свой путь, Антонио подумал, что Нико в последнее время и действительно изменился. Он больше не крутился около легата, либо занимался с Лукой, либо просто не попадался на глаза. Не могло же на него так учение иоахимитов подействовать?
Часть 5.1 здесь
Часть 5.2 здесь