Вместо предисловия
– Ты должна рассказать про советские времена, – говорит моя младшая дочь.
Словосочетание «советские времена» произносится с трепетом, а глаза отдают поволокой:
– Это правда, что каждый ребенок, начиная с пяти лет, мог свободно жить личной жизнью, то есть гулять во дворе в отсутствие выпученных от страха глаз мамаши, мог забежать между делом домой, схватить кусок хлеба с вареньем, запить водой из остывшего чайника и снова бежать на свободу?
– Правда.
– А правда, что в кино можно было сходить за пятнадцать копеек?
– Правда.
- А ты была пионеркой?
- Была.
- Хочу в СОВЕТСКИЕ ВРЕМЕНА, – выдыхает дочь, и я понимаю, что портрет советских времен у нее явно неполный.
- Видишь ли, там, в Советском Союзе, ты никогда бы не смогла, скажем, слетать в Египет на весенние каникулы…
Лет пять назад она ещё не задавала таких вопросов.
- Ну, хорошо, не хочешь – не рассказывай, дай мне свой пионерский дневник.
- Ну, какой пионерский дневник...
Попытки подсунуть дочери некоторые «советские воспоминания» не устроили, прежде всего, меня, так как живописали «лицевой», столичный образ жизни с такими бытовыми чудесами, как «гастроном» и «пакет молока». В райцентре же на пятьдесят тысяч жителей, где я выросла и родилась, первый гастроном появился при Ельцине, а пакет молока (молоко разливали из гигантских бидонов и фляг) вообще возник только при Путине, я уж не говорю про апельсины и колбасу, за которыми в семидесятые совершались регулярные набеги в Москву… Или, скажем, в стандартном советском райцентре отсутствовала такая характеристика времени, как коммуналка: строительство шло только в мегаполисах. А бытие, как известно, определяет сознание, которое в кругу моих родителей почему-то отличалось склонностью к итальянскому Возрождению, Хэмингуэю и патологическому пристрастию к чтению толстых журналов с последующим их обсуждением… И то сказать, чем еще заниматься интеллигенту в провинции? Без театров, троллейбусов и трамваев, без памятников архитектуры, концертных залов и гастрономов. Без радостей крупных городов, где человек гораздо быстрее остается в одиночной камере личного пространства и вынужден отвечать на собственные пыточные вопросы типа: выполнил ли ты техзадание на свою уникальную жизнь?
…А тут еще «комплекс провинциалки», обнаруженный мной при переезде из провинции в Ленинград.
В общем, села я писать этот самый «дневник пионерки», отчетливо сознавая, что жизнь в заштатном городке Советского Союза, конечно, безвозвратно утекла. Но ее еще можно реконструировать хотя бы здесь, в биографическом романе. Тем более, структуру такого романа даже придумывать не нужно, достаточно изъять из памяти программу телевизионных передач, которая не менялась десятилетиями и набила хроническую оскомину. «Советский Союз глазами зарубежных гостей», «Москва и москвичи», «Международная панорама», «Сельский час», «Музыкальный киоск», внимание, главный перл! – «Больше хороших товаров». И, конечно, «Служу Советскому Союзу», «Человек и закон», «Мамина школа» … Что могу сказать? Смотрели, как миленькие. Телевидение (к которому только-только начали привыкать), насквозь идеологизированное и подцензурное, для девяноста пяти процентов населения оставалось единственным окном в мир.
Мой повторяющийся кошмарный сон, от которого просыпаюсь в холодном поту среди ночи: я возвращаюсь в городок своего советского детства на ПМЖ. В этом сне в купе стучит неизменный заспанный проводник и бросает устало:
- Ваша станция, город Шарья.
Глава первая
«Мамина школа»
Почему я накануне рождения выбрала эту Шарью (уверена, мы выбираем место и родителей плюс подписываем общий сценарий жизни), мне ясно – из-за мамочки. Я выбрала маму как некую генеральную линию, а к ней прилагались Шарья и весь семейный клан, с которым я никогда не чувствовала ничего общего. Любить – любила, но вот чувства «это свои» не было никогда. Прапрадеды все – из деревни, прабабушки-прадедушки – умелые, толковые крестьяне, а я не знаю, как сажать чеснок…
Мамочкины родители, Голубевы Анна Павловна и Николай Федорович, которые мне заменили советский детский сад, переехали «в город» в 1938-м, незадолго перед рождением мамы, из пустеющей деревни Бычиха, что в десяти километрах от Шарьи. Собственно, Шарья тоже была деревня, но удачно прицепленная к железнодорожной станции, и это не только не дало ей погибнуть, но даже позволило вырасти в обширный поселок, который за два года до их приезда как-то дотянулся до городского статуса. Мамочка тоже была «не своя»: хозяйство и огород не любила, не знала, как к корове подойти (корову мамины родители держали вплоть до моего рождения), беспрерывно сидела за книжками, да еще изучала «манеры», а после школы вообще заявила, что поедет поступать в институт. На семью, в анамнезе которой даже в училище никто не учился, это произвело эффект манифеста 17 октября, когда в «крепостной» России, последней в Европе абсолютной монархии, наконец-то были провозглашены гражданские права и свободы. То есть «народ» (младшие брат и сестра) ликовал, а «чета монархов» (родители), у которой отобрали власть, пребывала в сильном смятении. Это слово – ИНСТИТУТ – стало кошмаром и моего детства.
- Ты собираешься поступать в ИНСТИТУТ? – кричала мамочка, когда я в десятом лежала на диване с зачитанным томиком Конан Дойля. - Или ты хочешь быть дворником? Ты прочитала «Былое и думы»?
«Былое и думы» я прочла только сейчас. Фолиант, разумеется, входил в программу для поступающих на гуманитарные факультеты, но я тогда ничего не успевала, и мне его в Москве «на абитуре» пересказала обязательная мама! Читала днем страниц по пятьдесят, убористо конспектировала, пока я зубрила спряжения и синтаксис, а мне рассказывала на ночь... А в том постсталинском 1956-м, когда мамочка закончила школу, после долгих скандалов и прений было решено: ну, ладно, так и быть уж, Вологда, сельскохозяйственный…
Мамочка съездила в Вологду и, конечно же, поступила на какой-то там животноводческий, но к началу учебы судьба опомнилась, послала новоиспеченной студентке гнойный аппендицит в комплекте с молодым эффектным хирургом, так что, благополучно вернувшись из больницы, влюбленная в хирурга мама наотрез отказалась становиться потомственным животноводом. Нет, вы не поняли – романа не случилось. Вернее, он случился, но не с хирургом, а с медициной, до которой оставался еще целый, весьма смутный год. Как моя мама угадала свое призвание, ума не приложу. Скорее всего, оказавшись в больничных стенах, среди «своих», почувствовала странное, непривычное клокочущее чувство счастья за грудиной, где, по некоторым свидетельствам, обитает душа. Чувство это, кстати, никуда не делось, и мама до сих пор, в свои семьдесят семь, заведует кардиологическим отделением Шарьинской центральной районной больницы. И если говорить об их выпуске пятьдесят шестого, все были такие же, ненормальные. И родители тоже не подкачали. Нет, ну нормальные родители дадут детям имена: Гета, Лара (не Лариса!), Герман, Рада, Ангелина? И эта их невесть откуда взявшаяся рафинированность, которую они чувствовали и культивировали в себе, так что я на их фоне неизменно чувствовала себя крошечкой-хаврошечкой из какой-то другой сказки…
- Высоко забираешься – низко падать будешь, - крякнул дед, махнув изуродованной на фронте рукой, когда Геля, его любимая старшая дочка, настойчиво отказалась от Вологды. А бабушка от радости всплакнула: слава тебе, Господи, лишний год дома – может, и передумает. Но смутный год – пришлось устроиться на «макаронку», местную макаронную фабрику, а после смены сидеть за учебниками – пролетел, и мамочка засобиралась в Ярославль. В медицинский!
Правда, добраться до этого Ярославля оказалось проблемой: лето, все поезда проходящие, мест нет. А вместе с мамочкой перед кассой стоит еще пять человек, и все едут в мединститут. Каким-то чудом у этих пяти обнаруживаются нужные железнодорожные связи - у всех, кроме мамочки, – конкуренты в последний момент уезжают, мамочка остается одна и в слезах покупает билет на Кострому, чтобы оттуда на перекладных добираться до Ярославля. Не зная, как утешить дочь, и забыв, что он сам ее отговаривал от этого Ярославля, мой дед Николай в сердцах произносит фразу, оказавшуюся пророческой:
- Не реви. Вот увидишь: ты поступишь, а они – нет.
Первым при поступлении в ИНСТИТУТ было сочинение; мама его написала на тройку, а конкурс – шестнадцать человек на место. То есть чтобы поступить, химию, биологию и немецкий (тогда при поступлении в медицинский сдавали иностранный) необходимо сдать на пять. Ну, ладно, биологию, а как немецкий-то после шарьинской школы! К счастью, немецкий этот был последним, после тройки по сочинению в экзаменационном листе красовались две пятерки – химия и биология, - но, как назло, мама отравилась колбасой и повторила лишь модальные глаголы. Которые, представьте, ей достались. И мамочка пошла ва-банк, без подготовки, что потрясло экзаменаторов настолько, что ей сразу поставили «пять». Дальше – финальная сцена, которую без слез в нашей семье не рассказывают. Место действия: междугородный переговорный пункт города Ярославля. Действующие лица: Геля на одном конце провода, Гелины родители – на другом.
Телефонистка:
- Шарья, алло! Соединяю, говорите.
Гелю душат слезы.
- Алло! Доченька! – кричит бабушка. - Ну, говори, ругать не буду.
Молчание (треск в трубке).
- Отойди, мать, дай лучше я сам, - выхватывает трубку дед.
Она в семье своей родной казалась девочкой чужой. И навсегда переломила эволюционный вектор этой чудесной крестьянской семьи:
- Поступила!!
* * *
Быль в тему. Едет моя коллега Наташа Семенова по Европе, в Испании, кажется. В автобусе знакомится с девушкой и выясняется: та – из Шарьи.
- О!! – радуется Семенова. - Моя подруга Наташа Земскова, представьте, тоже из Шарьи. Не знаете?
- Наташу я не знаю, - отвечает девушка. – А вот Наташину маму знают все!
* * *арья 60-х годов выглядела примерно вот так.
Когда восторги улеглись, стали думать, как учить дочку. В семье работал один отец, мамина мама растила четверых детей, скотины полон двор, какая уж тут работа… Решили: сколько-то высылать ежемесячно, ну и, конечно, яйца, масло, картошку, морковку возить, благо поезд прямой… Вот не знаю второго такого студента, который отучился исключительно в библиотеках, как мамочка. Потому что в сравнении с коровником и резиновыми сапогами по колено в грязи библиотека - это рай, счастье. А Ярославль в сравнении с Шарьей – Париж.
- Я ходила на каблучках по набережной, по этим площадям и улицам, смотрела на храмы и не могла поверить, что я – здесь, учусь! И даже могу сходить в театр.
Потрясенная возможностями большого города, мамочка с первого курса расписала свою жизнь: понедельник и четверг - абонемент в филармонию, вторник – кино, выходные – театр имени Волкова (где она пересмотрела все раз по пять), в остальные дни – встречи с интересными людьми, которыми жизнь шестидесятых буквально кишела. Помните кадры из фильма «Москва слезам не верит», где Вера Алентова и Ирина Муравьева на ступеньках кинотеатра восторженно встречают актеров, а среди них скромно прибывшего Смоктуновского?
Картинка явно списана из документальной хроники: подобными культурными десантами пестрила вся жизнь хрущевской оттепели. Несколько лет назад страна, наконец, выбралась из сталинского кошмара, на дворе продолжительный мир, и все потянулись к культуре. К «культурке», как они говорили. Хотя «потянулись» - нет, не то слово. Бросились, окунулись, кинулись поглощать. И этой «эпидемией культуризации» были охвачены не только продвинутые студенты, а, например, молодые рабочие, служащие. И, конечно же, подмосковному Ярославлю доставалось больше других. Беру наугад любое мамочкино студенческое письмо, читаю: «Вчера были на встрече с известным поэтом Евгением Евтушенко, который три часа читал стихи. Стихи такие, что после них хочется работать над собой, хочется быть лучше... Многие мне неизвестны – нужно непременно взять и перечитать. Завтра идем на встречу с Марком Фрадкиным, а через неделю приезжает сам Григорий Чухрай!..».
Эти встречи были организованы так называемыми университетами культуры, которые в конце пятидесятых пооткрывались во всех крупных городах СССР. И обучаться в новых «университетах» желали все. Там, в удивительном Ярославле, мамочка познакомилась с живой классической музыкой, и первыми исполнителями, которых она услышала, были Эмиль Гиллельс и Давид Ойстрах.
Да нет, конечно, дело не в Гиллельсе и не в «известном поэте Евгении Евтушенко», а в том, что воздух в СССР того времени был какой-то особенный, в нем носились флюиды свободы... И то сказать – когда ещё в СССР можно было спокойно пожить-поучиться? В двадцатых и тридцатых убивали, в сороковых – война, после войны снова начали убивать… (Не оттого ли одна из первых передач «эпохи застоя» - «Мамина школа» - посвящена демографической ситуации? В передаче объясняют, как рожать и растить; непонятно, правда, кто её смотрит в три часа дня - все советские женщины детородного возраста до шести на работе).
Конечно же, мама скучала по дому, особенно первый год; общежитие первокурсникам не давали, пришлось вместе с тремя другими девочками снять комнату. И как же часто ей снились Шарья, огород, их деревянный дом! Однажды - мамочка проучилась месяца полтора - ей приснилось, что прямо сюда, вот на эту ярославскую квартиру, приехал ее папа: стоит и снимает пальто в прихожей. Сон был такой явный, что мамочка проснулась и с ужасом поняла: нет, не приехал, не приехал... Посмотрела на часы – рано, легла, закрыла глаза. И вдруг открывается дверь, входит хозяйка квартиры: «Геля, вставай, к тебе приехал папа». Как же она тогда радовалась! Еле-еле дождалась конца лекций, чтобы скорей бежать к отцу. Тот, пока дочка была в институте, прошелся по магазинам, купил рыбы, зашел в какую-то столовую, попросил эту рыбу поджарить, и вечером, когда девочки вернулись с занятий, накормил всех. А потом мамочка показывала ему Ярославль, институт и театр. И они вспоминали, как десять лет назад, когда моя мама и ее брат Леня были детьми, отец их возил сначала в Москву, а затем – в Ригу, хотел, чтобы дети «увидели мир и не чувствовали себя провинциалами»…
Очень скоро мамочка обнаружила себя в лучших студентах курса и с этим открытием приехала домой на очередные каникулы:
- Знаешь, Надь, - озадаченно заявила она младшей сестре, - мы не знаем себя и не понимаем, что мы – лучшие. И, значит, поступать вы с Ленькой поедете в Москву.
Конечно, она ни за что бы никогда не вернулась – осталась бы в аспирантуре, но тут судьбе и форс-мажоры вроде приступа аппендицита не понадобились, так как на сцене давным-давно присутствовал мой папа. Папа, Юра Земсков, появился в Шарье (и в маминой школе) классе в восьмом, после семи лет жизни и учебы в интернате города Магадана, и с места в карьер влюбился в эту правильную строгую девочку с косами. Он, конечно, не понимал, что влюбился – ну, не видел никого, кроме этой Гели. Когда папу в девяносто пятом хоронили, интеллектуалка Лара Решетникова рассказывала:
- В Юру сразу влюбились все – ну как же, умница, остряк, радийщик! К тому же, чудно рисовал. Но он был однолюб, причем патологический.
Папа, как и положено, начал вести разговоры о свадьбе, боясь, чтобы его сокровище не отобрали, не увели в этом ужасном Ярославле, но мамочка сказала:
- После ИНСТИТУТА.
Ну, а дальше эпистолярный роман: Юра учился в Кировском политехе и при всякой возможности мчался к НЕЙ. Это было лучшее время, но ... С тех пор, как история страстной любви моих родителей мне была пересказана в разных редакциях, я поняла: была, была мудрость в добровольно-принудительных браках по расчету, когда жених и невеста в лучшем случае не испытывали друг к другу никаких внятных чувств. Ибо если есть страсть, вас, скорее, заманивают. Для цели, которую принято называть высшей. Ну, скажите, как таких, как мамочка, другим способом отправить в такие места, как Шарья, в качестве ангела быстрого реагирования? А у них, этих ангелов, миссия: любить, лечить, спасать. И если б их туда не направляли, там вообще ничего бы не было, ничего…
Дом, в котором я выросла, – первый благоустроенный дом в Шарье, хрущевская пятиэтажка для врачей в Больничном городке. Открыли больницу – построили дом, в котором нам дали квартиру. Тогда квартиры только давали. Двухкомнатная! С ванной! С туалетом! И с паровым отоплением. На шестиметровой кухне ютилась маленькая печка. Топили эту печку нарезанными деревянными брусками, залежи которых обосновались в нашем дворе. В залежах тут же завелись крысы, и созерцание крысиной деловитой жизни входило в топ^ забав моего дворового детства. Года через три печки выломали – провели газ, и это был социализм, конечно. Кого не заманили в Шарью любовью, как мамочку, сагитировали благоустроенными квартирами, и началось что-то вроде продолжения веселой студенческой жизни: кругом свои, врачи, а если не врачи, то педагоги либо инженеры. Это сейчас у нас принято не знать соседа напротив, а тогда весь подъезд был и стол, и дом, и родня.
В сельской Шарье существовало два гетто интеллигенции, две резервации - Больничный городок, резервация абсолютная, изолированная темным лесом от города, и Военный городок на улице Пятидесятилетия советской власти, резервация относительная и с этим городом взаимодействующая. Из первого призыва больничного гетто – Земсковы, Федоровы, Веснины, Крыловы, Поповы, Каверины. Да, Чиненовы, непременно Чиненовы. Образы первопроходцев почему-то четко рифмовались с образами известных личностей, тиражированных в коллективное бессознательное. Вика Чиненова, гинеколог, - точная копия Марины Влади. С дочкой Чиненовых Юлькой я провела свое раннее детство, пока ее родители не повлюблялись-поразвелись, и красотка Вика не умчалась с Юлькой в Гатчину, где срочно требовались врачи. Таких, как Вика, сбежавших, впрочем, были единицы. Большинство оседало в Шарье прочно и навсегда, понемногу меняя ее структуру… Попов Владимир Павлович – Кирилл Лавров, любимец женщин. Как Поповы, не имевшие к медицине никакого отношения, затесались в наш дом, понятно: Владимир Павлович был заместителем председателя райисполкома[1], остро тяготеющим к интеллигенции и «разговорам». С моим отцом они проговорили, кажется, лет десять, а когда зуд общения поутих, просто молча сидели и выпивали, изредка перебрасываясь цитатами. Жена Владимира Павловича Августа Павловна, в просторечии Гутя, к интеллигенции никаким боком не относилась, но отменно готовила и была настолько остра на язык, что ее справедливо боялся весь двор. Все, кроме меня. Проживая на одной лестничной клетке через стенку (мы в седьмой квартире, Поповы – в восьмой), мы с Гутей быстро сделались союзниками. Когда Владимир Павлович, которого Августа Павловна звала САМ, находился дома и трезвый, она была в веселом расположении духа и готовила беляши с мясом. Беляши, если кто не знает, это жареные «плюшки» из теста с домашним, тающим во рту фаршем. Если же САМ отсутствовал, то в худшем случае он находился в загуле, а в относительно плохом – у соседа Витьки Мишнова, этажом выше. Самой Гуте в который раз идти к Мишновым не хотелось, и она посыла меня:
- Сходи, моя хорошая, позови дядю Володю. А дядю Витю не зови – терпеть его не могу.
Я, четырехлетняя, отправлялась к Мишновым и простодушно докладывала:
- Дядя Володя, срочно идите домой. А дядю Витю не надо, тетя Гутя его терпеть не может…
Понятное дело, я Гутю любила за беляши и прямолинейность. А Гутя любила меня, потому что любила, и даже хотела женить на мне своего единственного сына Пашку. Пашка был много старше (на целых пять лет), не «свой», но отказаться было нельзя, и я решила: как-то рассосется. И действительно, в круг Пашкиных интересов я перестала входить очень скоро, что не мешало нашим родителям полушутя-полусерьезно заводить разговор на эту бесперспективную тему.
Вот написала: не водились в советских райцентрах коммуналки. Но это не так. Местами, конечно же, коммуналки наличествовали.. Не благородные, как в Петербурге Гоголя и Достоевского, не сталинские, как в Москве и городах-миллионниках,а обычные, в деревянных домах-бараках времен заводских поселений. Да и наш больничный дом – разве не коммуналка? Родители могли ночь напролет петь под гитару у Чиненовых (Вика была замужем, - вы подумайте только! – за летчиком), а мы с Юлькой спали у нас, перекусить заходили к Поповым или к Федоровым, а после всем двором отправлялись на огороды, копать картошку, или в лес, на пикник. Слово «пикник», впрочем, никто не употреблял, говорили – «зеленая». Поехали на зеленую? А, поехали. Чего и ехать – лес вокруг, который сразу нарекли «парком».
Виктор Михайлович Крылов – теперь его именем в Шарье названа улица - это вообще отдельная тема. Хирург, остряк, мегазвезда^[2], внешне он вроде как ни на кого и не походил, но его энергетика была энергетикой Владимира Высоцкого, точно Высоцкий одновременно жил в двух телах – своем и Крылова. Крылов знал о Высоцком все, что выходило и не выходило – коллекционировал, но главное – сквозь тонкие стены крыловской квартиры день и ночь раздавался хриплый голос Владимира Семеновича. Мамочка говорит: мы остались здесь из-за интеллектуала Крылова, который никогда «не жил простой бытовой жизнью и обладал невероятной силой притяжения»
Валентин Федорович Каверин, как и положено главному врачу ЦРБ, являлся точной копией сановного партийного лидера – отчего-то, правда, китайского, Мао Цзэдуна. Злые языки так и звали его за глаза – «Мао». Наш «Мао», именем котором теперь называется Шарьинская ЦРБ, как и ИНСТИТУТ, стал кошмаром моего детства: когда мы переехали в квартиру «ненавистного» Мишнова, а Мишновы - в подобие особняка, Каверины оказались под нами, и это обратилось в ежевечернее мамочкино беспокойство - не топайте, не стучите, не прыгайте!..
По идее, молодым супружеским парам, перманентно находящимся под одной крышей хрущевки, должны быть прописаны хронические междоусобные романы. Отнюдь. То есть что-то наподобие романов, наверное, случалось, но только где-то на периферии и фрагментарно-пунктирно, не влияя на жизнеустройство. Пару раз уходила от своего любвеобильного Мао Цзэдуна образцовая жена Клавдия Ильинична. Настоящая первая леди, Клавдия гордо забирала детей и уезжала «навсегда». Регулярно, до самой смерти мужа, билась с соперницами и с САМим Гутя Попова. И только Вика Чиненова оставила своего мужа-летчика и уехала с анестезиологом Савельевым, так и не выйдя впоследствии за него замуж.
А мамочка? Мамочке и без романов забот хватало. Очень быстро она стала заведующей, брала полторы ставки и вечно дежурила. Как истинно врачебные дети, мы с братом болели «не по-человечески». Я, например, в возрасте неполных трех лет перенесла ужасающий аппендицит, который еле-еле обнаружили. Все началось с ОРЗ, поэтому, когда меня стало тошнить, об аппендиксе никто не подумал. Решили: отравилась, пройдет. Но когда через пару дней в моих глазах появилось что-то туманное, и я чуть не потеряла сознание, мамочка помчалась в больницу. И вот тогда величественный «Мао», талантливый хирург и диагност, сказал:
- Если бы это была моя дочь, я сейчас бы пошел оперировать.
Когда меня хлороформировали, я орала как резаная и звала на помощь деда Михаила, своего главного защитника, папиного отца, а мамочка кричала:
- Усыпляйте ее скорей!
Каверин с Крыловым меня разрезали, и распухший от гноя аппендикс лопнул в руках у хирургов. Господи, ведь они были совсем молодые-зеленые, ну, где-то лет по двадцать семь…. Мамочка рыдала, бабе Нюре стало плохо, потому что в этой семье слишком хорошо знали, что такое детская смерть. Потому что был Боря.
Боря Голубев, младший брат мамы, послевоенный ребенок, которого бабушка Нюра родила «поздно», лет в двадцать восемь. Аборты в СССР с тысяча девятьсот тридцать шестого по тысяча девятьсот пятьдесят пятый были запрещены, и после Бори она, как многие здоровые сельские женщины, сделала «стерилизацию», сходив к местной бабке, которая что-то вливала им в матку. Четверо есть – слава Богу, и больше баба Нюра не беременела. Как все советские дети, Боря гулял один лет с пяти-четырех и однажды решил прокатиться, ухватившись за борт лесовоза, и сорвался под заднее колесо… Когда раздавленного Борю везли на скорой, он еще дышал, но мучился совсем недолго. И вот всю ночь накануне похорон моя бабушка сидела за швейной машинкой и шила ему костюмчик. Жили бедно: Боря донашивал вещи брата и сестер, ничего нового у него не было, даже в гроб положить было не в чем. Тогда ему первый раз купили и новую обувь – сандалии…
Вот это первое мое воспоминание – перебинтованная широчайшим белым поясом, я лежа ем больничный суп, и мне легко. Вокруг меня мои родные, бабушки и дедушки, и в их глазах я вижу слезы.
Страх за детей - главный страх маминой жизни. И моей. И моей тети Нади. И двоюродной сестры Оли. И всех других по женской линии. С этим страхом я однажды ходила на модную психологическую «расстановку» по Хелленгеру, чтобы, значит, убрали, и они сразу, не зная анамнеза, достали смерть Бори. И мне стало легче, чуть-чуть…
* * *
- Как ты можешь жить рядом с моргом? – спрашивают меня редкие одноклассники, вдруг оказавшись в нашем « больничном гетто».
- Рядом с моргом? Отлично, – смеюсь я и неизменно добавляю: - Вчера вот привезли утопленника; распух, конечно, дядечка, и ноги желтые, но лицо обычного цвета.
Нельзя сказать, что, гуляя на улице, мы контролируем ввоз всех покойников, но заглянуть внутрь «скорой», которая только что прибыла со страшным грузом, - это всегда. На территории Больничного городка находятся морг, здание больницы, инфекционное отделение, овощехранилище, пруд, наш дом и кочегарка. На самом деле это «дворец», «мавзолей», «море» и «катакомбы»… Вокруг больницы можно гулять и ездить на велике – есть дорожки. И мы гуляем круглый год вместе с больными. Больница – город в городе. Возвращаясь из школы, мы заходим сюда к кому-то из мам и лишь потом идем к себе. В больнице есть чудо из чудес - большой квадратный лифт, единственный в городе образец. Если упросить бабку-лифтёршу, можно и прокатиться, предварительно закупорив тьму громоздких дверей. Но самое интересное в здании вовсе не лифт, а спрятанный в цокольном этаже аптечный склад. Если удаётся проскользнуть незамеченными через приёмный покой, мы ныряем по лестнице вниз и в тусклом подвальном пространстве находим нужную дверь. Склад состоит из бескрайних шкафов, выдвижных полок и ящиков, где прячутся несметные богатства – мириады стеклянных пузырьков с пенициллином, километры блистеров с таблетками, горы витаминов, склянки с настойками, залежи йода и ваты. Если ты добрался до склада, то бояться уже нечего – здесь работает Марчина мама, все богатства – её, то есть, наши. Тётя Лида сидит на высоком крутящемся стуле за гигантским столом и занимается разбором препаратов, которые легко могут поставить на ноги больного, а могут и отправить на тот свет. Мы ходим вдоль стола, пытаясь прочесть надписи на латыни, пахнущие средневековьем и волшебством. Тётя Лида достаёт склянки, взвешивает порошки на воздушных аптечных весах, нужное количество отправляет в колбу, добавляет жидкость и прячет в тёмный шкаф под замок. Иногда порошка требуется буквально пара крупинок, но и крупинки отмеряются и взвешиваются перед тем, как отправиться в цепь превращений. Наша с Марчей несбыточная мечта – оказаться запертыми в этом чудеснейшем месте и проверить все полки. Мы уверены: всё, что здесь есть, оживает после захода солнца. Главная начальница склада – ни за что не догадаетесь - дистиллированная вода, раздувающаяся от важности в большой прозрачной банке. Прожужжав всем уши о своей уникальности, вода стоит во главе стола (а не в каком-то шкафу) и больше всего на свете боится испариться. Когда она в плохом настроении, то грозит всех растворить и смыть вон из подвала. Над водой втихомолку смеются антибиотики, сделавшие революцию в медицине, и жгучий спирт, без которого никуда, но дистиллированная вода презирает и спирт (в разведённом виде стоящий во всех винных лавках), и всех остальных. Один старик тальк пытается выслушать и примирить вздорных соседей. Он-то как сторожил знает, что самыми важными аптечными препаратами считаются те, что хранятся в сейфе напротив, код от сейфа держится в тайне и часто меняется. Главный праздник на складе случается по вторникам, когда происходит завоз препаратов. Все ждут чего-то необыкновенного и нового, но, как правило, привозят «челядь» - фурацилин, аспирин, парацетамол, которые никогда не задерживаются и никого не интересуют. К витаминам тоже всерьёз не относятся, уважают тех, кто поступает в штучном порядке и выдаётся строго под роспись. Исчезни хоть одно такое вещество – и на тебе, скандал на всю больницу, как случилось полгода назад, когда препарат из сейфа кто-то случайно переложил в шкаф. Раз в месяц жители склада устраивают бал, когда спор честолюбий прекращается, и препараты выходят из своих углов в свет. Впрочем, свет – это, конечно, условно. Балы устраивают ночью, так как дневной свет разрушает почти все лекарства… Но и без балов ночная жизнь в подвале кипит. Тётя Лида сама говорила, что старается не оставаться на складе одна. Вот буквально на днях приготовила лекарство, поставила в шкаф, а на утро оно оказалось совсем в другом месте. Или вот месяц назад исчезли все только что полученные копья для забора крови: нужно отправлять в отделения, а копья – как корова языком слизнула. Нашлись потом в просроченных лекарствах, которые до этого перебирали раза три. А сколько раз бились круглые колбы внутри шкафа, заполняя пространство едким дымом и запахом, словно им легче погибнуть, чем покинуть это подземное царство.…
Выдворить со страшного склада нас можно только одним способом - нагрузить глюкозой и аскорбинкой, сиропом шиповника и таблетками из черноплодки. Всё это мы рассовываем по карманам, чтобы сгрызть по дороге.
В Больничном городке я и четыре мои подруги растем, словно в оранжерее, и только поступив в ИНСТИТУТ, узнаем: знакомые мальчики нас называли «парковские девочки», что значило особенные, задавалы, интеллигентки, с запросами...
В этом больнично-«дворянском» раю у нас да еще у Кавериных есть телефон. Каверин – главный врач, понятно. А нам его поставили из-за папы, который возглавляет местный радиоузел. И вот, представьте, такая роскошь в наличии, а позвонить ты никому не можешь. Чудо-телефон звонит в основном ночью, и мамочка привычно диктует дежурному врачу:
- Два кубика того, три кубика этого, нет, это отменить совсем… Кубик вот этого внутривенно… Сделали? Выхожу…
Если понравился текст, наградите его лайком, пожалуйста, и подпишитесь на канал. Ура новым и верным читателям. Карта Сбербанка 4276 4900 1853 5700
Дневник пионерки. Глава вторая. Алло, мы ищем таланты!..
Дневник пионерки. Глава третья. Больше хороших товаров
Дневник пионерки. Глава четвёртая. Служу Советскому Союзу!..
Дневник пионерки. Глава пятая. Сельский час
Дневник пионерки. Глава шестая. Голубой огонёк
Дневник пионерки. Глава седьмая. Взрослым о детях
Дневник пионерки. Глава восьмая. Пионерская зорька
Дневник пионерки. Глава девятая. Москва и москвичи
Дневник пионерки. Глава десятая. Рейс 222
Дневник пионерки. Глава одиннадцатая. Дым костра
Дневник пионерки. Глава двенадцатая. Будильник
Дневник пионерки. Глава тринадцатая. Программа "Время"
Дневник пионерки Глава четырнадцатая. Здоровье
Дневник пионерки. Глава пятнадцатая. А ну-ка, девушки!..
Дневник пионерки. Глава шестнадцатая. Будни великих строек
Дневник пионерки. Глава семнадцатая. В гостях у сказки
Дневник пионерки. Глава восемнадцатая. Советский Союз глазами зарубежных гостей или Кабачок "13 стульев"
Дневник пионерки. Глава девятнадцатая. Вечный зов
Дневник пионерки. Глава двадцатая. Очевидное-невероятное
Дневник пионерки. Глава двадцать первая. АБВГДейка
Дневник пионерка. Глава двадцать вторая. Наши соседи
Дневник пионерки. Глава двадцать третья. Человек и закон
Дневник пионерки. Глава двадцать четвёртая. 600 секунд
Дневник пионерки. Глава двадцать пятая. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Письмо. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Бабушка и её женихи. Рассказ
Клад. Рассказ
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном жоме - страусы и индюки
Как няня вышла замуж
Взлёт
А вызнали, что человеческой жизнью управляют дома?
Транзитный Сатурн
Волшебник Данилин
Все, кто мог, продали большие дома
Как девушка убежала в Испанию
Как я похудела до 44-го размера
Женщина вокруг сорока. Повесть