1920-е… Даровитый литератор, корреспондент, молодой неопытный учитель, преподаватель-общественник Степан Щипачёв погрузился в непрекращающуюся ежедневную, ежечасную битву… с самим собой. Непомерно перебарщивая с «барабанным» патриотизмом, лозунгами, революционными воззваниями — вплоть до невнятных претенциозных криков. Перебарщивая с флоберовскими апельсинами, коих ну никак нельзя требовать от яблони!
Знал, ощущал — не хватает образования, навыков письма, лиричности, кольцовской степной вольности, андреевской точности, лермонтовской шири наконец!
Прибился к литературному объединению «Кузница». Заразился отвлечённостью, абстрактностью, рассудочностью, канцелярской поэтизацией… железа-металла, стальных колёс истории — в труде, быту. И даже природе.
Переехал (по направлению) педагогом обществоведения в Крым. Где влился в ассоциацию молодых поэтов пролетарского фронта — КАМПФФ. И… всё никак не мог найти себя. И чувствовал, и страдал от того неимоверно.
Тем не менее, много печатается. Опубликована его первая малюсенькая книжица.
В его творчестве 1920-х смешались метафорика имажинистов, эстетика «Кузницы» с обязательным низким гулом, скрежетом-стуком неутомимой машинерии, подражательным гиперболизмом раннего Маяковского. Грохотавшего от края до края по всему СССР.
Он явственно слышит: погряз в чужих фразах, оборотах-штампах… забрёл в тупик. В лабиринт алогизма и несоответствий: где пахота, проблемы животноводства и скорая победа мирового пролетариата конфликтуют с лирическим — небесным порывом: «Прозрачные утренние небеса// коснулись шершавых бровей овса»…
Так совпало, той порой в Крыму жил и учился (в Таврическом университете) известный уже писатель, автор «Дорогиных», сборника рассказов «Владыка» — драматург Константин Тренёв.
Тренёв был чрезвычайно чутким, сердечным человеком. Отзывчивость, неуёмная жажда наставничества, содействия-поддержки молодёжи, казалось, так и кипела в его крови.
Он незамедлительно откликнулся на призыв о помощи (неявный, мнемоничекий, идущий словно из глубины души…) Степана Щипачёва. Носившегося тогда со своей «глобальной» космопоэмой «Гимн вечности». Фиоритурно близкой к рывкам-стенаниям футуризма.
Тренёв внимательно выслушал поэму. Тут же спросил: «А нет ли у вас чего-нибудь в другом роде?» — «Не понравилось», — понял Степан.
И представил ему только что написанную «Прачку». Которую вовсе не собирался никому показывать: «Бьётся в корыте белая вьюга,// Сильные руки в воде горят».
«Вот!» — воскликнул Тренёв. Направив, нацелив Щипачёва на типизацию обычных житейских радостей. На видение в малом — большого. В лёгкой предрассветной росинке — сад…
Поезд раскручивал вёрсты,
Рельсы тянули дали,
Только глаза ребёнка
Моря не увидали…
Исход 1920-х… начинает, начинает, — перефразируя Г. Успенского: — «проступать» биография поэта. Сложно, тяжело. Не то что у счастливчиков, «помазанников судьбы» Светлова, Багрицкого, Сельвинского, Асеева. Того же Маяковского.
Тут ещё и причастность к РАППу повлияла: «Законна лирика, конечно,// Но, думаю я, надо бить// Того, кто лишь учился выть…» — Шутя говорил Безыменский, намекая на «вытьё» и «нытьё» собственно политически «безучастных» персонажей — героев без конкретики и имён. Но Степан Петрович обижался всё равно… — его тянуло как раз к лирике.
И кстати, Светлов, печатая в 1929 г. стихи о любви, выдавал их за переводы якобы жившего в невесть какие времена армянского поэта Мкртчанца — из своего воображения, естественно.
Маска стороннего переводчика понадобилась ему, оттого что любовные вирши не по-революционному целомудренны, чисты, сдержанны. И поэт, стесняясь, прячется за иронией несуществующего толмача-синхрониста. Это — лишь защитная броня. Некая придуманная фигура обезоруживания гипотетического противника.
В свою очередь, Щипачёв никак не может отойти от «пятилеток», пусть и в каплях дождя. От привкуса «тёплой стали», пусть и пахну́вшего из окна.
Так, в сомнениях и творческих метаниях, наступили 1930-е… Так пришло участие в ЛОКАФе — литературном объединении Красной Армии и Флота. Предтече популярнейшего журнала «Знамя» (1931).
Он опять в Москве. Пишет «оборонные» стихи, выпускает сборники. Но… всё — слабо. Всё — под мощным влиянием формализма.
Перелом произошёл в середине 1930-х.
Мирной жизни — 15 лет. Вовсю гремела вторая пятилетка. Создавалась новая промышленность, новые города. Свершился перелёт через Северный полюс. Произошли завоевание стратосферы, экспедиция Папанина. Человека труда стали называть «знатным человеком».
Это был маркер времени, — ещё не достигшего приснопамятного статута «Культа личности».
Наряду с вышеупомянутыми авторами — взошли таланты Тихонова, Твардовского, Исаковского, Суркова.
И Щипачёв потихоньку, — со скрипом-стоном противостоя вездесущей беспощадной критике: — встраивается в большой ряд больших поэтов. Со своими неизменными трактористами, геологами, крановщиками, метростроевцами, нефтяниками. Людьми, с твёрдо сдавленными кулаками ждущими… платоновского коммунизма за поворотом.
И пусть ни берёзок, ни вишен
Мы здесь не найдём для стихов,
Даль коммунизма ближе —
Из этих просторных цехов.
Да, у него нет берёзок и вишен. Но в этих будничных цехах — несомненно прообраз будущего труда. Он в этом уверен.
Поэзию же, духовный Космос, красоту вселенной, Млечный Путь… — ищите все эти прелести в обыкновенных заводских делах: — как бы устремляет он читателя. Непременно думая, мечтая о солнечном чистом и честном завтра. Которое вот-вот…
Творчество Щипачёва глубоко оптимистично. Поэт охотно идёт навстречу вдохновенным эмоциям радости, счастья. Любуется каждой мелочью, каждой частицей дольного мира. По-детски восторгаясь элементарным вещам — небогатому жилью, повседневным прозаическим мелочам отнюдь не безмятежного коммунального быта.
Мир для него — открытие. Порою обнаруживая заново что-то давным-давно известное другим. Посему стихи иногда наивны. Иногда по-деревенски просты. Но основное — всегда искренни, непосредственны. Даже когда речь идёт о вечных философских вопросах: «…когда на свете не было меня, я и тогда существовал на свете».
Для советских людей 1930 гг. цель грядущего — бесспорно, коммунизм.
Ясностью очертаний, прозорливым ощущением того, что хотелось бы перенести из неведомого никому будущего в сегодня, объясняется социальный оптимизм поэзии той эпохи. В частности — Степана Щипачёва. С таким трудом встроившегося в пантеон главнейших поэтов Советской страны.
Пусть даже в литературоведении, филологических изысканиях оставшись в некотором роде на вторых ролях. Что ж делать… Наука не может без систематизации.
И не воссияли б на литературных подмостках звёзды Д. Бедного, Я. Купалы, Олеши, Лавренёва, Инбер — если б не мощная конкурирующая, как бы сейчас изрекли, подпитка остова, фундамента военной журналистики: Либединского, отца-сына Безыменских, Саянова, Чумандрина, Гудзенко, мн. др. — Может, и не столь высокого шагу сочинителей, как первые… Хотя понятно, что «деление» то — весьма условно.
Далее будет литературный Олимп 1940-х гг. С. П. Щипачёв — на вершине славы. Его принимает в свои ряды А. Толстой, К. Чуковский: «Признаюсь, я не знал, что Вы такой мастер…».
Щипачёв уходит от стилизаторства под громкоголосие Маяковского с его яростными призывами «Эй, рабочий, Русь — твоя!». Разговаривает тихим голосом для камерной аудитории. Прологом введя в лирику — пейзаж. Резюмируя-итожа — глубоким раздумьем. Формируя композицию от частного — к общему. Сжато, афористично, содержательно кратко: «…всю душу в три строчки втисни».
Затем — война… «старик Урал идёт на немца Круппа». [Опубликовано около 50 стихотворений.] Насыщенные поездки по разбитым дорогам и весям отчизны в «разбрызганных красках». Боевая, окопная тематика.
Далее — достойная советская жизнь признанного, видного поэта, лауреата двух Сталинских премий. Будет неоднозначное отношение к Евтушенко, Солженицыну, Сахарову. Но то уже совсем, совсем другая история…
1920-е… Даровитый литератор, корреспондент, молодой неопытный учитель, преподаватель-общественник Степан Щипачёв погрузился в непрекращающуюся ежедневную, ежечасную битву… с самим собой. Непомерно перебарщивая с «барабанным» патриотизмом, лозунгами, революционными воззваниями — вплоть до невнятных претенциозных криков. Перебарщивая с флоберовскими апельсинами, коих ну никак нельзя требовать от яблони!
Знал, ощущал — не хватает образования, навыков письма, лиричности, кольцовской степной вольности, андреевской точности, лермонтовской шири наконец!
Прибился к литературному объединению «Кузница». Заразился отвлечённостью, абстрактностью, рассудочностью, канцелярской поэтизацией… железа-металла, стальных колёс истории — в труде, быту. И даже природе.
Переехал (по направлению) педагогом обществоведения в Крым. Где влился в ассоциацию молодых поэтов пролетарского фронта — КАМПФФ. И… всё никак не мог найти себя. И чувствовал, и страдал от того неимоверно.
Тем не менее, много печатается. Опубликована его первая малюсенькая книжица.
В его творчестве 1920-х смешались метафорика имажинистов, эстетика «Кузницы» с обязательным низким гулом, скрежетом-стуком неутомимой машинерии, подражательным гиперболизмом раннего Маяковского. Грохотавшего от края до края по всему СССР.
Он явственно слышит: погряз в чужих фразах, оборотах-штампах… забрёл в тупик. В лабиринт алогизма и несоответствий: где пахота, проблемы животноводства и скорая победа мирового пролетариата конфликтуют с лирическим — небесным порывом: «Прозрачные утренние небеса// коснулись шершавых бровей овса»…
Так совпало, той порой в Крыму жил и учился (в Таврическом университете) известный уже писатель, автор «Дорогиных», сборника рассказов «Владыка» — драматург Константин Тренёв.
Тренёв был чрезвычайно чутким, сердечным человеком. Отзывчивость, неуёмная жажда наставничества, содействия-поддержки молодёжи, казалось, так и кипела в его крови.
Он незамедлительно откликнулся на призыв о помощи (неявный, мнемоничекий, идущий словно из глубины души…) Степана Щипачёва. Носившегося тогда со своей «глобальной» космопоэмой «Гимн вечности». Фиоритурно близкой к рывкам-стенаниям футуризма.
Тренёв внимательно выслушал поэму. Тут же спросил: «А нет ли у вас чего-нибудь в другом роде?» — «Не понравилось», — понял Степан.
И представил ему только что написанную «Прачку». Которую вовсе не собирался никому показывать: «Бьётся в корыте белая вьюга,// Сильные руки в воде горят».
«Вот!» — воскликнул Тренёв. Направив, нацелив Щипачёва на типизацию обычных житейских радостей. На видение в малом — большого. В лёгкой предрассветной росинке — сад…
Поезд раскручивал вёрсты,
Рельсы тянули дали,
Только глаза ребёнка
Моря не увидали…
Исход 1920-х… начинает, начинает, — перефразируя Г. Успенского: — «проступать» биография поэта. Сложно, тяжело. Не то что у счастливчиков, «помазанников судьбы» Светлова, Багрицкого, Сельвинского, Асеева. Того же Маяковского.
Тут ещё и причастность к РАППу повлияла: «Законна лирика, конечно,// Но, думаю я, надо бить// Того, кто лишь учился выть…» — Шутя говорил Безыменский, намекая на «вытьё» и «нытьё» собственно политически «безучастных» персонажей — героев без конкретики и имён. Но Степан Петрович обижался всё равно… — его тянуло как раз к лирике.
И кстати, Светлов, печатая в 1929 г. стихи о любви, выдавал их за переводы якобы жившего в невесть какие времена армянского поэта Мкртчанца — из своего воображения, естественно.
Маска стороннего переводчика понадобилась ему, оттого что любовные вирши не по-революционному целомудренны, чисты, сдержанны. И поэт, стесняясь, прячется за иронией несуществующего толмача-синхрониста. Это — лишь защитная броня. Некая придуманная фигура обезоруживания гипотетического противника.
В свою очередь, Щипачёв никак не может отойти от «пятилеток», пусть и в каплях дождя. От привкуса «тёплой стали», пусть и пахну́вшего из окна.
Так, в сомнениях и творческих метаниях, наступили 1930-е… Так пришло участие в ЛОКАФе — литературном объединении Красной Армии и Флота. Предтече популярнейшего журнала «Знамя» (1931).
Он опять в Москве. Пишет «оборонные» стихи, выпускает сборники. Но… всё — слабо. Всё — под мощным влиянием формализма.
Перелом произошёл в середине 1930-х.
Мирной жизни — 15 лет. Вовсю гремела вторая пятилетка. Создавалась новая промышленность, новые города. Свершился перелёт через Северный полюс. Произошли завоевание стратосферы, экспедиция Папанина. Человека труда стали называть «знатным человеком».
Это был маркер времени, — ещё не достигшего приснопамятного статута «Культа личности».
Наряду с вышеупомянутыми авторами — взошли таланты Тихонова, Твардовского, Исаковского, Суркова.
И Щипачёв потихоньку, — со скрипом-стоном противостоя вездесущей беспощадной критике: — встраивается в большой ряд больших поэтов. Со своими неизменными трактористами, геологами, крановщиками, метростроевцами, нефтяниками. Людьми, с твёрдо сдавленными кулаками ждущими… платоновского коммунизма за поворотом.
И пусть ни берёзок, ни вишен
Мы здесь не найдём для стихов,
Даль коммунизма ближе —
Из этих просторных цехов.
Да, у него нет берёзок и вишен. Но в этих будничных цехах — несомненно прообраз будущего труда. Он в этом уверен.
Поэзию же, духовный Космос, красоту вселенной, Млечный Путь… — ищите все эти прелести в обыкновенных заводских делах: — как бы устремляет он читателя. Непременно думая, мечтая о солнечном чистом и честном завтра. Которое вот-вот…
Творчество Щипачёва глубоко оптимистично. Поэт охотно идёт навстречу вдохновенным эмоциям радости, счастья. Любуется каждой мелочью, каждой частицей дольного мира. По-детски восторгаясь элементарным вещам — небогатому жилью, повседневным прозаическим мелочам отнюдь не безмятежного коммунального быта.
Мир для него — открытие. Порою обнаруживая заново что-то давным-давно известное другим. Посему стихи иногда наивны. Иногда по-деревенски просты. Но основное — всегда искренни, непосредственны. Даже когда речь идёт о вечных философских вопросах: «…когда на свете не было меня, я и тогда существовал на свете».
Для советских людей 1930 гг. цель грядущего — бесспорно, коммунизм.
Ясностью очертаний, прозорливым ощущением того, что хотелось бы перенести из неведомого никому будущего в сегодня, объясняется социальный оптимизм поэзии той эпохи. В частности — Степана Щипачёва. С таким трудом встроившегося в пантеон главнейших поэтов Советской страны.
Пусть даже в литературоведении, филологических изысканиях оставшись в некотором роде на вторых ролях. Что ж делать… Наука не может без систематизации.
И не воссияли б на литературных подмостках звёзды Д. Бедного, Я. Купалы, Олеши, Лавренёва, Инбер — если б не мощная конкурирующая, как бы сейчас изрекли, подпитка остова, фундамента военной журналистики: Либединского, отца-сына Безыменских, Саянова, Чумандрина, Гудзенко, мн. др. — Может, и не столь высокого шагу сочинителей, как первые… Хотя понятно, что «деление» то — весьма условно.
Далее будет литературный Олимп 1940-х гг. С. П. Щипачёв — на вершине славы. Его принимает в свои ряды А. Толстой, К. Чуковский: «Признаюсь, я не знал, что Вы такой мастер…».
Щипачёв уходит от стилизаторства под громкоголосие Маяковского с его яростными призывами «Эй, рабочий, Русь — твоя!». Разговаривает тихим голосом для камерной аудитории. Прологом введя в лирику — пейзаж. Резюмируя-итожа — глубоким раздумьем. Формируя композицию от частного — к общему. Сжато, афористично, содержательно кратко: «…всю душу в три строчки втисни».
Затем — война… «старик Урал идёт на немца Круппа». [Опубликовано около 50 стихотворений.] Насыщенные поездки по разбитым дорогам и весям отчизны в «разбрызганных красках». Боевая, окопная тематика.
Далее — достойная советская жизнь признанного, видного поэта, лауреата двух Сталинских премий. Будет неоднозначное отношение к Евтушенко, Солженицыну, Сахарову. Но то уже совсем, совсем другая история…
![1920-е… Даровитый литератор, корреспондент, молодой неопытный учитель, преподаватель-общественник Степан Щипачёв погрузился в непрекращающуюся ежедневную, ежечасную битву… с самим собой. Непомерно перебарщивая с «барабанным» патриотизмом, лозунгами, революционными воззваниями — вплоть до невнятных претенциозных криков. Перебарщивая с флоберовскими апельсинами, коих ну никак нельзя требовать от яблони!
Знал, ощущал — не хватает образования, навыков письма, лиричности, кольцовской степной вольности, андреевской точности, лермонтовской шири наконец!
Прибился к литературному объединению «Кузница». Заразился отвлечённостью, абстрактностью, рассудочностью, канцелярской поэтизацией… железа-металла, стальных колёс истории — в труде, быту. И даже природе.
Переехал (по направлению) педагогом обществоведения в Крым. Где влился в ассоциацию молодых поэтов пролетарского фронта — КАМПФФ. И… всё никак не мог найти себя. И чувствовал, и страдал от того неимоверно.
Тем не менее, много печатается. Опубликована его первая малюсенькая книжица.
В его творчестве 1920-х смешались метафорика имажинистов, эстетика «Кузницы» с обязательным низким гулом, скрежетом-стуком неутомимой машинерии, подражательным гиперболизмом раннего Маяковского. Грохотавшего от края до края по всему СССР.
Он явственно слышит: погряз в чужих фразах, оборотах-штампах… забрёл в тупик. В лабиринт алогизма и несоответствий: где пахота, проблемы животноводства и скорая победа мирового пролетариата конфликтуют с лирическим — небесным порывом: «Прозрачные утренние небеса// коснулись шершавых бровей овса»…
Так совпало, той порой в Крыму жил и учился (в Таврическом университете) известный уже писатель, автор «Дорогиных», сборника рассказов «Владыка» — драматург Константин Тренёв.
Тренёв был чрезвычайно чутким, сердечным человеком. Отзывчивость, неуёмная жажда наставничества, содействия-поддержки молодёжи, казалось, так и кипела в его крови.
Он незамедлительно откликнулся на призыв о помощи (неявный, мнемоничекий, идущий словно из глубины души…) Степана Щипачёва. Носившегося тогда со своей «глобальной» космопоэмой «Гимн вечности». Фиоритурно близкой к рывкам-стенаниям футуризма.
Тренёв внимательно выслушал поэму. Тут же спросил: «А нет ли у вас чего-нибудь в другом роде?» — «Не понравилось», — понял Степан.
И представил ему только что написанную «Прачку». Которую вовсе не собирался никому показывать: «Бьётся в корыте белая вьюга,// Сильные руки в воде горят».
«Вот!» — воскликнул Тренёв. Направив, нацелив Щипачёва на типизацию обычных житейских радостей. На видение в малом — большого. В лёгкой предрассветной росинке — сад…
Поезд раскручивал вёрсты,
Рельсы тянули дали,
Только глаза ребёнка
Моря не увидали…
Исход 1920-х… начинает, начинает, — перефразируя Г. Успенского: — «проступать» биография поэта. Сложно, тяжело. Не то что у счастливчиков, «помазанников судьбы» Светлова, Багрицкого, Сельвинского, Асеева. Того же Маяковского.
Тут ещё и причастность к РАППу повлияла: «Законна лирика, конечно,// Но, думаю я, надо бить// Того, кто лишь учился выть…» — Шутя говорил Безыменский, намекая на «вытьё» и «нытьё» собственно политически «безучастных» персонажей — героев без конкретики и имён. Но Степан Петрович обижался всё равно… — его тянуло как раз к лирике.
И кстати, Светлов, печатая в 1929 г. стихи о любви, выдавал их за переводы якобы жившего в невесть какие времена армянского поэта Мкртчанца — из своего воображения, естественно.
Маска стороннего переводчика понадобилась ему, оттого что любовные вирши не по-революционному целомудренны, чисты, сдержанны. И поэт, стесняясь, прячется за иронией несуществующего толмача-синхрониста. Это — лишь защитная броня. Некая придуманная фигура обезоруживания гипотетического противника.
В свою очередь, Щипачёв никак не может отойти от «пятилеток», пусть и в каплях дождя. От привкуса «тёплой стали», пусть и пахну́вшего из окна.
Так, в сомнениях и творческих метаниях, наступили 1930-е… Так пришло участие в ЛОКАФе — литературном объединении Красной Армии и Флота. Предтече популярнейшего журнала «Знамя» (1931).
Он опять в Москве. Пишет «оборонные» стихи, выпускает сборники. Но… всё — слабо. Всё — под мощным влиянием формализма.
Перелом произошёл в середине 1930-х.
Мирной жизни — 15 лет. Вовсю гремела вторая пятилетка. Создавалась новая промышленность, новые города. Свершился перелёт через Северный полюс. Произошли завоевание стратосферы, экспедиция Папанина. Человека труда стали называть «знатным человеком».
Это был маркер времени, — ещё не достигшего приснопамятного статута «Культа личности».
Наряду с вышеупомянутыми авторами — взошли таланты Тихонова, Твардовского, Исаковского, Суркова.
И Щипачёв потихоньку, — со скрипом-стоном противостоя вездесущей беспощадной критике: — встраивается в большой ряд больших поэтов. Со своими неизменными трактористами, геологами, крановщиками, метростроевцами, нефтяниками. Людьми, с твёрдо сдавленными кулаками ждущими… платоновского коммунизма за поворотом.
И пусть ни берёзок, ни вишен
Мы здесь не найдём для стихов,
Даль коммунизма ближе —
Из этих просторных цехов.
Да, у него нет берёзок и вишен. Но в этих будничных цехах — несомненно прообраз будущего труда. Он в этом уверен.
Поэзию же, духовный Космос, красоту вселенной, Млечный Путь… — ищите все эти прелести в обыкновенных заводских делах: — как бы устремляет он читателя. Непременно думая, мечтая о солнечном чистом и честном завтра. Которое вот-вот…
Творчество Щипачёва глубоко оптимистично. Поэт охотно идёт навстречу вдохновенным эмоциям радости, счастья. Любуется каждой мелочью, каждой частицей дольного мира. По-детски восторгаясь элементарным вещам — небогатому жилью, повседневным прозаическим мелочам отнюдь не безмятежного коммунального быта.
Мир для него — открытие. Порою обнаруживая заново что-то давным-давно известное другим. Посему стихи иногда наивны. Иногда по-деревенски просты. Но основное — всегда искренни, непосредственны. Даже когда речь идёт о вечных философских вопросах: «…когда на свете не было меня, я и тогда существовал на свете».
Для советских людей 1930 гг. цель грядущего — бесспорно, коммунизм.
Ясностью очертаний, прозорливым ощущением того, что хотелось бы перенести из неведомого никому будущего в сегодня, объясняется социальный оптимизм поэзии той эпохи. В частности — Степана Щипачёва. С таким трудом встроившегося в пантеон главнейших поэтов Советской страны.
Пусть даже в литературоведении, филологических изысканиях оставшись в некотором роде на вторых ролях. Что ж делать… Наука не может без систематизации.
И не воссияли б на литературных подмостках звёзды Д. Бедного, Я. Купалы, Олеши, Лавренёва, Инбер — если б не мощная конкурирующая, как бы сейчас изрекли, подпитка остова, фундамента военной журналистики: Либединского, отца-сына Безыменских, Саянова, Чумандрина, Гудзенко, мн. др. — Может, и не столь высокого шагу сочинителей, как первые… Хотя понятно, что «деление» то — весьма условно.
Далее будет литературный Олимп 1940-х гг. С. П. Щипачёв — на вершине славы. Его принимает в свои ряды А. Толстой, К. Чуковский: «Признаюсь, я не знал, что Вы такой мастер…».
Щипачёв уходит от стилизаторства под громкоголосие Маяковского с его яростными призывами «Эй, рабочий, Русь — твоя!». Разговаривает тихим голосом для камерной аудитории. Прологом введя в лирику — пейзаж. Резюмируя-итожа — глубоким раздумьем. Формируя композицию от частного — к общему. Сжато, афористично, содержательно кратко: «…всю душу в три строчки втисни».
Затем — война… «старик Урал идёт на немца Круппа». [Опубликовано около 50 стихотворений.] Насыщенные поездки по разбитым дорогам и весям отчизны в «разбрызганных красках». Боевая, окопная тематика.
Далее — достойная советская жизнь признанного, видного поэта, лауреата двух Сталинских премий. Будет неоднозначное отношение к Евтушенко, Солженицыну, Сахарову. Но то уже совсем, совсем другая история…](https://avatars.dzeninfra.ru/get-zen_doc/3415797/pub_5f10d7a006c3981fab494c98_5f10d8253841d258f0775c18/scale_1200)