Не знаю, дело ли в том, что я росла в эпоху постмодернизма, или сказалась любовь к большим объемам информации в разных сферах, которые надо как-то все же приводить в систему для сохранения, но самым интересным в истории искусств для меня всегда был не анализ произведений, а их синтез. Находить общее в произведениях разных эпох, разных жанров и разной художественной ценности и смотреть, действительно ли это так похоже, чем, почему и о чем в данном случае говорят отличия. Скажу честно, для меня это куда ближе к гаданию на кофейной гуще, чем к научному подходу. Как человеку творческому, такая «игра в бисер» для меня важна в первую очередь как источник вдохновения. И все выводы, соответственно, априори субъективны. Но иногда меня настолько завораживает их парадоксальность, что мне действительно хочется ими поделиться.
Итак, в данном случае история начинается относительно недавно. В 1937 году на Всемирной выставке в Париже не пользовалась удивительным успехом картина уже известного тогда художника Пабло Пикассо «Герника».
А в 1938 году Отто Ган, Фриц Штрассман и Лиза Мейтнер открывают расщепление ядра урана при поглощении им нейтронов. По сути, с этого и начинается разработка ядерного оружия.
Так, в общем незамеченным, как и картина гения, спустя год произошло событие, которое сделало эту картину пророческой. А ее автора - едва ли не самым значимым художником 20 века.
Потому что Пикассо первым, еще за год до начала разработки ядерного оружия, выразил то, от чего весь мир содрогается с 1945 года и до сих пор. А именно то, что война отныне – это не просто насилие, смерть, боль, несправедливость.
Нет. Отныне война – это тотальное разрушение самой материи, света, жизни и цивилизации. И уже не будет правых и неправых, победителей и проигравших. Не будет просто ничего. Вот почему картина черно-белая - она лишилась света, цвет расщепился до бинарности. Вот почему он выбирает именно кубизм – в 1937 году для него это уже было не более чем средство выразительности – в данном случае способом показать запредельность существования каждого субъекта-объекта в событии. Как Девид Линч в третьем сезоне «Твин Пикса» показывает с помощью того же монохромного и сюрреалистичного изображения, как в мир проникает хтоническое, потустороннее зло именно после испытания ядерной бомбы на одном из пустынных полигонов.
К слову, мистические силы хаоса и разрушения есть и в «Гернике» - это лошадь и бык, что изображены над событиями. И солнце – которое уже не выполняет свою функцию – низведено с образа бога жизни и разума до пошлой электрической лампочки и остается в таком виде в роли холодного наблюдателя.
Вот почему «Герника» является одним из самых мощных образов в искусстве 20 века на тему войн.
Но надо идти дальше. И следующим пунктом будет для нас событие, объяснившее наконец, о чем писал Пикассо, событие, разделившее мир действительно на до и после.
Утром 6 августа 1945 года американский бомбардировщик сбросил на японский город Хиросиму атомную бомбу «Малыш» эквивалентом от 13 до 18 килотонн тротила. Три дня спустя, 9 августа 1945, атомная бомба «Толстяк» эквивалентом в 21 килотонну тротила была сброшена на город Нагасаки. Общее количество погибших составило от 90 до 166 тыс. человек в Хиросиме и от 60 до 80 тыс. человек в Нагасаки. Если для вас это не является самой жуткой демонстрацией того, что может с собой сделать человечество, то можете посмотреть фильм «Белый свет/ черный дождь» 2007 года. Или поискать фотографии в Google под музыку Кшиштофа Пендерецкого «Плач по жертвам Хиросимы».
А мы обратимся к послевоенному искусству Японии, в котором не могло не отразиться это событие.
В отличии от «Герники», здесь три цвета – черный, белый и красный. Но, не считая красного пожирающего все огня, мир людей такой же монохромный, лишенный света. Все, что осталось обесцвеченному миру здесь – это адское пламя. Куда более эмоционально и менее насыщенно семантически, чем распад материального и силы хаоса у Пикассо. Но запад всегда был куда больше про абстрактный символизм, чем восток. Там, где испанец формирует удивительный по силе и верности философский тезис, японцы показывают нам горящих людей, и мы кожей чувствуем их ужас.
И кажется совершенно невероятным, что это:
Спустя всего одно поколение превратилось в это:
Теперь хаос, смерть и разрушение представлены не так, что мы этому сопереживаем, а так, что мы этим любуемся. Ужас сочетается с чертами чего-то милого. Яркими цветами, запоминающимися формами. Например, как принт из милых черепов на первой картине или присутствие милых девушек. Причем они как в роли разрушителей, так и в роли жертв одиаково милы.
Ужас Хиросимы и Нагасаки коснулся в Японии каждого. Кроме того, еще и люди, сотворившие с ними такое, поставили на их территории свои базы и стали активно вмешиваться в экономику и политику, при этом, конечно же, введя собственную пропаганду на территории государства. Это сформировало своеобразный стокгольмский синдром у целой страны. Начиная с 50-х прошлого века в Японии все словно помешались на всем американском. В том числе и на комиксах.
Поколения, родившиеся в послевоенные годы, столкнулись в своем взрослении с глубочайшей травмой всего народа.
Это сказалось на их искусстве и культуре. Например, на развитии таких жанров, как манга и аниме, которые, по сути, являются национальным вариантом американских комиксов и мультфильмов по ним, только все, что в них изображалось стремилось к некой «более милой» версии. Так стремление переработать травмирующий опыт сделало то, что внушает ужас и отвращение, милым и забавным.
Такаси Мураками, современный японский художник, наиболее ярко в своем творчестве продемонстрировавший это явление.
«Моя жизнь послевоенного ребенка неизбежно проходила на фоне воспоминаний и переживаний, связанных с поражением страны в войне или с атомной бомбой» - рассказывает Мураками, и вот именно это эхо войны, причудливо измененное в нечто милое (кавайное), можно увидеть в его работах.
Например, вот здесь мы видим некие образования, возможно, растительной природы, напоминающие своей формой ядерный взрыв, но заполненные яркими цветочными рожицами, которые и сами по себе напоминают вспышку с центром и расходящимися лучами. К слову, это один из главных символов художника, он в огромном количестве встречается в различных его работах. На этих растениях стоят существа. Но невозможно точно сказать, действительно ли они стоят или являются продолжением самих «грибов», как в том анекдоте про пациента с лягушкой на голове. Они, очевидно, монстры. Клыки и лишний глаз указывают на это довольно безошибочно. Но такие «so sweet, so funny». Они настолько лапочки, что их и в голову не придет сравнивать с теми кромешными, ужасающими быком и лошадью с картины Пикассо. Но это они же и есть. Посмотрите на «воздушные шарики» у них в лапках. Разве они не похожи на это?
И вот тут можно было бы сказать «ох уж эти странные японцы, черт знает, что творится у них в голове», если бы не парочка «но». Во-первых, если бы это было действительно настолько непонятно для европейского сознания, это не завоевало бы такую популярность в мире в наше время. Не повлияло бы на крупнейших европейских режиссеров. Не породило бы такую волну последователей, подражателей и фанатов. Очевидно, что, несмотря на странность этого явления, оно все же не так далеко от мироощущения современного европейца, как принято думать.
А во-вторых, нельзя не заметить популярность западных мультфильмов с едва ли не большим, чем даже в очень кровавых аниме, количеством сцен насилия, ужасов и разрушений, которые поданы как нечто яркое и веселое. Вроде «Happy Tree Friends» или уже признанного культовым сериала «Рик и Морти».
И нельзя считать их откликом на японскую культуру. Главное отличие заключается в том, что смерть и насилие показаны не красиво и эстетично, а, в общем-то, мерзко, довольно цинично, с непременным черным юмором. То есть зритель не сопереживает и не любуется, а еще сильнее отстраняется от ситуаций и смеется над ними. Хотя будь они реалистичными, они повергали бы в ужас.
Япония, пережив страшную трагедию, для того, чтобы смириться с этим событием, должна была принять его в первую очередь эмоционально, как бы «полюбив». И создала образы, в которых страх и любовь сочетаются.
Запад, столкнувшись с новой информацией о хрупкости своего мира, которая, безусловно, ужасает, стал использовать древнейший механизм человеческого сознания для примирения с тем, что не укладывается в картину мира – смех. Чтобы касательно действенности этого механизма не было необходимости верить мне на слово, можно почитать «Homo amphibolos. Археология сознания» С.З. Агранович и С.В. Березина, а можно вспомнить урок защиты от темных искусств в Хогвартсе, на котором героев обучали защищаться от Боггарта.
И, казалось бы, это удивительно далеко от работы Пикассо. Но мир, наполненный кислотными цветами, пожалуй, еще дальше от живого, чем полностью «обесцвеченный». Персонажи уже смешны, а не ужасны, при этом не менее экспрессивно-схематичны, за гранью жизни и смерти. Как и весь мир на картинке.
Поэтому, когда мы рассуждаем об «этих странных японцах», неплохо вспомнить, что примерно за это же время наше восприятие пережило изменения от этого:
До этого:
Вот и все, что я хотела сказать.Никаких выводов. Любая мораль лишает игру увлекательности и азарта, а произведение искусства половины его красоты. Никоим образом допустить этого я не могу.
Спасибо за внимание.