ЧАСТЬ 1. НА ПРАВАХ НЕИЗВЕСТНОГО СОБЕСЕДНИКА
«Отсутствие у меня сколько-нибудь ясных сведений по кристаллографии – обычное в моём кругу невежество в этой области, как и во многих других, – лишает меня наслаждения постигнуть истинную структуру «Divina Commedia», но такова удивительная стимулирующая сила Данта, что он пробудил во мне конкретный интерес к кристаллографии, и в качестве благодарного читателя – lettore – я постараюсь его удовлетворить»
Осип Мандельштам, «Разговор о Данте».
Нелегко отделаться от мысли, что я нахожусь в пространстве побеждающего профана. Небывалый по лёгкости и скорости доступ к информации, беспрецедентная возможность думать, говорить и даже жить во всеуслышание – всё это создаёт питательную среду для созревания, объединения и размножения активных невежд всех мастей. Интересно, что в этой роли порой выступают выдающиеся интеллектуалы и мастера своего дела. Далеко ходить не надо. Вспоминается попытка пересмотра исторического процесса в «Новой хронологии» Анатолия Фоменко – замечательного математика, автора прекрасных книг по дифференциальной геометрии и топологии, в том числе знаменитого трёхтомника «Современная геометрия». Именно у математиков и физиков-теоретиков более, чем у других учёных, развит комплекс превосходства, позволяющий им отринуть сомнения и критическое отношение к собственным высказываниям на темы вне поля их компетенции. Другой случай – секта свидетелей Ричарда Докинза, адепты которой свято веруют в непогрешимую и абсолютную силу глобальной эволюционной гипотезы. Следует помнить: претензия гипотезы (теории) на объяснение всего на свете – первый признак того, что, скорее всего, лучше её выбросить на помойку. Можно ли вообразить что-то более оскорбительное для разума, чем словосочетание «реципрокный альтруизм»? Можно: «непрямой реципрокный альтруизм». Наконец, самый яркий пример – Юваль Ной Харари – гроза просвещённых домохозяек, провидец из провидцев и предсказатель из предсказателей, о книгах которого, кажется, нельзя написать лучше, чем это сделал Эдуард Лукоянов в искромётном эссе «Механика утопии». Да, в иных кухонных разговорах «обо всём» нет ничего плохого, а скорее даже наоборот, однако, хорошо бы отдавать себе отчёт в их кухонности.
В социальной сети, являющейся главным полем сражений всех со всеми, можно быть кем угодно: вчера ты разбирался в основаниях квантовой механики, сегодня ты специалист в области глобальных климатических изменений, а завтра (без)ответственно высказываешься о... Мандельштаме? Столкновение с активным профаном характеризуется примечательным свойством: классические инструменты ведения дискуссии часто оказываются неприменимы и накатывающее ощущение бессилия от невозможности противопоставить знание незнанию высвобождает единственный в своей универсальности и неколебимости аргумент: «а ты кто такой?»
Что же получается, и я туда же? Да, но не совсем так. Резонно задать себе вопрос: кто ты такой, чтобы говорить о Мандельштаме? Не филолог, не критик, не поэт. Всего лишь благодарный читатель Мандельштама, желающий быть его собеседником. Согласитесь, ведь это уже не мало. Тем более в масштабах кухни. В таких масштабах разговор едва ли может претендовать на оригинальность и новизну, но хотя бы на сохранение и передачу мысли, пусть даже простой и наивной. Мысли, о существовании которой ничего не известно, пока она не высказана. В реакции на тютчевское «Мысль изречённая есть ложь» хочется быть на стороне Алексея Цветкова:
«в наползающей толщине так пасмурно глазу
так чахоточно телу точно не жил ни разу
но язык не сдается в нем синтаксис как свинец
все предметы слова артикулируй с опаской
тютчев дурак на заборе акриловой краской
только то что сказуемо правда мысли нет»
Трудно не согласиться – мысль изречённая есть. В статье Мандельштама «О собеседнике» находим: «Нет лирики без диалога». Усилим высказывание: нет мышления без диалога. Это означает: вне диалога нет вообще ничего, нет реальности. Можно возразить, указав на очевидное «слабое» место в цепочке, а именно на отождествление реальности с мышлением о ней. Но что есть реальность? Как замечал ещё Плотин, ничего осмысленного о реальности как об универсуме сказать невозможно. Так же, как и о Боге. Удивительно и мучительно сознавать, что нам даны символы для обозначения непонятного нечто. Слово есть, а смысла нет? «Самих вещей мы не знаем, но зато весьма чувствительны к их положению», – произносит Мандельштам в «Разговоре о Данте». Да, похоже, лишь одно можно утверждать: реальность, если вообще существует, есть взаимодействие. Взаимодействие атомного ядра с электроном, музыканта со слушателем, Мандельштама со мной – в диалоге. В диалоге Бога с человеком?
Утончённая чувствительность к положению вещей, которых мы не знаем – где-то здесь сверкнула фигура Старого Младенца, чья вечно таинственная речь парадоксальным образом высвечивает пространство чистой сообщительности. Даосский канон даёт нам способ невозможного говорения о постоянном в своей изменчивости и неясности мире – древний опыт философско-поэтического и, что важно, практического взгляда, когда «претворяющий Дао подобен слепцу, идущему без посоха» (ср. с новозаветным «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно»). Это узнавание, осознание собственной слепоты и выстраивание внутреннего зрения, которое есть сверхчувствительность (утончённость) слепца, познающего мир наощупь. В совпадении абсолютного зрения с полной слепотой как предельных состояний противоположностей выражается излюбленный даосский приём. Полный покой как предел движения, сокрушительная по силе жёсткость как предел мягкости. Отсюда же вырастают внутренние стили китайских боевых искусств. И вся тьма вещей отмечена клеймом взаимопревращения. Это тьма первозданного хаоса, в котором повис вопрос «С чего начать?», в котором ещё «Ни одно слово не лучше другого», поскольку «Воздух дрожит от сравнений» и «Земля гудит метафорой» («Нашедший подкову»). Сравним с Дао-Дэ Цзин: «Где имени нет – там начало всех вещей, Где имя есть – там мать всех вещей» (пер. Владимира Малявина). Хаос может быть проявлен как строительный материал, а затем упорядочен «членораздельным порывом» – творческим актом «трижды блаженного». Тогда мы наблюдаем «появление ткани» реальности (Мандельштам, Восьмистишия).
Каким же образом описывать вещь, которую мы не знаем, которая «возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана» и «ни одну минуту не остается похожа на себя самое»? Мандельштам дает прямой ответ в черновых записях к «Разговору о Данте» – сравнением: «Я сравниваю — значит, я живу, — мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение».
Можно считать историософским курьёзом тот факт, что даосское мироощущение в мудрости своей предвосхитило переворот в научно-философской картине мира, свершившейся в двадцатом веке. Однако же велик соблазн усмотреть прямую связь между Тайцзи – категорией «Великого предела» и принципом дополнительности Нильса Бора.
Будем осторожны («артикулируй с опаской»). В действительности Бор пришёл к принципу дополнительности под влиянием идей предтечи экзистенциализма Сёрена Кьеркегора, что уже не может не вызывать восхищённого удивления. Только через десять лет после формулировки первого варианта принципа, посетив Китай, гений физики узнал о прозрении даосских мудрецов и был настолько поражён параллелями с дополнительностью, что, при получении дворянского титула в 1937 году, поместил изображение «Великого предела» в центр своего герба, а сверху – надпись «Contraria sunt complementa» – противоположности дополнительны.
Зародившись в недрах квантовой механики, принцип дополнительности получил обобщение до уровня гносеологической концепции, универсальная формулировка которой гласит: «Всякое истинно глубокое явление природы, например, «жизнь», «атомный объект», «физическая система», не может быть определено однозначно с помощью нашего языка и требует для своего определения, по крайней мере, двух взаимоисключающих понятий». Го Сян, крупнейший древнекитайский комментатор Чжуан-Цзы, пишет: «Хотя голоса поют на тысячу ладов, отпущено им единой мерой <…> Чем больше вещи отличаются друг от друга по форме, тем более они подобны в бытии самом по себе». Несложно обнаружить здесь гносеологический аргумент, общий для даосской практики и современной философии науки. Узаконив реальность всякого индивидуального бытия, признав все формы существования равно реальными, даосизм снимает оппозицию актуального и потенциального, реального и виртуального. Эта идея особенно впечатляет, если смотреть на неё глазами физика-теоретика, плывущего в Море Дирака и наблюдающего нулевые колебания поля – кипение физического вакуума, в котором постоянно рождаются и исчезают виртуальные частицы. Да что там виртуальные! Даже реальные элементарные частицы, оставляющие следы в пузырьковой камере и регистрируемые детекторами, на поверку имеют неопределённый онтологический статус. Дуальная (корпускулярно-волновая) природа материи на квантовом уровне и представление частиц размазанными в пространстве-времени облаками вероятности порождают множество спекуляций на тему. Как относиться к материи, которая, при внимательном в неё вглядывании, растворяется в волнах вероятности? Картина перехода к меньшим и меньшим пространственно-временным масштабам выглядит так, как если бы мы обнаруживали постепенное исчезновение картофеля, перетирая его на всё более мелкой тёрке. Подобное наблюдение может привести иного мыслителя к выводу, что материи вовсе не существует. Не существует того, что причиняет столько боли?
Но вернемся к статье «О собеседнике»: «Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу её в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я имел право сделать это. Я не распечатываю чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдёт её», – так устанавливается связь между творцом и неизвестным адресатом. Неизвестным, ведь «вкус сообщительности обратно пропорционален нашему реальному знанию о собеседнике и прямо пропорционален стремлению заинтересовать его собой». Перед нами снова образ хаоса, представленный морской стихией, из которой творческим усилием порождаются мир и смысл, запечатанные в бутылке. Теперь она плывёт в море времени и ожидает (не)случайного счастливца. Я нахожу то ли бутылку, то ли подкову и пытаюсь прочесть послание, стать участником невозможного диалога, стремящегося к пределу «радостного богообщения».
