Был на нашей подлодке 671-го проекта, стоящей в ремонте на СРЗ 10, один мичман. Среднего роста сутулый и худощавый подводник возрастам далеко за сорок. Держался он несколько обособленно и независимо, и любил говорить: «На корабле только один годок, это я!» (на всякий случай для тех, кто запамятовал или не сталкивался, «годок» - флотский аналог сухопутного «дедушки»). Служил он нашем железе давно, и был какой-то абсолютной данностью, прямо частью этого атомохода. Как будто хозяин постоялого двора, где все остальные были временными жителями, а он уважаемым аборигеном, круче некуда.
На нас он смотрел без эмоций, как на мимолетный эпизод, и по служебным делам мы с ним практически не сталкивались. Но как-то раз мы отправились в город под началом этого супергодка забрать из прачечной постиранное постельное белье. Выдвинулись мы решать поставленную задачу не пешим порядком, потому что жили на плавказарме в дальнем углу заводской территории. Путь был не близок и ноша нелегка, поэтому отцы командиры сподобили для нас тентованную шишигу, как транспортное средство. Мичман понятно, разместился в кабине, а мы в грязноватом кузове. Лавок там не было, но лежало неизменное запасное колесо, трос и какие-то железки: самый обычный набор для казенного грузовика. На этом колесе мы и прекрасно разместились.
Вот мелькнула величественная заводская проходная, вот в открытом сзади проеме трясущегося кузова потянулись крашенные в яркие цвета панельные пятиэтажки Полярного. Вспомним, что в СССР города средней полосы были в основном серые или серо-белые с коричневыми вкраплениями. Сознание иногда протестовало против этой навязанной однообразности, при том, что жизнь молодая казалась достаточно яркой, и устремленной к чему-то светлому. И вот, впервые попав в заполярные городки, я наконец увидел желанное архитектурное многоцветье. Видимо если на фоне мрачных безлесных сопок еще и натыкать серых одинаковых домов, но градус унынья будет зашкаливать. Как бы то ни было, но только на крайнем Севере красили дома, больше я такого нигде не видел.
Прачечная была в старом двухэтажном кирпичном доме, построенном еще до Войны. Наше транспортное средство остановилось рядом с другим таким же грузовиком. Мичман отправился вовнутрь, а мы ожидали его у открытого заднего борта. Белье выдавалось в больших серых казенных мешках, зашитых сверху грубыми стежками с привязанной бирочкой. Перекидав имущество, мы уж совсем собирались в обратный путь. Тут наш морской волк, или вернее лис, плутовато оглядевшись на пустынный двор, заинтересовался соседней шишигой, в кузове которой лежали несколько полученных мешков со свежим бельем, таких же, как и наши. У машины в тот момент никого не было, и наш годок, изучив диспозицию, сам полез в кабину, но сделал политическое заявление: «Мужики, это белье наше!» Его глубокую мысль мы поняли как-то сразу, без дополнительных пояснений. Действуя резво и на автомате, мы мигом перекидали мешки из соседней машины в нашу, запрыгнули внутрь, захлопнули борт, и самобеглая повозка отчалила. Прибыв в родную гавань, как пираты в порт, мы гордо продемонстрировали мичману добычу, и он в чрезвычайно довольном расположении духа бросил скупые слова похвалы, и дал указание ждать вечером гостей.
Прояснять фразу мы не стали, но уловили серьезный подтекст. Жалея, что наши возможности ограничены, мы все же притырили с камбуза две трехлитровые жестянки с компотом, и привели помещение в божеский вид. В экипаже была гитара, но музыкантов не осталось, поэтому слегка кривенькое изделие ленинградской фабрики музыкальных инструментов имени Анатоль Василича Луначарского перекочевало в нашу четырехместную каюту, где мы жили втроем. Не то чтобы мы хорошо играли, но аккомпанировать пению в компании Витя и я умели, поэтому уже успели исполнить с матросами популярные песни, и научились модной тогда у северного подплава переделки песни о синей птице, где вместо «мы – охотники за удачей» звучали слова: «Мы-подводники Заполярья, обитатели субмарин».
И вот, в поздний вечерний час у дверей нашего скромного приюта зазвучали приближающиеся шаги большой группы людей. Дверь распахнулась, и к нам, как написал бы Маяковский, ввалилась масса, но не солнца, как в известном стихотворении, а молодых офицеров экипажа во главе с супергодком-мичманом, числом человек семь-восемь. Настроение у всех уже было хорошее, а судя по объемной канистре с техническим спиртом должно было стать и вовсе замечательным. Называемый «шилом» спирт был едва ли не единственным алкогольным напитком на СРЗ. В морях или дальних походах подводникам дают еще вино, но наш ремонтирующийся корабль этой живительно влагой не обеспечивали.
Мы были не то, чтобы трезвенниками. Наоборот, на первых курсах все пили, как дураки, вырвавшись из-под родительской опеки. У нас в группе учились, и неплохо, два настоящих алкоголика в самом прямом медицинском смысле. Но к окончанию учебы все как-то поуспокоились, а наша троица тяготела скорее к знаниям, чем к стакану, и отсутствием спиртного совершенно не тяготилась. Но если удача сама шла в руки, то отказов и кривляний с нашей стороны ждать не стоило. Мичман изложил суть совершенного подвига, и мы выпили по первой за удачу и решительность. И понеслось!
Закусывать было практически нечем, компот, как разбавитель, пошел, конечно, в дело. Мы играли на гитаре и пели весь студенческий и блатной набор. Родилось, как это бывает в хорошей кампании ощущение близости и братства, но с количеством шила был явный перебор. Наши флотские коллеги постепенно расходились по своим каютам, а нам, как хозяевам пришлось держаться до последнего. Не обошлось без маленького инцидента. Среди ночи один старший лейтенант, расчувствовался до слез, и в неведомом порыве мятущейся души вдруг схватил гитару за гриф и с размаху запустил в раскрытый иллюминатор. С такой силой первобытный человек метал копье в ненавистного мамонта! И не подвел морской глазомер, гитара улетела серые волны Пала-губы даже не звякнув, и не задев за края иллюминатора. Мы наутро еще раз осмотрели круглое окно в свое жилище. На глаз гитара в габарит никак не вписывалась, но шило меняет не только сознание, но и окружающую реальность. В воде у борта и в обозримой акватории ничего не плавало, так что экипаж лишился гитары безвозвратно. В тот момент это компанию огорчило, но тут же забылось после очередной.
Сказать, что нам было плохо поутру, это почти ничего не сказать. Но не прийти на построение мы посчитали святотатством. И встали в строй, как смогли. Но оглядев наш несколько помятый вид, наш начальник командир БЧ-5, будучи конечно в курсе вчерашнего пиршества, отпустил отдыхать. Я с теплым чувством вспоминаю этого грамотного и удивительно интеллигентного офицера, прошедшего не одну автономку и служебные неурядицы. К сожалению, он был вечным Кап три. Случилось так, что страница из выданного ему сов. секретного документа прилипла снизу к полке в его сейфе. Когда он сдавал манускрипт, то выявилась недостача, и как страницу не искали, не обнаружили. Нашлась пропажа случайно, только через полгода. Этот факт лег пятном в личное дело, и мешал продвижению по службе. Но все равно наш герой оставался настоящим профессионалом, на которых и держался флот.
Как-то раз один из офицеров экипажа получил посылку с игрушкой: пластмассовой подводной лодочкой производства ГДР. Лодка была на батарейках, она могла двигаться назад и вперед и погружаться, перекладывая носовые рули. Пульт управления прикреплялся на длинном тонком проводе. Я не могу забыть, как торжественно этот капитан-лейтенант принес белую красивую подлодку с красными рулями на пирс, как ее торжественно запустили, и с каким упоением все офицеры экипажа, даже убеленные ранней сединой кап два играли ей в грязной воде у причала. Если говорить, что мужчина до смерти остается в душе мальчиком, то для офицера-подводника эта скрытая романтичность натуры необходима тем более, поскольку только одержимый и позитивно настроенный человек может заниматься столь рискованным делом.