27 июля - день памяти Михаила Юрьевича Лермонтова.
Без эпитетов, потому что Лермонтов, как любой истинно великий талант, не нуждается в них.
27 лет земной жизни, примерно 12 - 13 лет активной творческой деятельности...
И какое огромное, еще до конца не осмысленное творческое наследие!
«Он знал тайну выхода из природы — в Бога, из «стихий» — к небу; т.е. этот «27-летний» юноша имел ключ той «гармонии», о которой вечно и смутно говорил Достоевский…
…в созданиях Лермонтова есть какая-то прототипичность: он воссоздал какие-то вечные типы отношений, универсальные образы; печать случайного и минутного в высшей степени исключена из его поэзии.
…нельзя отнять у Лермонтова «звездное и царственное», т.е. религиозное, … «нельзя у него оспорить подлинно стихийное».
Василий Розанов.
Дмитрий Мережковский провел интереснейшее сопоставление творчества Лермонтова и Пушкина:
«Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле.
Пушкин — дневное, а Лермонтов — ночное светило русской поэзии.
…у Пушкина — созерцательность, а у Лермонтова — действенность.
…Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой — все смирялись, один Лермонтов не смирился».
Характер Лермонтова стал притчей во языцех еще при жизни поэта. О его несносности было неизвестно разве что в глухой сибирской тайге и острогах Сахалина. А уж сколько слухов ходило о Михаиле Юрьевиче в обеих столицах и на Кавказе.
27 июля 1841 года состоялась злосчастная дуэль, на которой погиб поэт.
Известие о смерти Лермонтова было встречено высшим обществом, традиционно амбивалентным к искусству и таланту, холодно с общим посылом: «Туда ему и дорога».
А вот император Николай I, который в общем-то очень не любил «этого выскочку, гордеца и позера», получив известие о его гибели, высказался так:
«Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит».
Все-таки Николай Павлович отличался удивительной прозорливостью.
Разумеется, Лермонтов не мог и не собирался заменять Пушкина, но он был способен заполнить ту пустоту, которая образовалась после его смерти.
Увы, Судьба отпустила Михаилу Юрьевичу слишком мало времени для этого.
Изучение подробностей, разбор на уровне «правых – виноватых» не раскроет нам глубины души поэта, тайны его таланта и его стремления к гибели, его вечный поиск бури.
Всегда поражалась этой странной, в какой-то мере нелепой алогичной судьбе, этой неуемной тяге к смерти и саморазрушению. Все его стихи проникнуты трагизмом, чувством одиночества и потерянности, ощущением бессмысленности бытия.
Эту последнюю дуэль Лермонтов накликал сам - ну сколько же можно было выводить из себя долготерпеливого Мартынова! Всему же есть предел! А он, словно шекспировский Макбет - стремился узнать, до какого предела сможет дойти прежде, чем придет пора расплачиваться за все, что сделал. Вот и расплатился.
Видимо, Лермонтов - один из тех огромных болезненных талантов, которые сжигают себя сами. Таких, как Вийон, Марло, Бодлер, По, Врубель... Вся его жизнь была самосожжением, борьбой с внутренними демонами, прогулками по краю, балансированием между придуманным образом, навязанной маской и собственным я...
Может, не в июле 1841, а через год, два, три... Но что-то подобное этой нелепой дуэли все равно случилось бы, или он кончил бы, как придуманный им Печорин - от дурацкой болезни. Почему-то я убеждена в этом. Таким натурам не суждена долгая счастливая жизнь, этим изломанным душам тесно в бренном теле, они не знают, куда себя деть в обыденной реальности... Видно, такова плата за столь странный - огромный, болезненный, темный и притягательный талант...
Меня часто посещает мысль, что Михаил Юрьевич родился не в свое время.
Такому характеру, несомненно, тесно было в холоде и усредненности высшего света николаевской эпохи, всей своей сущностью, может, даже, невольно подвергавшей остракизму любую яркую неординарную личность (судьба того же Пушкина тому яркий пример).
Лермонтов – типичный одиночка, искатель приключений, даже где-то авантюрист.
Таким людям вольготно было в эпоху медленного умирания Римского мира, когда предприимчивые варварские вожди диктовали волю императорам и создавали собственные государства на обломках империи.
Он мог бы найти себя в золотую эпоху пиратства на Мэйне, в среде итальянских кондотьеров.
Думаю, в те времена с их простыми и суровыми нравами болезненное самолюбие и неумение жить в рамках помогли бы Михаилу Юрьевичу сочинить свою жизнь совсем иначе, чем это получилось в России первой половины XIX века. Ведь он обладал волей, упорством, храбростью, предприимчивостью – качествами, которые особенно ценят искатели собственных судеб.
А еще приходило в голову, что Михаил Юрьевич комфортно чувствовал бы себя в Серебряном веке с его модой на личности, не вписывающиеся в рамки. В ту поразительную эпоху яркая индивидуальность лермонтовского таланта могла найти самовыражение, не опасаясь глухой стены непонимания, не обывателя, а таких же творческих людей.
Мне легко представить Лермонтова на Башне, на вечере Случевского, в редакции «Аполлона» или на заседании «Цеха поэтов». Было бы интересно услышать его споры с Вячеславом Великолепным (а они бы яростно спорили практически обо всем, т. к. мало найдется поэтов менее похожих друг на друга), с Брюсовым, перепалку с Леонидом Андреевым о Боге и Дьяволе или с Горьким о социальной роли поэзии. И, конечно, не обошлось бы без дуэлей. Как поэтических, так и вполне реальных.
Хотя… может, и не было бы Серебряного века, не озари метеор яркой стремительной жизни Михаила Юрьевича глухую, смутную упорядоченность николаевской поры.
Лермонтов – явление в русской литературе не меньшее, чем Пушкин. И не будь его, она могла бы пойти совсем иным путем, прийти к блаженному ханжеству Европы, против которого был направлен бунт символистов и «проклятых поэтов». Ведь можно сколько угодно преувеличивать уродство действительности, как это делали Щедрин и Гоголь, или захлебываться гражданским пафосом, как Чаадаев.
Но в нескольких строфах «Евгения Онегина», в паре абзацев «Героя нашего времени», в стихотворениях уровня «Недорого ценю я громкие права» или «Раскаянья» больше мудрости и силы, чем во всех социальных протестах и обличениях литераторов. В этом нет ничего сиюминутного, злободневного, в этом – вечность.
Очень интересно, кстати, о Лермонтове писала Анна Ахматова:
«Всем уже целый век хочется подражать ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно... Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы.
Он подражал в стихах Пушкину и Байрону и вдруг начал писать нечто такое, где он никому не подражал, зато всем уже целый век хочется подражать ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно, ибо он владеет тем, что у актера называют "сотой интонацией".
Он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф о том, что проза — достояние лишь зрелого возраста. И даже то, что принято считать недоступным для больших лириков — театр, ему было подвластно...».
Вообще, о Лермонтове написано так много! Может, даже слишком.
Однако, не смотря на тома изысканий, эта странная душа остается непостижимой.
Да, наверняка его приняли бы за своего такие люди, как Сфорца или Аларих. Однако он был бы не чужим и в кругу «проклятых поэтов».
Вообще эта неуловимость Лермонтова создает благодатную почву для стольких спекуляций.
Например, половина, если не больше того, что написал о нем Герцен, к Лермонтову не имеет вообще никакого отношения. Но есть фраза, удивительно простая и, пожалуй, самая точная из всего, что написано.
«Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе... Это не отвлеченная мысль... Раздумье Лермонтова — его поэзия, его мучение, его сила… К несчастью быть слишком проницательным у него присоединялось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности».
А уж сколько спекуляций на тему его гибели. И не только в советское время. Еще нежный и трепетный Николай Ге умудрился заявить:
«Тяжести и величия его бытия не могли понять только абсолютно бездушные, черствые, эгоистичные люди. Завистливые и жестокие его ненавидели. Они его подло убили. Убили руками тупого наемника. Они его погубили. Погубили и оклеветали…
Лермонтов был демоном, а вернее ангелом поэзии. Он был фаталистом, но испытывал не себя, а других: их человеческие качества. Мало кто выдержал это испытание. Его жизнь оказалась короткой. Их жизнь — жестокой, как выстрел. Этот вывод уже сделали мы, его потомки…».
Бедный Мартынов! Думаю, когда они с Лермонтовым встретились где-то там в ином мире, Михаилу Юрьевичу пришлось извиняться не только за все свои неуместные шутки и безобразное поведение, но и за подобные пассажи.
Пожалуй, более всего я люблю характеристику, которую дал Михаилу Юрьевичу Иннокентий Анненский. В ней совершенно нет ненужного пафоса или истерики. Это очень ясное, спокойное, мудрое высказывание одного прекрасного поэта о другом.
«Как все истинные поэты, Лермонтов любил жизнь по–своему... без экстаза и без надрыва, серьезно и целомудренно. Он не допытывался от жизни ее тайн и не донимал ее вопросами. Лермонтов не преклонялся перед нею, и, отказавшись судить жизнь, он не принял на себя и столь излюбленного русской душой самоотречения. М.Ю. Лермонтов любил жизнь такою, как она шла к нему: сам он к ней не шел. Он был фаталистом перед бестолковостью жизни, и с одинаковым высокомерием отвечал как на ее соблазны, так и на ее вызов... И чувство свободы, и сама гордая мысль учили его, что надо быть равнодушным там, где он не может быть сильным.
Не было русского поэта, с которым покончили бы проще... Не было и другого поэта, для которого достоинство и независимость личности были бы не только этической, но и эстетической потребностью, неотделимым от него символом его духовного бытия».
В день памяти Михаила Юрьевича хочется вспоминать его стихи.
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,—
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,—
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога.
Когда же читаешь это, снова веришь, что большие поэты - суть пророки:
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя!- твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Одно из самых любимых произведений, конечно, «Демон».
Объяснение с Тамарой - истинный шедевр, одни из лучших строк, когда-либо написанных на русском языке:
Демон
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь,- я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
О! выслушай - из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там.
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю,
Я раб твой,- я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел -
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно - розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм - без божества!
Тамара
Оставь меня, о дух лукавый!
Молчи, не верю я врагу...
Творец... Увы! я не могу
Молиться... гибельной отравой
Мой ум слабеющий объят!
Послушай, ты меня погубишь;
Твои слова - огонь и яд...
Скажи, зачем меня ты любишь!
Демон
Зачем, красавица? Увы,
Не знаю!.. Полон жизни новой,
С моей преступной головы
Я гордо снял венец терновый,
Я все былое бросил в прах:
Мой рай, мой ад в твоих очах.
Люблю тебя нездешней страстью,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты.
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлен,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
Давно тревожа мысль мою,
Мне имя сладкое звучало;
Во дни блаженства мне в раю
Одной тебя недоставало.
О! если б ты могла понять,
Какое горькое томленье
Всю жизнь, века без разделенья
И наслаждаться и страдать,
За зло похвал не ожидать,
Ни за добро вознагражденья;
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества, без примиренья!
Всегда жалеть и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видеть,
Стараться все возненавидеть
И все на свете презирать!..
Лишь только божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно...
Они текли в венцах из злата;
Но что же? прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал.
Но слов и лиц и взоров злобных,
Увы! я сам не узнавал.
И в страхе я, взмахнув крылами,
Помчался - но куда? зачем?
Не знаю... прежними друзьями
Я был отвергнут; как эдем,
Мир для меня стал глух и нем.
По вольной прихоти теченья
Так поврежденная ладья
Без парусов и без руля
Плывет, не зная назначенья;
Так ранней утренней порой
Отрывок тучи громовой,
В лазурной вышине чернея,
Один, нигде пристать не смея,
Летит без цели и следа,
Бог весть откуда и куда!
И я людьми недолго правил.
Греху недолго их учил,
Все благородное бесславил,
И все прекрасное хулил;
Недолго... пламень чистой веры
Легко навек я залил в них...
А стоили ль трудов моих
Одни глупцы да лицемеры?
И скрылся я в ущельях гор;
И стал бродить, как метеор,
Во мраке полночи глубокой...
И мчался путник одинокой,
Обманут близким огоньком,
И в бездну падая с конем,
Напрасно звал и след кровавый
За ним вился по крутизне...
Но злобы мрачные забавы
Недолго нравилися мне!
В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное забыть!
Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской
Грядущих, прошлых поколений,
Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений?
Что люди? что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут...
Надежда есть, ждет правый суд:
Простить он может, хоть осудит!
Моя ж печаль бессменно тут.
И ей конца, как мне, не будет;
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжет и плещет, будто пламень,
То давит мысль мою, как камень
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!..