Из повести "Восхождение"...
Евгения Иванова стала собираться в Кириллов, выяснять судьбу отца, на следующий день после его ареста. Пошла к соседям, узнать, не едет ли кто завтра в Кириллов.
Человек такой нашёлся. «Завтре с утра я к вашему дому подъеду, будь готова, девушка», - говорил Афанасий Проворов, стоя на крыльце своего дома, немолодой, хмурый и любивший поговорить на «умные» темы. Он читал, интересовался пророчествами и прочим подобным, часто задавал вопросы отцу Иоанну. Евгении не очень хотелось ехать с ним, но другого случая не было.
- Хорошо, Афанасий Петрович, я буду готова, - ответила она и пошла домой. Там собрала кое-какие вещи (пальто свернула и связала бечёвкой), продукты. Письмо для брата взяла с собой, чтобы на почте в Кириллове отправить его в Москву.
Утром поехали. Евгения присела на телегу. Афанасий долго шёл сбоку, лишь за городом присел тоже на передок. Лошадку не понукал, и она шла неторопким шагом.
- За батюшку хлопотать? - спросил мужик и сам себе ответил: - Надо бы всем миром хлопотать-то…
Девушка молчала, прижимая к себе узел с одеждой.
- Если уж священников начали арестовывать – всё, значит, последние времена настают. И то – сбываются пророчества. Ваня-юродивый, когда ещё говорил – будут в ваших церквах тюрьмы, будут в ваших тюрьмах люди Божии…
- А что-то Вани давно не видно? - перебила Евгения мужика.
- Так ведь арестовали его тоже, в феврале вроде бы ещё, когда первую опись в Кирилловом монастыре делали. Он, говорят, на комиссию-то закричал: «И меня опишите!», - да ещё и портки снял. Ну, вот и описали за контрреволюционные разговоры…
- Что ж они и блаженных уже арестовывают?
- А блаженному-то что в тюрьме, что в поле – везде воля… Ещё вот слышал, в Ниловой пустыни монаху сон был: сидит Иисус Христос на престоле, а у его ног все двенадцать апостолов. И слышат они с земли ужасные крики и стоны. И апостол Пётр спрашивает Христа: «Когда, Господи, прекратятся эти муки?» И отвечает ему Иисус Христос: «Даю Я сроку до двадцать второго года. Если люди не покаются и не образумятся – все погибнут». Вот, до двадцать второго… Сколько, считай, четыре года осталось, меньше… Разве ж образумятся? Нет…
- Что-то, ты Афанасий Петрович, всё такие страхи рассказываешь…
- Это ещё не страх, - перебил девушку мужик. - А вот говорят, где за Шексной парнишка помер, Серёгой звать. Стали его отпевать в церкви, а он, возьми, да и оживи! Сел в гробе-то и плачет, родимой, - тут у Афанасия и голос дрогну. - Ну, матка-то первая в себя пришла, бросилась к нему, утешать. Потом уж другие. А он всё ревит. Дак ведь как и не реветь, ежели помер… Но вот пришёл этот Серёга в себя-то и рассказал: что когда помер, сразу и попал в те места, где мучаются грешники. Такие они муки принимают, что нет и слов, те муки описать. Упаси, Боже! - Афанасий истово перекрестился. - А потом повели его в райские обители, и увидел он Пречистую Матерь Божию. И услышал, как молится Она за всех людей, а у Самой-то слёзы текут. Увидала Она Серёгу-то и говорит: «Ты здесь не останешься – ты вернёшься к людям. Скажи им, что они измучили Меня грехами своими. Я изнемогаю. Пусть пожалеют Меня!» Вот как! Сама Матерь Божия плачет… Э-эх… - кажется, всплакнул и сам рассказчик…
Светлое тёплое майское утро, переходящее в день. Свежая зелень листвы и травы, ровная, уже подсохшая и укатанная дорога, пение птиц… Любоваться бы да радоваться девушке. Но думает она об отце. Представляется ей, что сидит он в холодном мрачном каземате, чуть ли не цепью к стене прикованный…
Божья коровка, красная в чёрных точках вдруг села на правую руку Евгении, которой она держалась за край телеги. Села и замерла. Затаила дыхание и Женя… И вспомнила, как с братом находили на стеблях травы или на листьях божью коровку, подставляли руку и она переползала на ладонь щекотно перебирая лапками… И Женя зашептала вдруг внутренне, детскую свою просьбу: «Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки… Полети на небо…Полети…» И Божья тварь, раскрыв твёрдые, красные в точках, надкрылья, мелькнула свернувшими на солнце слюдинками крылышек и взлетела, помелькала ещё в прозрачной голубизне и растворилась. И почему-то всё изменилось, всё осталось прежним, но Женя увидела и небо, и траву, и цветы мать-и-мачехи у дороги… И подумалось ей, что всё ещё не так уж и страшно: во-первых папа ни в чём не виноват, а значит, разберутся и отпустят; во-вторых скоро получит письмо брат и обязательно поможет; в третьих… А в третьих – божья коровка долетит до неба и скажет… Это ведь не просто «коровка» – это же ангел прилетал к ней, да-да… И девушка уже улыбалась, и не слушала, что там бормочет вечно угрюмый Афанасий.
В городе она сразу подошла к красному кирпичному зданию городской думы, занятому теперь исполком Совета, чтобы узнать, где находится тюрьма. И прямо у входа столкнулась нос к носу с Василием Петряковым.
- Ой, здравствуйте!
- Вот так встреча, здравствуйте… По какому случаю к нам? - расправляя под кожаным ремнём новую гимнастёрку, спрашивал парень, весь светившийся от недавнего счастья: его в числе ещё трёх кирилловчан взяли на постоянную службу в ЧК. Возглавил Кирилловское ЧК Семён Иванович Поляков, но главным пока оставался Яков Кривошеев в качестве «особо уполномоченного»…
Сапоги на Василии были не новые, но тщательно начищенные, галифе, широкие, гимнастёрка – тёмно зелёная, и фуражка без кокарды…
Девушка растерянно молчала, и Василий снова спросил:
- Ну, чего?
- Да я вот, я к папе…
- А-а, пошли, - махнул рукой и пошёл в обход дома. Евгения за ним.
Семенила рядом, ничего не понимая, но надеясь, что парень этот идёт туда, где сейчас её отец. Васька остановился у другого каменного дома, того, где раньше был полицейский участок, рядом с кирпичной аркой, ведущей во внутренний двор.
- Опоздала ты, Евгения, - сказал он девушке. - Здесь он был, да сегодня утром увезли вместе с другими в Череповец.
- Как увезли?
- Да вот так и увезли…
- А как же теперь?..
- Что – как? Теперь ждать…
- Мне вещи передать нужно…
- Пошли, нечего нам тут стоять.
- А зачем привёл-то сюда?
- Чтобы знала. Пошли! - Василий снова пошёл вперёд по улице, Женя за ним. Он свернул в переулок:
- Давай баул-то твой, - сказал.
Она подала. Они стояли у чужого палисадника, выгороженного невысоким крашеным зелёным забором, за которым кусты в свежей зелени, трава… Оба не знали, что говорить и делать дальше.
- Ты, куда сейчас? - спросил Василий.
- Не знаю… Найду Афанасия и поеду домой.
- Какого ещё Афанасия?
- Соседа…
- Ну, пошли искать Афанасия, - сказал Василий.
- Пошли, он на базаре должен быть…
Василий нёс свёрток с поповским пальто, и ещё какой-то сидор с продуктами, посматривал искоса на девушку.
Евгения же думала, что делать…
На базарной площади вблизи монастыря, парень подал ей вещи. Расстались они внешне равнодушно…
Когда Василий ушёл, Евгения не стала искать Афанасия, она уже приняла другое решение. Мимо Казанского собора пошла к монастырским воротам. У самого входа увидела женщину в тёмной одежде, показавшуюся ей знакомой.
- Здравствуйте. Вы не знаете, как мне попасть к матушке Серафиме?- спросила у неё Евгения.
Женщина взглянула на неё и тоже, вроде бы узнала, но спросила:
- А ты кто, милая, зачем тебе к ней?
- Я дочь отца Иоанна Иванова, Евгения.
- Ой, а я-то гляжу, я ведь в монастыре на службах бывала. А сейчас у матушки здесь келейницей, пойдём…
- А к ней пускают?..
- Пойдём, пойдём…
И вскоре Евгения встретилась с матушкой Серафимой и рассказала об аресте отца, о погромах в монастыре. Всё это Серафима уже знала, но снова переживала вместе с Женей.
- Помолимся, о рабе Божием Иоанне, - сказал она. И все трое: Серафима, Мария, Евгения истово взмолились о судьбе арестованного священника.
… - Иванов Иван Фёдорович? - спросил бритый наголо, в военной форме, перепоясанный портупеей следователь Череповецкой ЧК.
- Да, я священник Иоанн Иванов, - ответил батюшка.
- Расскажите о своей антисоветской деятельности и о ваших сообщниках.
- Я не занимался антисоветской деятельностью и сообщников не имею.
- Вот вам, Иван Фёдорович, бумага, вот чернила, перо… Пишите.
- Что?
- Да всё пишите. Как до жизни такой докатились! - весело сказал следователь. Брови его белесы, глаза прозрачно-льдисты. Он крепок, спокоен и ироничен. Поднялся, неторопливо закурил папиросу:
- Пишите, а я пока с другими антисоветчиками поговорю. - И сказав, часовому у двери: - Бди, Терентьев, - вышел из кабинета.
Отец Иоанн сначала просто вспомнил, как его арестовали, везли в Кириллов, как сидел он там в общей камере сутки, а потом его вместе с другими заключёнными везли в Череповец… Всё это казалось чем-то не реальным. И всё-таки это было, и сейчас он сидит за столом в кабинете следователя. Перед ним стопка листов желтоватой бумаги, чернила…
И он стал писать:
«Я, священник Ферапонтовской монастырской церкви, Иоанн Иванов (Иван Фёдорович Иванов) родился в городе Кириллове 6 января 1864 года…»
«Это что ж получается, вся моя жизнь – рождение, родной дом с вечным запахом лекарств (отец был помощником лекаря), гимназия, рыбалка на озере, друзья, семинария вот в этом самом Череповце, годы учительства в Огибалове и Тимонине, женитьба и рождение детей, священническое служение… Всё это – привело сюда, в тюрьму?.. Они, эти люди, назначили меня своим врагом… Но разве враг мне этот парень с винтовкой, стоящий сейчас у двери? Разве мне враг, арестовавший меня Семён Поляков?.. Но почему, почему так случилось? Значит, я и подобные мне плохо учили их?.. Видимо, так… Ведь, значит, мысли других людей, других учителей оказались им ближе. И ведь каким-то же образом попали эти идеи в головы, в умы вот этих деревенских парней и городских рабочих. Слова на митинге заезжего социалиста стали ближе, чем наше, учительское, пастырское слово (не говорю о Слове). Да и в того «социалиста» тоже кто-то вложил его слова, его страсть и убеждение. А мы не смогли до них Слово донести. Вот в этом моя вина. И поэтому я здесь. А, может, в этом и милость Его ко мне грешному – возможность пострадать. Дай силы, Господи!..»
Отец Иоанн коротко изложил на бумаге свою биографию, более подробно описал дни, предшествовавшие аресту.
В кабинет вернулся следователь. Молча взял бумагу, пробежал глазами написанное, хмыкнул.
- Ну, посиди ещё, батюшка, подумай, - сказал, криво усмехнувшись. - Терентьев, в камеру его, - приказал часовому.