14 апреля 1930 года в 10-16 утра городская станция «Скорой помощи» при институте Склифосовского на Сухаревской площади приняла телефонный вызов из дома 3/6 по Лубянскому проезду.
Вскоре вся Москва узнала новость, которая многим показалась первоапрельской шуткой (1-е по старому стилю). Самоубийство «первого певца революции» казалось настолько скандальным, что по сравнению с этим меркли все его предыдущие выходки.
В своём предсмертном письме Маяковский писал: «Лиля, люби меня», «и, пожалуйста, не сплетничайте». Желания усопшего выполнять никто не собирался. Сплетни и разговоры множились, а ГПУ их собирало и систематизировало. Практически сразу же появились слухи, что это не самоубийство.
Образ грубого и неотёсанного «горлана-главаря» был своеобразной маской, защитным панцирем, за которым скрывался удивительно ранимый, наивный, застенчивый и никогда не повзрослевший романтик.
В возрасте 12-ти лет будущий поэт лишился отца. Тот умер от заражения крови - укололся иглой, сшивая бумаги. Причина смерти оставила глубокий след в психике мальчика. Чистоплотность и мнительность Маяковского доходили до откровенного невроза. Он панически боялся любой инфекции.
В его доме этажом ниже жил венеролог, и Маяковский боялся даже прикасаться к перилам лестницы. Всегда носил с собой собственное мыло, резиновый стакан, в путешествия брал складную резиновую ванну. Избегал общественного транспорта, за дверную ручку брался только через пиджачный карман или носовой платок. В кафе и ресторанах посуду держал в левой руке, чтобы пить с той стороны, к которой не прикасались чужие губы. Упражнение упрощалось тем, что Маяковский одинаково владел обеими руками, так как был переученным левшой.
Эмоционально неуравновешенный и подверженный депрессиям, он неоднократно примерял на себя самоубийство не только в стихах, но и в жизни: «а сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою».
А при такой возлюбленной, как Лиличка, никак без депрессий. Самая её известная фраза: «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».
Интимные отношения между поэтом и музой прекратились ещё в 1924-м, но они так и остались жить втроём «кисячьей-осячьей семьёй»: Лили, Осип и Владимир.
Семейство Брик-Каган давно привыкло паразитировать на Маяковском. У Осипа к этому времени сложились отношения с Женечкой Жемчужной (женой режиссёра Виталия Жемчужного),
Лили меняла любовников, как перчатки; а Маяковскому подсовывала «удобных» (красивых и не очень умных) девушек, которыми ей так легко удавалось манипулировать. Михаил Пришвин их едко именовал «подлильки».
Но с 1919 года за Маяковским остаётся крохотный кабинет, «комнатёнка-лодочка», в Лубянском проезде, 3/6. Он находился в обычной коммунальной квартире номер 12, при самом входе.
Заглянув однажды в каморку, в которой ютилась Женя Хин, приехавшая из Одессы, Маяковский воскликнул: «Как вы здесь живёте? Она похожа на гроб. Если бы я здесь жил, я бы застрелился, - помолчал и добавил, - упал бы, и не поместился». Его кабинет был чуть больше: он упал и поместился.
Примерно с 1927 года начинается активная травля поэта. Маяковского не выпускают за границу, тиражи публикаций урезаются, пьесы с треском проваливаются, выставка «20 лет работы» бойкотирована представителями партийной элиты и почти всеми писателями.
Ему становится всё сложнее парировать агрессивные выпады толпы на встречах со слушателями. Не хватает ни сил, ни выдержки отвечать юмором на хамство. На одной из встреч с рабочей молодежью к нему обратился юноша: «Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно кончали: или их убивали, или они сами... Когда же вы застрелитесь?». Поэт вздрогнул и медленно ответил: «Если дураки будут часто спрашивать об этом, то лучше уж застрелиться...»
В томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что «бунт Маяковского, анархистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу» и что «после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата».
Артемий Халатов (глава Госиздата) приказал изъять приветствие Маяковского по случаю 20-летия работы из журнала «Печать и революция». Обвинив редакцию в том, что она дерзнула назвать «попутчика» Маяковского великим революционным поэтом, он требовал сообщить имя того, кто сочинил это «возмутительное приветствие».
Ирония судьбы не знает границ: Халатов был назначен председателем похоронной комиссии, почётным стражем при теле Маяковского, нёс его гроб и толкал речь на траурной церемонии.
По свидетельству Михаила Светлова, Маяковский в конце жизни опасался ареста. После бильярда они шли по Тверской улице. Маяковский молчал. Вдруг резко остановился, притянул Светлова за лацкан:
- Слушай, Миша, а меня не посадят?
- Что вы, Владимир Владимирович! Вас - первого поэта революции?..
- Это-то и страшно.
Лили пользовалась особым расположением соответствующих органов - она писала сестре Эльзе: «мои письма никто не читает». А Осип в своё время служил в ВЧК.
Однажды, на двери их общей квартиры появилась эпиграмма, приписываемая Есенину:
Вы думаете, здесь живёт Брик, исследователь языка?
Здесь живёт шпик и следователь ЧеКа.
Более того, Лиличка сама имела удостоверение сотрудника ГПУ. Уж какие секретные задания она выполняла, остаётся только гадать.
Пастернак говорил о квартире Бриков как об «отделении московской милиции». К этому времени, дом в Гендриковом переулке буквально напичкан сотрудниками ГПУ.
Среди них особенно выделяется так называемый специалист по надзору за интеллигенцией - Яня Агранов. По совместительству ещё один любовник Лили.
Иллюстрацией к состоянию, в котором пребывал в то время Маяковский, является последний его сохранившийся рисунок от 6 января 1930 года. Рисовал он под общий разговор за игрой в карты, когда Лили стала требовать у него денег на заграницу.
18 февраля 1930 года Лили и Осип уехали в Европу. Но не оставили поэта без присмотра. Помимо собаки Бульки и домработницы, компанию Маяковскому в Гендриковом переулке составил агент ОГПУ Лев Эльберт по кличке «Сноб».
Маяковский поспешил сделать Норе Полонской предложение. Актриса в то время забеременела от него, но сделала аборт. Нежелание сохранить его ребёнка усугубило тяжёлое эмоциональное состояние поэта.
В конце февраля 1930 года Маяковский заболел гриппом, после которого долго не мог оправиться. У такого ипохондрика, как Маяковский, самая безобидная простуда вызывала неадекватную реакцию. А тут ещё присоединились проблемы с голосом.
Начало 1930 года для Маяковского было на редкость напряжённым периодом и в профессиональном плане. Он был занят одновременно несколькими крупными проектами.
На фоне плохого самочувствия, переутомления и всё более усиливающейся травли у поэта развивается жесточайшая депрессия.
11 апреля Маяковский сорвал выступление, чего с ним прежде не случалось. Он был очень обязательным и пунктуальным. Двенадцатого, около полудня, устроитель его концертов Павел Ильич Лавут навестил его на квартире. Тот был ещё в постели, на стуле рядом лежал лист бумаги, на котором Маяковский что-то писал. При появлении Лавута, Владимир Владимирович перевернул бумагу и сказался нездоровым. Мол, не подходите близко, заразитесь. Не предсмертную ли записку прятал поэт? Ведь она датируется именно 12 апреля.
В тот же день в телефонном разговоре с Норой он ссылается на некое письмо к правительству, в котором упомянул и её.
Вечером Лев Гринкруг, повстречавший поэта, спросил: «Что у тебя такой вид, как будто тебе жизнь не в жизнь?». Криво улыбнувшись, тот ответил: «А может быть, мне действительно жизнь не в жизнь».
13 апреля вечером Маяковский был в гостях у Катаева. Они принадлежали к разным литературным кругам и редко общались, но Маяковский появился там в надежде встретить Полонскую. Художник Владимир Роскин удивился, когда Маяковский раскурил папиросу. Ведь совсем недавно в стихотворении «Я счастлив» он объявлял, что бросил курить. Хмуро усмехнувшись, Маяковский ответил, что ему курить можно.
Катаев и Олеша, увидев подавленное состояние Маяковского, стали жестоко над ним подшучивать.
Обычно не дававший своим оппонентам спуску, в тот вечер поэт был «молчалив, мрачен, лишён остроумия». Он в раздражении вышел из комнаты и долго не возвращался. Жена Катаева волновалась, на что Валентин Петрович заметил: «Что ты беспокоишься, Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются». Через четыре дня он будет запечатлён на памятном снимке Ильфа рядом с Булгаковым и Олешей во дворе Клуба писателей на похоронах поэта.
Расходиться гости стали только в половине третьего ночи. Потом ещё долго провожали друг друга. Маяковский с Норой условились встретиться утром, до её репетиции в театре, которая была назначена на 10:30. То есть, накануне смерти поэт был нетрезв и почти не спал.
А 14 апреля уже в 9:15 Маяковский позвонил Норе и сообщил, что приедет за ней на такси. Он везёт её в свой кабинет на Лубянке, где требует немедленно, сейчас же уйти от Яншина (мужа Полонской) и остаться с ним.
Нора торопится на репетицию. Выйдя за дверь, она слышит выстрел.
Соседи по коммуналке сбегаются на звук, звонят в скорую. По словам одного из них, поэт был жив ещё четыре минуты. Скорая приехала через пять минут. Прибывшим медикам оставалось только констатировать смерть.
На месте происшествия ещё до милиции появились представители госбезопасности — здание ОГПУ было напротив. Явился сам Яков Агранов со товарищи. К моменту прибытия милиции часть вещей поэта уже была опечатана. Осмотр места происшествия тоже, судя по протоколу, производился в их присутствии. В нём упомянуто, что оружие взято ОГПУ.
Агранов приказал перевезти тело в Гендриков. Именно там было выполнено изъятие головного мозга поэта для Института мозга. Оказалось, что мозг его весил 1700 граммов (на 360 г больше, чем у Ленина).
В тот же день, всем газетным редакциям была разослана директива, согласно которой информация о смерти Маяковского могла распространяться только через телеграфное агентство РОСТА. Лишь ленинградская «Красная газета» успела опубликовать заметку до того, как постановление вступило в силу.
Новость о самоубийстве была обнародована в «Правде» 15 апреля, где сообщалось, что «самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт не совсем поправился».
Это способствовало возобновлению слухов о сифилисе, преследовавших Маяковского ещё с 1918 года, когда их распространяли Горький с Чуковским. Ради пресечения слухов было принято решение о вскрытии тела. Оно было проведено в ночь с 16 на 17 апреля и показало, что домыслы беспочвенны. Но протокол вскрытия не сохранился в связи «с аварией водопроводной сети в подвале лаборатории, где хранился архив».
Более того, кого-то так волновал вопрос наличия венерических заболеваний у Маяковского, что к делу была приобщена старая Берлинская справка об отрицательной реакции Вассермана.
Обращает на себя внимание допущенная опечатка в публикации предсмертного письма в «Правде»: в том месте, где Маяковский указывает членов семьи, между «Лиля» и «Брик» стоит запятая. Её нет в оригинале предсмертного письма. А она существенно меняет количество наследников.
В протоколе осмотра места происшествия зафиксированы «револьвер системы “маузер”» и «стреляная гильза от револьвера маузер указанного калибра». А в вещдоках числятся браунинг, пуля и гильза от браунинга. Так как протокола вскрытия нет, доподлинно не известно, какая пуля была извлечена из тела.
В 1995 году было произведено исследование пистолета «Браунинг», а также пули и гильзы, приобщённых к делу. Из браунинга не производились выстрелы с момента последней чистки (что, собственно, ничего не доказывает). А вот пуля и гильза патрона «Браунинга» были выстрелены не из пистолета «Браунинг», а из пистолета «Маузер». А маузер, как мы помним, забрали сотрудники ОГПУ.
К слову сказать, Маяковский питал слабость к оружию. К делу подшиты пять разрешений, полученные им в разные годы. Среди которых числится как браунинг, так и маузер. Но маузер бесследно исчез ещё 14 апреля.
Такой важный вещдок, как рубашка, вообще был отдан на хранение Лили. Лишь в 1991 году была проведена судебно-баллистическая экспертиза рубашки, бывшей на поэте во время гибели. Которая свидетельствует, что выстрел произведён в упор, короткоствольным орудием с маломощным патроном. А следы крови на ткани характерны для забрызгивания с оружия, находящегося в правой руке во время падения.
Сергей Эйзенштейн утверждал, что даже стилистически предсмертное письмо поэта не его рук дело. Озадачивает также, что письмо написано карандашом. Так легче подделать почерк. К тому же, у Маяковского было отличное самопишущее перо, подаренное в Париже Татьяной Яковлевой.
Но в 1991 году была проведена подчерковедческая экспертиза предсмертного письма Маяковского. Из неё следует, что «текст исследуемого письма от имени В. Маяковского выполнен самим В. Маяковским» в состоянии сильного возбуждения.
Тело было кремировано 17 апреля. Лиличка осталась верна себе: с любопытством наблюдала в окошко печи за тем, как превращаются в прах останки того, кто вписал её имя в историю.
Правда, после кремации наследники творчества поэта к праху интереса не проявляли. Урна долгое время пылилась в колумбарии Нового Донского кладбища. Всеволод Мейерхольд, строивший свой театр на Триумфальной площади, обещал установить на куполе театра памятник Маяковскому, а в фойе — урну с прахом. Но не успел, был расстрелян раньше.
И только спустя 22 года неприкаянный прах «такого большого и такого ненужного» был захоронен на Новодевичьем кладбище.
