Во время тихого часа иногда бывало ужасно весело. Мы притворялись спящими. Когда взрослые, наконец, уходили, один мальчик, чья кровать была ближе ко входу, становился «на шухер» и подавал сигнал. Что-то типа «Пс!» И тогда начиналась возня. Были рассказы страшилок про черную-черную комнату, разговоры по душам, бой подушками. Постепенно децибелы прибавлялись. Я активно призывала всех уменьшить громкость. «Нас же накажут!» Но куда там! Дальнейшее чаще всего бывало одинаковым. Через некоторое время появлялась воспитательница, и начинался дикий ор. Иногда приходила нянечка и предупреждала, что идет воспитательница. Она никогда не орала. Просто она тоже не любила громкий крик. Мы успевали сныкаться по своим койкам и даже заснуть. В один из дней после пробуждения мы с моим мальчиком-соседом (тем самым) обнаружили себя он на моей, а я на его кровати.
Помню, как после смены постельного белья трем или четырем девочкам, уже умеющим писать, раздавались восковые карандашики, чтобы подписать белье всей группе. Это делалось для того, чтобы не перепутались подушки, одеяла. Помню запах этих карандашиков, запах свежего белья, запах покрывала, как пахло в той спальне, тоже помню. Меня подзывали все ребята, чтобы именно я подписала им белье. И я бежала к ним, забыв о своей кровати. И в какой-то раз я обнаружила, что моя кровать уже подписана, а фамилия написана с двумя ошибками. Это меня ужасно расстроило. Я страшно поругалась с той девочкой. Из-за этих ошибок.
Однажды воспитательнице не понравилось, как я причесана. Я уже не помню, возможно, волосы растрепались после тихого часа. У меня был свой красный пластмассовый гребешок в виде морского конька. И воспитательница взяла его и яростными движениями стала делать мне высокий хвост. Мама очень старалась заплетать меня аккуратно каждое утро, делала мне две косички или «колбаски», или хвостики с красивыми белыми лентами. Конечно, это бывало тоже больно, особенно когда мама утром спешила. Но от действий этой чужой женщины у меня брызнули слезы из глаз, и, наверное, я инстинктивно дернулась от боли, после чего она резко прикрикнула. Когда же она отдала мне расческу, на ней были клоки выдранных волос. Я сказала ей, глядя в ее желтые глаза, совершенно индифферентным тоном «спа-си-бо», по слогам, как благодарят хором. Это была такая форма сознательного протеста. Заплаканная рыжая девочка с безупречным хвостом и белоснежным бантом чувствовала себя затравленной и несчастной.
Однажды мама пропустила родительское собрание, на котором раздавался некий «разрезной материал». Последствия не заставили себя ждать. Вдруг я обнаружила, что у всех ребят есть красивые картинки с уточками, гусями, человечками, которые полагались для веселого обучения арифметике, а у меня нет! У меня, лучшей ученицы в классе, нет!!! Когда я спросила у учительницы, почему у меня нет такой красоты, она высокомерно ответила: «Потому что твои мама с папой не пришли на собрание». Здесь был двойной умысел. Во-первых, никакого папы у меня не было, и учительница, и вся школа отлично это знали. Во-вторых, казалось бы, чего проще, дать ребенку этот материал лично в руки. Но правила были важнее. А я рисовала уточек на простых картонках, просто ручкой, а потом разрезала. В общем, заветный материал появился у меня ближе к весне, когда он был уже практически не нужен.
На одном из уроков, когда мы всё еще писали скучнейшие палочки, у меня была ручка черного (а не синего) цвета. За это после урока я выслушала пространную инсинуацию о том, почему дети в неполных семьях менее организованные, чем в нормальных. Я отлично понимала цену этой терминологии. Учительница говорила это как бы не мне, а воспитательнице, доброй, с косой, ничуть не понижая тона голоса. Та не кивала, напряженно слушала и смотрела горестно в мою сторону. Мне показалось, что сочувственно.
Однажды нас повели на прививки под лопатку в медкабинет. Я ужасно боялась, но не подавала виду. Уже после процедуры, в коридоре, меня вырвало прямо на новые замшевые тапочки, серенькие такие, мягкие, я очень их любила… Я мысленно попрощалась с ними и стала ожидать очередную порцию ругани от всех подряд, особенно боялась реакции мамы. Но в тот день работала добрая воспитательница, она принесла мне чьи-то чужие тапки, а эти грязные куда-то унесла. Я ходила полдня в чужой обуви. И вот, после тихого часа, ко мне подошла нянечка, молодая худощавая женщина с добрыми черными глазами, и принесла мне мои тщательно отмытые тапочки. И очень участливо спросила, как я себя чувствую. В тот момент я почувствовала что-то вроде укола совести, ведь я всегда внутренне смеялась над ней, потому что она говорила «Ложь, ляжь, ходют» и т.п., так в моей семье никто не говорил. Эта женщина никогда не повышала голос на детей, дети ее очень любили, потому что она часто спасала нас от гнева воспитателей, покрывая наши проступки. Я ее совершенно не боялась, а в этот день меня очень тронул ее поступок. До той поры никто из чужих взрослых людей не делал для меня ничего подобного. Еще много лет она была для меня просто символом доброты и бескорыстной помощи. Тогда я смутно понимала рабочие обязанности нянечек, наверное, ей велели вымыть пол возле медкабинета и почистить мою обувь, но уж быть ласковой ко мне ее точно никто не заставлял. И тогда от этой внезапной доброты мне захотелось плакать.
Прогулки были каждый день, мы с девочками постоянно придумывали интересные для нас игры «Давай ты сегодня будешь моя мама, а я твоя дочка», иногда даже выбирался «папа» из мальчиков, что сопровождалось краснеющим хихиканьем и шепотом на ушко. Правда, стоило хотя бы одной ногой шагнуть за ограду площадки, как поднимался леденящий кровь крик. Крик сопровождал меня все девять лет школы. Такое ощущение, что взрослые не умеют общаться с детьми иначе как крича на них. Помню, как мальчик шантажировал воспитательницу побегом домой (его дом был напротив школы-сада), потом был наказан – посажен на «позорное место» у доски перед всем классом. Там часто сидели заплаканные дети, это специально приурочивалось к вечернему приходу родителей, которые испуганно заглядывали в группу и наконец спасали свое зареванное чадо. Я тоже попадала туда. Я изо всех сил старалась не плакать. Получалось не всегда.
Позже у меня в этом коллективе были подруги разной степени близости. С некоторыми общаемся до сих пор, чаще виртуально, конечно. И в целом отношения в классе были неплохими, все довольно хорошо учились. Вспоминаю мальчика, который помогал мне завязывать шнурки, потому что я делала это очень медленно, не укладывалась в армейский норматив перед прогулками. Он взял надо мной шефство, о чем объявил моей маме и всему классу. Меня, правда, не спрашивал.
Подводя итоги через тридцать с лишним лет, могу сказать, что однозначно комфортнее чувствовала бы себя в обычной школе, где были просто уроки с минималистичным завтраком, без всяких прогулок, тихих часов и утренников. И пусть бы задавали домашку, как «семилеткам». Я была исполнительная и аккуратная ученица. Психолог ошиблась, не разобравшись в семейной ситуации.
Я никого не обвиняю, но я могла бы закончить свое образование на целый год раньше. Хотя тогда, возможно, и моя жизнь сложилась бы иначе.