Из романа "Тень филина
… Немцев в посёлке не должно было быть. И всё же въезжая по центральной улице на санях, влекомых лощёным жеребчиком, гордостью и любовью разведбата, четверо разведчиков во главе с лейтенантом Карелиным спешились, сдвинули предохранители автоматов ППШ. Василий Игнатьев, оставшийся в санях, тоже Красавчика сдерживал, не давал разбегаться…
Из шоферов ему пришлось "переквалифицироваться в кучера", как посмеивался Сашка Петров, да и остальные разведчики. А Василий и не обижался и не жалел, что так вышло, умел он и с лошадьми обращаться…
Дома стояли пустые, с чёрными, мёртвыми проёмами окон. Не видно жителей. Не было даже и собак. Тишина страшная. Вышли по улице на площадь. Здесь стоял один каменный дом, вся площадь усеяна была какими-то бумагами, засыпана конскими катышами…
- А ведь, кажется, есть кто-то там, товарищ лейтенант, - подал голос Петров. Василий вожжи натянул, останавливая жеребца… Из окна каменного дома ударила пулемётная очередь. И началось! Изо всех домов – обычных деревенских изб – ударили по ним из автоматов.
- Поворачивай! – кричал Карелин, влепляя очередь в окно дома. Остальные разведчики тоже, упав, перекатившись, укрывшись, кто за столбом, кто просто за сугробом, отвечали на вспышки из окон.
Василий, стараясь не перепутать вожжи, заворачивал жеребца. И только ждал – вот сейчас, вот эта моя. Но, как ни странно до сих пор ни одна пуля не задела ни его, ни жеребца. Что-то ударило в левую бровь, и теплая струйка потекла на глаз. Но Игнатьев сразу понял – не смертельно, развернул сани:
- Прыгайте!
Бойцы, продолжая отстреливаться, валились в сани.
- Ходу! – крикнул кто-то из них. И Василий уж погнал, было, Красавчика. Но, чуть оглянувшись, увидел правым глазом (в левом совсем стало темно), как кульком, лицом вперёд, выпал с задка саней лейтенант. За ним спрыгнул Сашка Петров, крикнул:
- Прикройте!
Василий снова стал сдерживать жеребца, но всё же тот ещё пробежал метров двадцать… Петров откинул пустой диск (вставлять новый было некогда), склонился над лейтенантом, ухватил за ворот шинели, потащил. Остальные разведчики не прекращали огонь, прикрывая товарищей. Василий увидел, как сбоку, из какого-то двора, набегает группа немцев, схватил лежавшую на дне саней в соломе гранату, выдрал чеку, бросил. Красавчик шарахнулся, но Василий успел сдержать его, бросил вторую гранату. Лейтенанта втащили в сани, за ним рухнул на солому и Петров. И тут уж Василий дал жеребцу полную прыть…
Кровь на глазу смёрзлась и, казалось, что глаза нет. И страшно вдруг заболела правая нога, где-то внизу. Глянул туда Василий, а в запятке валенка черная дыра…
- Отгулял, Сашка-то наш. Наповал. - Глухо сказал солдат Миронов, перевернув, так и лежавшего ничком Петрова.
- Жив он, не может быть, - бросив вожжи рванулся к другу Василий.
Петров был мёртв. Громко стонал лейтенант Карелин, раненый, кажется, в живот.
И над истерзанной войною землёй, над чёрным от копоти пожаров снегом, над уставшими и затвердевшими в своей усталости людьми, вставало розовое, будто умытое солнце…
… В левую бровь впилась щепа, выбитая пулей из саней. Глаз не задело – ничего опасного, только шрам на брови остался, а вот пятку на правой ноге вырвало напрочь.
- Всё, браток, теперь домой, отвоевался, без тебя фрица добивать будем, - говорил сосед по госпитальной койке.
А Василий молчал, он почти совсем не говорил все три месяца, что лежал в госпитале. Будто что-то заклинило в душе.
Потом был долгий медленный поезд, забитый, ехавшими куда-то людьми: женщинами с детьми, комиссованными, как и он, военными… Состав подолгу стоял на больших станциях и крохотных полустанках, пропуская эшелоны с техникой и войсками. По вагонам ходили патрули, и Василию Игнатьеву по несколько раз в день приходилось доставать свои документы из кармана гимнастёрки, протягивать со своей верхней полки, куда удалось с трудом забраться и откуда он почти не слезал… Один раз он дремал и очнулся от страшной боли в ноге, будто снова пуля ударила и раздробила пятку.
Солдат из патруля тряс его за ногу:
- Документы, военный!
- Да что ж ты… - не сдержался Василий, резко развернулся и готов был врезать этому патрульному (его и так уже раздражали эти многочисленные патрули – там, на передке, каждый человек на счету, а эти тут в тылу…).
- Спокойно, солдат, спокойно, - с ухмылкой на холёном лице, осадил его начальник патруля, лейтенант. - Документики.
И вот от этого "документики" стало Василию совсем противно, до тошноты. Но сдержал себя, снова полез под шинель, в карман гимнастёрки…
...
Вокзал областного центра встретил Василия Игнатьева единой серо-зелёной толпой – солдаты в серых шинелях и выцветших гимнастёрках (был апрель и кто ещё одет был по-зимнему, а другие уже в летней форме), гражданские, женщины, подростки – тоже все в какой-то казавшейся одинаковой неяркой одежде…
И только, когда сшагнул со ступеньки вагона, огляделся – единая масса стала распадаться на отдельные фигуры и лица: опять патруль (прошли мимо, не глянув на него), женщина, менявшая варёную картошку из чугунка, завёрнутого в серый платок, на полбуханки солдатского хлеба. И солдат, что менялся с ней, нагловатый, с медалью "За отвагу" на груди, норовил прижаться к ней, приобнять… "Да убери пакши-то, лешой…", - не зло, по-деревенски говорила женщина… Паренёк в кепке и великоватом для него пиджаке, скользнувший острым глазом по Игнатьеву и нырнувший, зачем-то сразу под вагон… Безногий бородатый инвалид в зимней солдатской шапке без звёздочки и в обтрёпанной армейской телогрейке, на деревянной тележке, ловко толкался дощечками с приделанными к ним рукоятями, катился вдоль перрона… "Табачок покупаем", - прошёл совсем неприметный мужчина, и не понятно было, к кому он обращается, предлагает ли купить курево или сам покупает…
Прихрамывая, Василий вышел на привокзальную площадь.
Адрес он помнил, теперь вспоминал и дорогу к дому дяди Миши…
Тот, уехав в "год великого перелома" из Ивановки в город, сумел осесть в нём, работал сначала в частной сапожной мастерской выходца из Ивановки Алексея Семёновича Смирнова, потом мастерская стала государственной, а Смирнов по возрасту отойдя от дел, передал руководство производством Михаилу Игнатьеву… Две комнаты снимала их семья в доме того же самого Смирнова. Потом купили домик на окраине. Жена Михаила Игнатьева занималась хозяйством, сыновья бегали в школу. Дочь Александра, так и не дождавшись (а не долго и ждала) своего деревенского жениха вскоре вышла за секретаря парткома паровозоремонтного депо, на котором начинала работать простой уборщицей. Познакомились они в Доме культуры железнодорожников, и уже вскоре Александра жила у мужа в большой комнате в коммунальной квартире в центре города…
Василий бывал у них еще до войны, когда ездил от колхоза "в область" принимать новую технику – трактор, конные косилки, плуги… Колхоз перед войной был богатый…
Думал невольно о судьбе дяди и его семьи – странные же были времена, в своей деревне были объявлены чуть ли не врагами народа, наверняка бы раскулачили и сослали их, а в городе – никаких претензий, поселились и жили...
От вокзала широкая улица Ленина вела в центр и дальше до противоположной окраины – это главная улица города, остальные улицы разбегаются от неё, рассыпаются переулками…
Василий отвёл кособокую калитку, вошел во дворик, дорожка из тёмных подгнивающих досок вела прямо к порогу невысокого домика, а на пороге сидел, сгорбившись и потому будто выставив вперед бурую лысину в обрамлении седых волосиков, прижатых еще резинкой очков, дядя Миша. Он делал какую-то работу, как обычно, левой неживой рукой лишь придерживая что-то… Ну, конечно же, подшивал какую-то маленькую, видимо, детскую, обутку, и, продевая дратву в отверстие, наверняка слышал, что кто-то вошёл во двор, но не сразу поднял голову… Отложил сандальку, поднял лицо. Глаза за стеклами старых очков уже будто и не серые, а прозрачные… Василий, стараясь всё же меньше хромать, быстро подошёл к крыльцу, поднялся навстречу ему и отцов брат, опершись на перила. Обнялись.
- Здравствуй, божатка.
- Здорово, крестник, здорово… В отпуск или совсем?
- Теперь уж совсем, подчистую…
Сидели в небогатой и небольшой комнатёнке, бутылка разведённого спирта (вёз Василий домой, да тут выставил) на столе, хлеб, кой-какая закуска, первые в этом году пёрышки лука.
- Скоро Санька должна придти, для внучки шлёпанец-то зашиваю… А так – один я, один…
- Муж-то у неё… - осторожно сказал Василий.
- На брони, на брони. А мои вот… - кивнул на фотокарточки сыновей на стене.
Василий знал, что оба они погибли. Жена из дома писала. Переписывался он только с Верой, с другой роднёй как-то не наладились письма…
- Помянем сынов моих! – сказал твёрдо Михаил Васильевич Игнатьев.
Выпили не чокаясь.
Помянули и жену дяди Миши, не пережившую похоронок…
Быстрые шаги на крыльце и в коридоре, скрип двери:
- Пап, привет! – деловито вошла Александра. Совсем уже не похожая на Саньку городская дама. А все же что-то и девчоночье, лёгкое, что помнил в ней смутно Василий, осталось…
- Вася! – кинулась на шею ему, щекой к щеке прижалась.
- Здравствуй, Саша, здравствуй…
Не отказалась и стопку выпить.
- К нам-то пойдем, Вадим рад будет, да и девчонки дядю забыли совсем, - говорила Александра о муже и дочерях.
- Не знаю, надо как-то к дому ближе пробираться, - неуверенно отнекивался Василий, разомлевший от выпивки, внимания, тихого домашнего покоя. - К Вере, к Сашке моему хочется… Польку повидать… - тоже о своих близких Василий говорил.
Александра вдруг губу закусила, на отца с вопросом в глазах глянула.
- Так Полина-то… - начала она и запнулась. – Ты не знаешь, что ли? Папа?.. – на отца опять глянула.
Тут только и узнал Василий, что сестра его Полина Семёновна Игнатьева уже около месяца назад погибла при сплаве леса…
С письмом нерадостным запоздали, не застало оно в госпитале Василия…
Никуда он в тот вечер, конечно, уже не пошёл, ночевал (в тяжкий хмельной сон провалился) у дяди Миши.
На следующий день с машиной до райцентра помог Вадим, муж Александры. От райцентра до Жукова тоже попутка нашлась. Дальше пешком по знакомой родной дороге топал солдат Василий Игнатьев до Воздвиженья.
Он еще издали услышал реку, но не понял, что это её звук. Не шум воды, не плеск вёсел – глухие удары… Выйдя на берег увидел забитую чешуйчатыми еловыми да сосновыми бревнами родную реку.
Таким вот бревном и ударило сзади, с берега, стоявшую с багром в руках у воды глухую Полину…
Родная Ивановка горбатилась избами. Знал Василий, что быть ему снова председателем колхоза – в райкоме уже сказали.
- Я уже был председателем. Мой отец тоже…
- Некогда нам, товарищ Игнатьев, обиды вспоминать, а надо план по зерну и лесу выполнять. Принимайте колхоз, - жёстко сказал первый секретарь райкома.