Мастерская Фомина располагалась на последнем этаже самого навороченного небоскреба Города и представляла собой замысловатый многоугольник, одна стена которого оказалась абсолютно стеклянной. С этой точки, откуда не были видны ни Кама, ни сосновые леса, Город представлялся гигантской урбанистической свалкой скучных домов, прикрытых скучными коричневыми крышами, среди которых изредка торчали заводские трубы. Говорят, когда лифт не работал, Фомин сюда поднимался часа полтора – с привалами и перерывами, но перебираться пониже отказывался категорически, объясняя это стремлением быть «подле неба». На самом деле такие современные апартаменты в Городе себе могли позволить лишь два-три художника, что уже являлось и знаком отличия, и личным достижением. Я здесь была раза два и не могла согласиться с Жанеттой, которая, посетив однажды его вернисаж, тяжко вздохнула:

- Как сказал Хрущев на «бульдозерной» выставке, мой внук нарисует лучше…

Последние годы Фомин, объявив свою мастерскую «лабораторией современного искусства», и в самом деле ударился в махровый абстракционизм, в одни линии и сферы, но я избегала высказываться на эту тему. С нежностью и восхищением относясь к предыдущему, сюрреалистическому периоду его творчества, где слышались отзвуки Сальвадора Дали, Босха, Ван Гога и даже Рене Магритта, я совершенно не воспринимала то, что километрами холстов он выдавал в последнее время. Но, кроме этого, он выдавал и информационные поводы в виде всяких акций и фестивалей и, будучи фигурой одиозной, оставался любимчиком прессы.

- Входите, моя милая, входите! – закричал из недр мастерской Фомин, обожавший изображать папочку перед молодыми особами, – здесь все настежь. Перед выставкой полный бардак, пять работ я еще не закончил. Присаживайтесь. Люба, кофе!

Девушка-натурщица (обычно их было две-три), с которой никогда ничего не писали и писать не собирались, так как она была предназначена для мелких хозяйственно-деловых поручений, молча налила кофе, поставила на стол булочки и скрылась на гигантских «антресолях».

Перепачканный краской Фомин, даже в таком виде выглядевший лоснящимся барином (он всегда представлялся мне лоснящимся барином Павлом Петровичем Кирсановым, хотя, в отличие от известного персонажа Тургенева, как будто все время работал), поинтересовался, что именно я собираюсь публиковать - интервью или что-то другое.

Интервью, как известно, берут только в двух случаях: либо собеседник - superstar, и тогда массы ловят каждое его слово, либо ему есть что сказать. Поскольку в нашем случае оба эти варианты исключались, и кроме информашки в тридцать строк я не собиралась писать ничего, пришлось соврать:

- Репортаж накануне события.

- Ах, репортаж! Ну, идемте.

Будущая экспозиция, фрагменты которой сейчас повсюду лежали на полу в ожидании рам, состояла, однако, из работ разных периодов. Здесь были пятнадцатилетней давности эскизы к спектаклям Шапиро (Фомин начинал как сценограф), написанные десять лет назад портреты-триптихи, «психоаналитические» автопортреты, так раздражавшие и критиков, и публику. Там и сям пульсировал волнующий меня сюр – абстракции занимали процентов двадцать, не больше. Забыв на минуту о цели визита, я любовалась игрушечным домом, вокруг которого порхали женщины и птицы, а река времени уносила целые города в чью-то ненасытную пасть. Праздничных расцветок волоокие звери брели по вымощенному звездами дну, а на облаке-птице парила церквушка. Дело было не в летающих зданиях и не в женщинаж-стрекозах, которых сосредоточенные мужчины ловили игрушечными сачками. Дело было в энергетике и мироощущении художника – они законсервировались и навсегда остались там, в том счастливом времени, а как их вернуть и «заставить работать» сегодня, Марк Михайлович явно не знал.

- Стойте, не двигайтесь и не дышите! - услышала я его крик. – Отчего вы не носите красного? Нет, молчите! Молчите и стойте. Люба, подайте мне красную шаль! Молодец, молодец, хорошо! Вы должны носить красное, слышите? Я вас так напишу. Боже правый…

Забыв обо всем, кроме модели, которой так внезапно стала я, Фомин схватил палитру и стал нервными движениями набрасывать эскиз.

- Люба, вы видели, видели? Она стояла здесь, возле «Потопа». Свет падал так, вот так, ее лицо… Так выглядят восторг и вдохновенье… Я видел, вам понравился «Потоп», «Потоп желаний». Да? Я прав? Ну, скажите, понравилось?

Не нуждаясь в моих ответах, он продолжал орудовать кистью, а невозмутимая Люба, запретив мне шевелиться, завязывала сзади шаль. Минут пятнадцать он молча и сосредоточенно работал, а мы ждали, когда это кончится. Не имея возможности видеть то, что появлялось на холсте, я рассеянно блуждала глазами по сторонам и, не находя ничего примечательного, возвращалась к напряженной фигуре Фомина, выражающей трепет и нетерпение. Казалось, он забыл обо всем на свете, и воззвать его сейчас к реальности было все равно что просить грозу прекратиться.

Я уже готова была упасть от усталости, когда Марк Михайлович разогнулся и, отступив метра на три, одобрительно кивнул – и эскизу, и мне:

- Н-да, не смог удержаться, простите. Придется вам позировать – недолго, два сеанса. Вы согласны?

- Только не сейчас, не завтра.

- Договорились. После выставки, идет?

Ни желания, ни настроения быть натурщицей у Фомина я в себе обнаружить не смогла, но ради цели визита пришлось быть послушной. Поразившись той перемене, которая произошла в нем после сорока минут увлеченной работы, я продолжала экскурсию, с печалью констатируя, что ни одна его современная работа не несла в себе и десятой доли того, что было в сюрреалистическом периоде «Потопа желаний», написанного семь лет назад.

Задав необходимые вопросы и выдохнув в нужных местах «Да что вы!» - я сладким голосом спросила:

- Марк Михайлович! Если можно, мне бы хотелось увидеть самые ранние работы, те, которые не вошли в экспозицию.

Фомин взглянул на меня непонимающим взглядом и надолго задумался.

- Я имею в виду те, что вы писали в институте более двадцати лет назад.

- Но там нет ничего интересного, - наконец произнес он, пожимая прямыми узкими плечами. - Я их убрал из мастерской.

- Давно?

- Не помню. Если оставлять здесь все, что я пишу, не хватит никаких апартаментов. Хотя… А знаете, ведь одна работа есть. Идемте.

По кованой, украшенной золотыми завитушками лестнице мы взобрались на «антресоль», где шуршала натурщица Люба, и после недолгого поиска Фомин достал небольшую картину. Бережно смахнув с нее воображаемую пыль и установив на мольберт, он повернул его к свету, встал рядом и сделал неопределенный жест рукой: мол, это так, ученический этюд.

Я взглянула и обомлела: на ярко-зеленом фоне театральных подмостков были тщательно прорисованы пять мужских фигур. Первая - в центре, на пуантах и в женской пачке - парила в арабеске. В том, что это танцевал мужчина, не было никаких сомнений: могучий торс, мышцы, широкие плечи. Танцовщик с лысым черепом был изображен в профиль, и я без труда опознала Крутилова. Время от времени Георгий танцевал женские партии - например, кормилицу в «Ромео и Джульетте», - но эта иллюстрация ни к какой определенной партии не относилась и была написана произвольно.

Вторая фигура, расположенная слева от танцовщика, в белом палантине, с рукой, простертой к задней части сцены, то есть прочь от предполагаемых зрителей, представляла собой памятник на постаменте и парафраз на статую Свободы в Вашингтоне. Судя по пластике, человек (Водонеев) горячо декламировал, но глаза его были плотно закрыты, а правильное, даже красивое лицо искажала страдальческая гримаса.

Справа от персонажа в балетной пачке был подвешен мольберт на веревке, а за ним стоял погруженный в работу над автопортретом художник (Фомин), отчего-то в тунике и римских сандалиях.

К потолку был прикручен рояль, на крышке которого в позе зародыша лежал босоногий человек в красном смокинге (Вадим Арефьев).

Пятого я обнаружила не сразу, он стоял в кулисе и практически с ней сливался: черный фрак, черный цилиндр. Над головами всех пяти лучились нимбы.

Такой удачи я не ожидала и, спросив разрешения сфотографировать работу, не смогла удержаться от фразы:

- Называется «Белые рыцари».

Я ждала хоть какой-то реакции, но реакции не последовало. Фомин тщательно упаковал картину и, к моему удивлению, не стал возвращать ее на место, а понес с собой – видимо, чтобы забрать из мастерской.

- Марк Михайлович, - жалобно начала я, - прошу вас, можно мне узнать про «белых рыцарей»?

Театрально вздохнув и протрезвев после упоения работой, Фомин молча указал мне на видавший виды кожаный диван, а сам устроился в кресле напротив:

- Про «белых рыцарей», говорите? Но причем здесь выставка?

Обрадованная тем, что разговор все-таки продолжается, и боясь, что в любой момент он свернется, я стала сбивчиво говорить о Крутилове, о Водонееве, о предполагаемой связи между их гибелью, о фразе Ники Маринович на Сашиных похоронах, о рассказе Людмилы Стрельцовой и даже о моих статьях, вышедших накануне… В какой-то момент мне самой вся эта история показалась неуклюжей, что называется, притянутой за уши, но «Остапа несло», и остановиться я уже не могла. Я цитировала Сашины стихи, передавала свои разговоры с актерами, приводила домыслы, мнения, сплетни. И когда с горем пополам добралась до точки, он все так же смотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Затем произнес:

- Честно говоря, я ни черта не понял. То, что вам рассказала Людочка, это правда, чистейшая правда. Но как девушка впечатлительная, она значительно сгустила краски. Тайное общество! Рыцари! Клятвы! Не смешите меня, дорогая… От скуки выдумали, да, от скуки и зуда общения – ну, чтобы не просто собираться и трепаться. Чтобы не как все - это понятно? Да, девушек не брали, набивали цену. Мы никого не брали - так хотелось выделиться.

- А разговоры? О чем говорили?

- Святые угодники! Да не помню! Не о талонах на продукты – это точно. Тогда, в конце восьмидесятых, начали реанимировать искусство Серебряного века, и косяком пошли изданные на Западе воспоминания эмигрантов. Ну, обсуждали, спорили чего-то. Столько лет прошло…

- А название?

- Гоша придумал название. Белые – благородные то есть. Может быть, тут и «Белая гвардия»… Мы же все из простых, а хотелось породы. Думаю, в этом все дело.

- А правда, что вы грезили о славе?

- О славе грезят все.

- Не все.

- Нет, мы не грезили, мы знали…

- Знали что?

- Что при известном упорстве каждый из нас способен взойти на ту вершину, которую для себя обозначил. И мы поклялись, что взойдем.

- А говорите, что не было клятвы! – улыбнулась я в красную шаль.

- Нет, кровью ни на чем не расписывались. Все было в форме шутки, прикола.

- За успехом обычно едут в Москву. И, говорят, чем раньше, тем вернее. Отчего не поехали вы?

- Ну, во-первых, для нас, недавних жителей глубинки, и Город уже был столицей. А, во-вторых, хотели опровергнуть «правило Москвы». Ужасно, знаете ли, без Москвы хотелось.

- И вы мне говорите про шутку! Ничего себе шутка… Позиция!

- Ах, оставьте! Как это сейчас говорят, приколы и стеб. Чтобы вы поняли, кое-что расскажу. Погодите минутку.

Фомин встал, направился в кухню и через минуту вернулся с дымящейся трубкой, мгновенно наполнившей пространство густым сладковатым ароматом:

- На одном из собраний Вадька, Вадим Кириллович Арефьев, предложил такую хохму: а не слабо нам, гениям искусства, проникнуть ночью в музей, он же бывший Кафедральный собор, и выпить там на брудершафт с богами-истуканами? И мы решили: гениям искусства не слабо.

- Но там сигнализация, охрана!

- А Вадьке пофиг - он дружил с искусствоведшей, и та бралась открыть нам черный ход и отключить сигнализацию. Прошлый век, камер не было, точно.

- А если бы вас поймали и в тюрьму?

- Ну, так ведь не поймали! В час ночи мы пробрались в галерею и очень тихо поднялись под купол - в верхний зал с деревянной скульптурой. И, доложу я вам, какие же в музее лестницы скрипучие! А ночью, в полной тишине – как гром средь ясного неба, страх и только. Мы шли цепочкой, снявши обувь, и этот путь был просто бесконечен. Когда проходили отдел современного искусства, услышали, как внутрь зашли два милиционера – что-то им, видать, показалось, и Тая - так звали нашу проводницу - впихнула нас в подсобку. Конечно, если бы охранники пришли с собакой - все… Но они заявились одни, осветили углы и вернулись к себе, а мы, приняв для храбрости на лестнице, продолжили экскурсию. Но, если честно, было жутко: света нет, фонарь зажечь нельзя, мы двигались практически на ощупь. И вот представьте: поднимаемся под купол, а там в небольшие фигурные окна льется молочный лунный свет, да такой яркий, что выхватывает в кромешной тьме то суровое лицо, то костлявую руку, то жезл, то кресты… От неожиданности я вскрикнул, но Шура подскочил и зажал мне рот … Вот, доложу я вам, при каком освещении их и нужно показывать: зыбкий свет, огроменные тени, инфернальность картинки. Не знаю, сколько мы так простояли… А очнулись от резкого стука: автор идеи, Арефьев, взял и грохнулся в обморок. Влили водки – ему и себе, настроение сразу повысилось. Страх пропал - сообразили, что милицейская будка стоит с другой стороны, да и окошки очень небольшие, с улицы свет не увидят, обнаглели до такой степени, что зажгли свечи.

- Для тайной вечери с искусством…

- Опять налили, чокнулись с богами. Раз, второй, еще по полной. Как самый малогабаритный, Шура залез к Христу в келью - помните, там экспонат такой, «Христос в темнице»? - и выпил с ним. А Гоша, самый смелый, - с Саваофом. Я еще сказал: не надо, ну выпей с ангелом, какая тебе разница? Нет, надо с Господом-отцом! А Вадька чокнулся с другим Христом, стоящим, и попросил содействия и помощи в карьере. Мы все просили покровительства и силы.

- Да, остроумно: выпить с богами и тем уравнять себя с ними.

- Что-то вроде того. И представьте, несколько постаментов там как раз оказались пустыми, и мы заняли их, как нам представлялось, в эффектных позах.

- И было не страшно? Ни капли?

- Ну, после триста грамм не страшно...

- А потом?

- А потом ушли. Но мне долго было не по себе – ходил, замаливал у батюшки.

Фомин замолчал, попытался унять вдруг охватившее его волнение еще одной порцией табака, но погасшая трубка никак не желала разжигаться, и он в сердцах ее отбросил.

- Марк Михайлович, как вы думаете, гибель Крутилова и Водонеева может быть связана с «белыми рыцарями»? - завела я опять свою песню. - Или как-то между собой?

- Я же вам объяснил: прикол и шутка. Теперь вот есть что вспомнить – разве плохо? Мы годами не общались – какая связь? Откуда? Как?

- Почему не общались-то? Вы же могли приглашать их на выставки, ходить к ним на спектакли…

- Все были заняты собой и личными проектами.

- И как закончилось общество рыцарей?

- Я женился, Крутилов женился, растащило по разным углам…

- А пятый? Вы мне не сказали про пятого!

- Ой, в другой раз, пожалуйста. Я и так проболтал два часа. Вы идите, пишите свою статью, а потом приходите – продолжим.

- А давайте не будем писать, я боюсь после этих двух случаев…

Фомин улыбнулся так, как улыбаются капризному ребенку:

- Не пойдет. Вы – статью, я вам – пятого рыцаря…

- Ладно, - вытащила я свой последний козырь, - вот что я недавно получила.

Марк Михайлович нехотя взял в руки записку и равнодушно пробежал глазами: