Из романа "Тень филина"...
В жарком, бледном как застиранный ситец небе, кружил коршун: делал взмах и, распластав крылья в горячем воздухе, плыл, высматривая добычу…
По дороге, белой ниткой простегнувшей зеленое полотно степи, поднимая клубы пыли, быстро катил автомобиль…
Командир пехотного полка Соловьёв держал на коленях развёрнутую карту, говорил своему водителю сержанту Василию Игнатьеву:
- Должен быть хутор, перекрёсток дорог…
- Должен, так будет, одна же дорога! - с нескрываемым неудовольствием отвечал Игнатьев. Ему надоел этот постоянно недовольный тон командира – будто бы он, Игнатьев, в чём-то виноват… А его дело простое, солдатское, шофёрское, крути баранку да следи, чтобы машина в исправности была. Этим, в основном, и последние два года перед войной занимался, в колхозе…
Минут через пять, что-то замаячило тёмным пятнышком впереди, и уже вскоре были видны кроны деревьев и, сначала одна, потом две, три, соломенные крыши.
Соловьёв поглядел в бинокль.
- Никого вроде… Давай, Игнатьев, не быстро…
"Журавль" торчал на колодцем, вздёрнутый к небу, на перекрёстке двух степных дорог. Василий остановил машину в тени тополя у плетня, прихватил ведро и пошёл за водой. Хаты, явно, пустовали…
Соловьёв тоже вышел размять ноги, третий час в машине – срочный вызов в штаб дивизии… Это отступление по донским степям, почти уже бегство – измотало всех и физически, и морально. Лето и осень сорок первого (а полк Соловьёва вступил в бой на третий день войны) помнились бесконечными боями – оборона, отход, оборона, атака при выходе из окружения, отход и снова атака – и тоже было чувство какого-то отупения – будто превратился в машину для войны… И сейчас летом сорок второго, после того как удалось всё же дать немцам по зубам под Москвой, снова приходится "драпать". Именно приходится, потому что любая попытка закрепиться на рубеже, заканчивается тем, что отходит, то есть опять же "драпает" сосед слева или справа, и нависает угроза окружения. Что такое окружение, "мешок" – бойцы с лихвой изведали в сорок первом, одно это слово срывает целые роты и полки и заставляет панически бежать… Зачем вызвали в штаб Соловьев не знал, и особенно нервничал – в такой обстановке запросто можно было и не найти потом свой полк…
Василий Игнатьев почти подошёл к колодцу, когда неподвижно торчавший к небу колодезный журавль вдруг начал опускаться… И уходить было поздно и стыдно, и стоять на месте глупо, и Соловьёва звать нелепо, и оружия никакого… А журавль уже снова задирал шею к небу – немец выбирал ведро из колодца… Был он, как и Василий, не молодой, с морщинистым как стиральная доска, выпуклым лбом в туго обтягивающей голову пилотке, рукава кителя закатаны по локти… Он смотрел на Игнатьева и в глазах его, серых, была и растерянность и вопрос. И Василий таким же взглядом ответил… Немец подхватил ведро, и, не оглядываясь, заспешил вдоль плетня, свернул, стал невидим… "А если там их много? Если сейчас скажет своим?.." Игнатьев отставил ведро, быстро добежал до того места, где свернул немец, выглянул осторожно. Там стояла серая от пыли легковая машина, в которой сидел офицер в высокой фуражке. Что-то сказал водителю, заливавшему воду в радиатор, тот что-то ответил, захлопнул капот, сел, и машина, фыркнув, развернулась и покатила в сторону от хутора… Василий набрал воды, вернулся к своей машине.
- Чего долго так? – спросил недовольно Соловьёв.
Игнатьев не ответил, молча пожал плечами…
К вечеру были в станице с красивым названием Счастливая, забитой разномастными войсками. Нашли штаб, разместившийся в бывшем станичном Доме культуры. Крашеные серебряной краской статуи колхозницы в косынке и с ведром в руке, и колхозника в кепке и спецовке, установленные на широком крыльце, говорили о богатой жизни в здешнем колхозе…
- Поищи пока квартиру и через час подъезжай сюда, - сказал Соловьев Игнатьеву, поправил фуражку, одёрнул гимнастёрку и шагнул на штабное крыльцо.
Василий направил машину по центральной станичной улице. Ветви яблонь в садах гнулись от плодов, хаты чисто белёные, с откинутыми зелёными в ярких розанах наличниками… Всё это разительно отличалось от родной северной Ивановки. Дворы забиты солдатами – нечего и думать тут свободную хату найти. Да хоть бы куда-нибудь приткнуться…
Нашёл на дальней окраине, осевшую окнами чуть не до земли хату, крытую серой соломой. Хозяйка, показалась сначала Василию старой из-за низко сдвинутого на глаза платка, но при близком разговоре оказалась вполне ещё молодой бабой.
- Нам только переночевать, да мы и расплатимся…
- Ночуйте, - сказала. – Гришка, в хату! – мальчонке, копошащемуся в пыли крикнула.
Белобрысый мальчуган лет трех, беззубо улыбаясь, ткнул пальцем в Василия:
- Тятя! – и у Игнатьева сердце сдавило. Такой же сын дома остался.
- Подожди-ка, - сунулся в машину под сиденье, порылся в вещмешке и выдал терпеливо дожидавшемуся карапузу кусок сахара. Тот взял белый кусочек, не понимая, видно, что это, на ладошке держал.
- Благодарствуйте, - мать сахар взяла и ребёнка на руки подхватила, в хату пошла.
Игнатьев достал мешок и тоже в хату шагнул, низко согнувшись перед дверью.
В красном углу – икона, рушником вышитым оправленная, под иконой стол – пустой и видимо недавно крашенный яркой коричневой краской.
- На-ко, хозяйка, не обессудь, приготовь нам чего-нибудь, да и себе оставь, - выложил на стол продукты.
- Благодарствуйте.
- Ну, так я за начальником поехал…
Молча кивнула в ответ.
"Ну и молчунья, слова не скажет… " – подивился Василий на хозяйку. Поехал к штабу.
Соловьев уже ждал у крыльца, нервно курил. Выходили во двор и другие офицеры, тоже по машинам рассаживались.
- Может к нам Борис Анатольевич? – спросил кто-то у Соловьева.
- Нет. Ночь перекантуюсь – и к своим. Попытаюсь поспать сегодня. – Ответил раздраженно Соловьев. – Ну, чего так долго, - недовольно Игнатьеву бросил.
- Искал квартиру, забито всё, - спокойно ответил Игнатьев. Но Соловьев, видно, и не ждал его ответа, ничего больше не сказал.
Подъехали к хате. Вошли. Стол уже был накрыт.
- Спасибо, хозяйка. Садись и ты с нами, - пригласил Соловьев, усаживаясь за стол.
- Благодарствую. Мы потом. Кушайте на здоровье.
Под сон отвела им какой-то закуток, наподобие горенки.
Василий сразу порешил:
- Ну, я во дворе устроюсь, поближе к машине…
- Давай, а я тут, - охотно согласился его начальник. Его уже необоримо тянуло в сон. Да и кровать в закутке лишь одна стояла.
- Я в сарае устроюсь. Не против? – спросил, входя снова в избу Василий.
Женщина лежала на кровати, а за ней, у стены, усыпал, видать, малыш. Она поспешно обернулась на слова постояльца, поднесла палец к губам, кивнула согласно. И Василий, стараясь не скрипнуть дверью, вышел во двор.
Сарайчик этот он ещё днём приглядел. Царил в нём устойчивый скотный дух и сырой запах куриного помёта, но и следа живности, кроме этого запаха, не было – плотноубитый земляной пол, оконце в две ладошки в боковой стенке, да куча старой соломы в углу. На соломе, и устроился Василий. Вытянулся, наконец-то, во весь свой немалый рост. Сразу почувствовал, как устал за этот день, а может и за многие предыдущие военные дни.
В станице, там, за стеной, побрехивали собаки, слышались голоса… Потом тишина накрыла мир.
Скрипнула дверь, мелькнула в свете луны фигура, и снова темнота. И в темноте женщина села рядом с ним. И сон, как откинуло. Василий чувствовал её рядом с собой.
- Как зовут-то тебя? - с трудом, шёпотом протолкнул слова.
- Галя.
- А меня Василий… Ты чего?.. - коснулся рукой её бедра. И она сразу подалась к нему, легла… И он лежал, и молчал, и не двигался больше…
- Брезгуешь? – спросила.
- Не могу я… - сдавленно он сказал.
И Галя опять припала к нему… И он уже не соображал – жена ли, нет ли, всё едино стало…
И потом уже лежали – её голова на его руке. Василий спросил:
- Где муж-то твой, Галя?
- Убили.
- Немцы?
- Наши. Колхозным председателем он был здесь. В сороковом взяли… Конфисковали всё, по миру нас пустили, дочка померла, с мальцом я одна осталась…
Он не спрашивал больше, только обнял её, будто стараясь согреть. Но Галина вдруг резко оттолкнула его, села.
- Пойду я. Спасибо тебе, Вася. Прости меня.
- Да что ты… Не уходи…
Но она поднялась, ушла. И Василий Игнатьев не пытался её удержать…
… - Подъём, сержант! – Громкий голос от широко распахнутой двери. – Заводи мотор. Ехать надо.
Игнатьев вскочил, стряхивая сон. Сунулся, было, в хату…
- Давай, давай, Игнатьев, заводи, некогда нам…
Галина вышла на порог, мальчишка жался к её ногам.
- Не забуду, - тихо и коротко сказал Василий.
Молча ответила ему полупоклоном.
И километра не отъехали от станицы, как услышали грохот впереди и увидели клубы дыма…
Из гнавшей навстречу полуторки крикнул какой-то белобрысый пучеглазый боец:
- Немцы! Танки!
И уже валом катились солдаты и техника, отступавшие к станице.
- Стоять! – заорал вдруг, выхватывая пистолет Соловьёв. Увидел брошенную у дороги "сорокопятку": - Гони туда, - скомандовал Игнатьеву.
Выпрыгнул из машины, каким-то чудом вытащил из бегущей толпы командира артиллерийского расчёта.
Первый же надвигающийся по дороге танк встретили прямой наводкой…
Со стороны станицы послышался треск пулемёта, винтовочная стрельба, только что бежавшие в панике люди, возвращались, занимали оборону. Ещё три орудия ударили по танкам, обходившим станицу с флангов…
Всё же успели эвакуировать госпиталь и штаб…
Василий Игнатьев выпустил всю обойму из трофейного автомата в набегавшую вражескую пехоту. Видел, как мёртво ткнулись в траву двое немцев – и знал точно, что это он их убил. Но немцы шли и шли. Василий откинул автомат с пустым магазином, выхватил гранату из подсумка, но не успел выдернуть чеку – немецкий автоматчик почему-то не стрелял, а бежал на него, Игнатьев с размаху и двинул ему гранатой в лицо, немец рухнул как мёртвый. Василий выдернул чеку, бросил гранату и сам повалился рядом с немцем, взял его автомат, но магазин был пустой (вот почему он не стрелял)… Он видел, что красноармейцы отходят, и тоже, пригнувшись, безоружный, побежал за ними…
В том бою за станицу Счастливую с неожиданно прорвавшей танковой, усиленной пехотой, группировкой немцев, погиб командир полка Соловьёв, погибли многие, тяжело был ранен командир дивизии, и уже при отступлении из станицы осколком бомбы (с полудня немцы подключили и авиацию) ранен был и Василий Игнатьев.