Или: за что отправляли в Норильлаг…
У одного из них в поезде украли ботинки, и он сошел на остановке купить какую-нибудь обувь. Тут его и арестовали.
Другой с первых дней начала войны воевал, ни в плену, ни в оккупации не был, и все же военный трибунал войск НКВД приговорил его к исправительно-трудовым работам в Норильске.
Писатель и врач Абрам Аграновский в «Известиях» и «Правде» печатал хлесткие фельетоны… Даром ему это не прошло: не по своей воле и он стал норильчанином.
Материалы Бориса Маркова, Владимира Третьякова и Абрама Аграновского подготовили к печати норильские журналисты Валентина Каюк, Алла Макарова и ставший норильчанином раньше своего героя Сергей Норильский – известный в Норильске репрессированный журналист Сергей Щеглов.
Борис Марков: «Сошел не на своей остановке…»
В Норильск я попал в 1936 году. В июне ехал на поезде из Иркутска, по делам, на запад. Когда подъезжали к Красноярску, у нас из купе украли ботинки. Я и еще двое ребят остались в носках. Переобуться было не во что, и мы решили на первой станции выйти и купить какую-нибудь обувь. В Красноярске, по счастью, обувной магазин оказался недалеко. Но только мы прошли вокзал, как нас остановили и затем задержали милиционеры. «Почему вы в носках?». Мы объяснили, что к чему, но словам нашим они не придали никакого значения. Отвели нас в милицию, а через 2-3 часа – в городскую тюрьму. Там задержанных было уже человек 150-200.
Наутро 100-120 человек погрузили в машины и повезли в дом с вывеской НКВД. Высадили у него и погнали на второй этаж, где выстроили в коридоре в два ряда. Охрана пояснила: кого будут вызывать – заходить в комнату №5. Подошла и моя очередь, зашел, в комнате были четыре человека. Только я прикрыл дверь, один – секретарь по виду - стал зачитывать бумажку, мол, Марков проездом через Красноярск без причин остановился в городе, был забран. Трое из присутствующих ничего не спросили, только на руках показали: пять лет. «Пришили» мне статью 35 и отправили по Енисею на барже на Север.
В Дудинке дали нам сутки отдохнуть, на третьи – погнали пешком до места. «Город» представлял собой двухэтажный дом недалеко от станции «Нулевой пикет» и палатки вокруг. До нашего приезда, в 1935 году сюда было заброшено тысячи полторы, да летом 1936-го… Точно все равно не знаю. Мы жили в палатках, обложенных зимой снегом, летом – дерном. Начальником стройки был Матвеев, но через пару лет «особисты» увезли его в неизвестном направлении. Про Завенягина все знают, а после был Панюков, о нем в брошюрке писали, что он от рассыльного дослужился до генерал-майора.
Мне было двадцать четыре года, все случившееся казалось нелепой шуткой, страшным сном, который, хоть и жутковато, продолжаешь смотреть из любопытства, уверенный, что на самом деле ничего с тобой не происходит. Конечно, я надеялся: вот-вот все выяснится по моему «делу» - ну не перевернулся же мир! – передо мной извинятся, я сяду в Дудинке на теплоход, помашу неприветливому берегу и потом буду рассказывать эту историю как одно из своих необыкновенных приключений. Наверное, это естественное состояние человека, попавшего в переплет по ошибке. Я не стремился, в отличие от своих сверстников, к «седым» снегам, жизнь связывал с вещами прозаичными, но которые я предпочитал всем остальным. Способностями бог не обидел, я мог уже работать и обеспечить любимую женщину, своего ребенка. Я был в расцвете сил, когда жизнь только начинается, когда засучиваешь рукава, чтобы создать что-то неповторимое, немыслимое до тебя.
Самое страшное – не физическая боль, а уничтожение целенаправленным унижением человеческого в человеке. Превращение его в существо с животной тупостью, страхом, беспрекословным подчинением. Эту расправу учинили и мне.
В 1937 году сто заключенных направили строить узкоколейку - ледяную дорогу до Дудинки. Это была необходимость: в Норильске стоял голод, зеки умирали десятками в день, хоронили их между будущей ВЭС-2 и дорогой. Нас вывезли в тундру – из снега и воды делали «насыпь». Когда она хорошо замерзала, клали шпалы и рельсы – для проезда ручных вагонеток. По той дороге заключенные, в том числе и я, пешком, толкая вагонетки длинными шестами, отправлялись за продуктами в Дудинку. Привезли около 50 тонн: сухари, муку, сахар, крупу. Норильск немного ожил. Начиналась весна, вскоре стали летать самолеты, доставлять продукты «с материка».
В начале 1939 года я работал на опытно-коксовом заводе мастером по выжигу кокса. Сотрудничал с газетой, освещал дела на своем предприятии, где директором был Михаил Павлович Назарьев. Жизнь вроде понемногу налаживалась, но весной на заключенных, не имевших за плечами преступлений, навалилась новая беда. Собрали нас таких около 300 человек, и всех согнали в зону на так называемый кирпичный завод, в километре от Норильска. В зоне кирпзавода было четыре больших деревянных барака, куда нас и поместили, вокруг - изгородь из колючей проволоки в девять рядов.
Помню в начале мая к зоне подъехали несколько десятков верховых из конной охраны, окружили нас со всех сторон. Человек 10-15 надзирателей пошли по баракам, в секции, стали выкрикивать фамилии. Марковых было двое, я первым подошел к вызывавшему, но он, спросив имя, отчество, сказал: сиди и не суйся, не тебя. Собрав человек 200 заключенных, окружили их конной охраной и погнали по низине. В той стороне, куда их увели, были строения, кажется, старательские.
Называлось то место за Двугорбой горой вторым Норильском. Только через несколько лет мы узнали об участи ушедших. Уже во время войны, когда в Норильске не было курева, мы как-то пошли на факторию Часовня (нам сказали, что там есть курево). Возвращались назад через тундру, забрели любопытства ради на второй Норильск и … ужаснулись увиденному. На стенах барака по штукатурке были вычерчены слова: «Иду на расстрел. Шура», «Умираю ни за что. Витя», «Привет родным. Ваня». Отбирали тогда молодых, не старше 30 лет, жаль было ребят. Осмотрев бараки, мы нашли могилы - в два метра шириной и 50 длиной. Раскопали остатки огневища и обнаружили много металлических вещей – пуговиц, пряжек, простых колец…
…Из творивших зверства помню двоих братьев, у них на руках было по шесть пальцев. Работали они в деревянном доме, в третьем отделе – по особо важным делам. Эти братья отправляли людей на тот свет. Кто к ним попадал, уже не возвращался. А жизнь заключенного и без того каждый день висела на волоске. Среди зеков действовали группировки, помню воров-громил Ивана Буржуя, Китайца, Артамона. Всех неугодных им сдавали шестипалым. Много заключенных погибло тогда ни за грош.
Без вины сгинули и прибалтийцы, о них почему-то вспоминается с особой болью. Люди были аккуратные, старательные, хозяйственные. По их рассказам, когда прибалтийские государства в 1940-м году вошли в состав СССР, то те, кому не нравилось присоединение, были привезены в Норильск. По прибытии они первое время работали на уборке улиц, в тот же год форсировали строительство внутренней тюрьмы в районе ТЭЦ-1. Когда тюрьму достроили, их стали пускать в расход, делали это недалеко от горы Шмидтихи. Там ночью часто слышались выстрелы. Только под осень все смолкло.
В 1942 году, уже с женой Валей, я ходил на место расстрелов, видел там такие же могилы, как на втором Норильске. Место это находится по правую сторону горы Шмидтиха, по правую, если смотреть на Дудинку. Сколько там было расстреляно, мне и другим выжившим неизвестно, но, думаю, не меньше 200-250 человек. Это тех, кого я знал в лицо, с кем каждый день встречался.
Хорошо, что хоть сейчас всем становится ясно, сколько честных людей погибло в Норильске. Как вспомню прожитые 12 лет, все муки, что пережил, тяжко становится.
В 1946 году я был награжден медалью, есть фотография, где на майской демонстрации я иду в первом ряду колонны с медалью на груди.
Жизнь моя сложилась так, что сейчас я живу в доме-интернате для престарелых. И все кажется: все неприятности начались с того поезда в 1936 году, как будто однажды сошел не на своей остановке, да так и не доехал. Кто же заплатит за украденную молодость, за растоптанную мою жизнь, которую я должен был влачить с вечным клеймом, с «темным» прошлым, с леденящими душу воспоминаниями. Чьей канцелярской рукой написано мне было на роду принять муки без суда и следствия?
Догорает жизнь, но не остывает в ней невостребованное обличение. Суд истории еще не состоялся, и застану ли я его?
Я знаю, никто пока не может ответить. Самоочищение одной маленькой речки и то занимает долгие годы, а обществу нужны, наверное, десятилетия.
г. Опочка, Псковская обл.
Подготовила к печати В. Каюк.
Дорогие наши читатели, поддержите наш канал, подписывайтесь, отмечайте лайками! Спасибо вам за то, что вы с нами!