Из романа "Тень филина"...
Лично Аксютиц Познякова и арестовывал…
Начали прибирать и всех "поздняковцев" – так с лёгкой руки, а точнее – гадкого языка того же Аксютица, стали называть всех "ставленников" и "сообщников" (опять же его, Аксютица, слова) на страницах местной прессы…
Семён Васильевич Игнатьев знал, что скоро придут и за ним. Сам ушёл с председательского поста. Попросился на колхозную мельницу и пасеку при ней.
Кочерыга два года назад странным образом пропал с мельницы – ружье на месте осталось, другие вещи, а самого старика не было. Спустили из омута воду всё дно обшарили – не было старика. Так больше его и не видели. Странно жил – странно и исчез…
Там, на берегу лесного ручья в избушке и стал жить Семён Васильевич. Даже ночевать не всегда приходил в Ивановку.
- Что ты позоришь-то меня?! – в сердцах бросала ему Вера Егоровна. Молчал. Или миролюбиво просил:
- Не ругайся, мать, мне там способней. Мы своё уж отжили…
… Золотистая пчёлка путалась в волосках на его руке.
- Что ты, глупая, лети, лети, - подтолкнул её Семён твёрдым как гвоздь пальцем, и пчела снялась, полетела…
Непрерывный гул пчёл усиливал тишину.
Тишина будто опустилась с бледно-голубого сентябрьского неба, накрыла лужайку, омут и лес, и всю округу…
Ещё будто бы лето, но нет – белым пухом взамен розовых султанов оделся иван-чай, побурели местами головки кашки, в зелени берёзок появились жёлтые заплаты…
Ветерок качнул траву. Качнулась и паутинная сеть между травинок, и суетливо дёрнулся в своей сети паук с крестом на спине…
Из леса, по тележной дороге выехал всадник. Василий Игнатьев, сын Семёна, сменивший отца на посту председателя колхоза. Спрыгнул с коня, накинул повод на столб ограды.
- Здорово, отец, - Василий отмахнулся от пчелы, оглянулся, сел рядом с отцом на ступеньку крыльца, ещё вправо-влево глянул.
- Ну, здорово, председатель, да не маши руками-то, Васька…
- Уходить тебе надо, отец… Они сегодня в Воздвиженье, завтра сюда заявятся… Уходи.
- Да куда уходить-то мне, - помолчав, ответил Семён Игнатьев. – Некуда мне уходить… Матери не сказал ещё? Не надо, не пугай раньше-то времени.
- Уходи, отец…
- Да что ты заладил-то! В колхозе-то как дела? Уборочную, когда закончите?
- Закончим. - Василий пристукнул кулаком по колену. - За что, а? Ну, за что? Ведь ты здесь советскую власть устанавливал, ты колхоз создавал, ты покоя не знал, чтобы дать зерно, мясо, молоко этой самой власти…
- Ну, значит, за это за всё… Другой вины не знаю за собой, - усмехнулся Семён. Потом сказал твёрдо: - Ты, Василий не паникуй. Может, всё и образуется. А сам-то завтра не путайся под ногами у них, езжай на дальние поля, уборку там контролируй. Твоей-то вины, точно никакой и знать ты ничего не знаешь… Вот так… Мать береги, Полинку. Да и женись уже давай! Что ж нам с бабкой и внуков не видать, а?
- Может уйдёшь, отец? К озеру или за болото, зимовку сладим тебе, отсидишься, а там, глядишь, и выяснится всё, отвяжутся…
- Не отвяжутся. Я уйду – тебя возьмут. Не отсидеться. Всё, езжай давай. Давай, давай…
- Поехали хоть домой…
- Нет. Дай мне в покое крайний день побыть…
Не оглядываясь уходил Василий – высокий, крутоплечий, быстрый и резкий в движениях – игнатьевская порода… Вскочил на коня, ткнул каблуками в бока…
Семён обвёл взглядом пасеку – два десятка ульев, оградка, неяркий осенний лужок, лес, позади – тихий омут… Что-то ждёт завтра. Арест, допросы, тюрьма… Зачем всё было? А может, прав был Яшка Попов – командир "повстанческой армии"?..
Недалеко и отъехал Василий – услышал голоса впереди. Спешился, взял коня в повод, ушёл с тропы в лес за деревья да кусты.
- Тихо, Карько, тихо, - коня по шее успокаивающе похлопал.
В телеге катившей за неторопким меринком трое сидели – один в штатском и двое в милицейской форме, один из этих двоих старый участковый Манюхичев. Он ведь к Василию и прибегал. Упредил:
- Сегодня они в Воздвиженьи, завтра к нам переедут…
Значит, решили на том берегу не задерживаться, сразу на Красный махнули. "Может, и прав отец, что не прячется…"
Едут не приглушая голосов. А чего опасаться – что может сделать им старик… И тут как каленой иглой пронзило Василия. "Ружьё!"
Он вывел жеребца на дорогу, вскочил в седло… И в это мгновение грохнул выстрел… Жеребец прижал уши, запереступал на месте, и Василий опять ткнул его пятками, погнал вдогон телеге, к мельнице… Спешился в кустах перед пасечным лужком, не выдал себя.
Удивительно тихо. Двое сидят за телегой посреди луга, мерин спокойно жуёт траву. Дверь избушки распахнулась, вышел Манюхичев, махнул:
- Идите!
А Василия опять по сердцу будто полоснуло: "Так кто же и в кого стрелял?" И уже не скрываясь, бросив жеребца в кустах, выскочил на луг, побежал к избушке. Один из тех, что сидели за телегой, потянулся рукой к поясной кобуре, второй, тот что в штатском, тоже руку за пазуху сунул… Подвинув плечом участкового, вышагнул за порог Семён Игнатьев, и у Василия при виде отца подкосились ноги и он уже не бежал, брёл по траве…
- Кто такой? – спросил его незнакомец в форме НКВД.
- Василий Семёнович Игнатьев, председатель колхоза.
- Сын это его, - вставил Манюхичев, кивнув на Семёна.
- Ты чего, Васька? – спокойно и даже нарочито пренебрежительно спросил отец.
- Что за стрельба? – строго спросил человек с морщинистым лицом в штатском.
- Да хотел ружьё перезарядить, медведь поблизости ходит, нажал случайно, - спокойно сказал старший Игнатьев.
И в этот момент мерин, мирно стоявший до этого посреди луга, вдруг, будто всеми четырьмя ногами сразу толкнувшись, подлетел в воздух, с отчаянным ржанием, дёрнулся вправо, влево, и понёсся к лесу, волоча за собой опрокинувшуюся на бок телегу. На его ржание отозвался Карько, выскочил из кустов и тоже поскакал вдоль леса.
- Пчёлы! – крикнул Манюхичев и хлопнул себя по шее, сморщился, но сразу рванулся бежать за мерином.
- Карько! – крикнул Василий и тоже побежал за конём.
- А! – вскрикнул "штатский" и хлопнул себя по лбу.
- Да не дёргайтесь вы, дурни! – тоже потеряв спокойствие, рявкнул Семён Игнатьев…
… Вот так и произошёл его арест.
Василий сразу ушёл с председательства и вскоре, выучившись у городского шофера, стал первым в округе водителем на новенькой, купленной колхозом полуторке.
Что был за выстрел во время ареста отца? В кого и зачем стрелял отец, он так и не понял – не в тех же, кто пришёл арестовывать его? Но ведь и не в себя же?..
… Через три месяца пришло из города казённое письмо, в котором сообщалось, что Семён Васильевич Игнатьев умер во время следствия от сердечной недостаточности. Сразу слегла и Вера Егоровна и больше уж не поднялась.
А весной следующего года Василий Игнатьев, наконец, женился. В свои двадцать пять Катерина считалась уже старой девкой. Без шумной свадьбы и гулянки обошлись, тихо расписались в сельсовете да и стали жить.
...
За Иваном Андреевичем Поздняковым захлопнулась обитая железом старая монастырская дверь.
Губернское управление ОГПУ расположилось в этом старинном монастыре в самом центре города надежно и не тесно. Тут же и следственная тюрьма была. В одной из её камер, бывшей монашеской келье, и оказался Иван Поздняков, недавний хозяин губернии.
Зарешёченное да еще и забранное наполовину досками оконце в стене метровой толщины, выходившее во внутренний двор бывшего монастыря, почти не давало света. Но горела электрическая лампочка на потолке, тоже в решётчатом колпаке, как символ тюрьмы.
Два топчана вдоль противоположных стен, на одном (у правой стены), матрас и подушка, серое армейское одеяло, стол под окошком, два табурета по его сторонам.
За столом сидел человек. Он читал газету, и когда за Поздняковым закрылась дверь, отложил газету и повернулся. Иван Андреевич сразу узнал его по характерному жесту – указательным пальцем правой руки поправил глядевший на него Иван Алексеевич Сажин очки на переносице. Это был, безусловно, он. Постаревший, похудевший, с совсем реденькими и седыми волосами…
- Здравствуйте, Иван Сергеевич.
- Здравствуйте, Иван Алексеевич.
… - Вы же еще тогда, Иван Сергеевич, поняли, что это за люди, когда из города в глушь попросились. Уже тогда, не жестокий царский режим, - усмешка чувствовалась в глухом голосе Сажина, - а вот эти же самые люди вас на Красный Берег сослали.
- Я не знал, что они победят. Я был не с ними тогда… А потом… Да… Не будем об этом…
- Собственно, ваша история мне известна, человек вы публичный. Если хотите – свою историю расскажу.
- Расскажите.
Уже вторые сутки ни кого из них не вызывали на допросы. Конвоир исправно передавал пищу, забирал посуду, и ни слова… Им даже не запрещали лежать целые дни на койках.
… И Сажин рассказывал неторопливо, подробно…
В тот день Аксютиц говорил совсем не так, как раньше, когда встречались в неприметном домишке на окраине города. Хозяину дома платились какие-то деньги за то, чтобы одна из сдаваемых в наём трёх комнат всегда была свободна. Туда приходил, стараясь быть незамеченным вечерами по пятницам Сажин, туда же, с такими же (даже ещё большими) предосторожностями приходил поднадзорный Аксютиц. Рассказывал новости из жизни ссыльных…
В этот день, в здании бывшего жандармского управления, он говорил требовательно, как член бюро городского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, как представитель победившей новой власти…
- Нам необходимы все, подчёркиваю, все документы о тайной работе департамента среди ссыльных.
- То есть, они необходимы лично вам, господин Аксютиц? – съязвил Сажин.
- Они не безынтересны и некоторым другим товарищам, как я понимаю… Будем откровенны – моя фамилия не должна всплыть. Я вёл двойную игру – обманывал вас, но я не смогу это доказать…
- Конечно, не сможете…
- Не стройте героя из себя, Сажин. Я могу расстрелять вас в любой момент…Не забывайте также о жене и ребёнке.
Иван Алексеевич понимал, что взывать к совести этого человека бесполезно.
- Какие гарантии?..
- Вас не тронут. И всё же – лучше, если вы покинете город.
- Так вот вам моё слово – ни один документ не вышел за пределы этого здания, а оно в ваших руках. Фамилии осведомителей нигде не фигурировали – только клички…
Через день Сажины покинули уездный город, переехали в губернский. Поселились у Мариновых – они пока еще спокойно жили в своём доме.
- Иван, ты со мной или нет? – спрашивал Константин Дмитриевич Маринов. – Сейчас там, на юге, решается судьба России, долг русского офицера…
- А тебе не кажется, Константин, что время упущено?
- Как бы то ни было! Лучше погибнуть с оружием в руках. Впрочем, я уверен в победе белого движения.
- Знаешь, Костя, а я не уверен. – Иван Сажин вспомнил сейчас разговор с отцом Николаем из Воздвиженья… – Я не уверен. Потому что все мы – клятвопреступники. Все мы нарушили присягу данную когда-то…
- Император Николай отрёкся от престола.
- Точнее, его вынудили отречься. Ведь так. Как раз Корнилов и иже с ним…
- Всё это болтовня – Россия гибнет, Иван…
- Нет, Костя. Кто сейчас идёт в Добровольческую армию? Вот такие как мы офицеры, не сумевшие удержать власть, когда она была в наших руках, студентики-романтики, недоучившиеся гимназисты… А у красных? Крестьянская Русь встала за них. В считанные месяцы создали огромную и боеспособную армию. Это не может быть случайностью. Народ с ними сейчас. А народ победить невозможно. Тем более – наш народ…
- Вот такие болтуны и… - Константин Дмитриевич резко отвернулся от окна выходившего в ярко-зелёный, в белом мареве цвета весенний сад, на его красивом лице жёстко выступили желваки…
Дверь в библиотеку распахнулась, влетел запыхавшийся, в распахнутой на груди рубашке, сын Константина, Серёжа:
- Папа, Катя опять дразнится, скажи ей!..
- На сестру жалуешься! Стыдно…
Константин Сергеевич резко взял сына за руку и вышел. Заметно было, как он сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.
Через три дня Константин Сергеевич Маринов, не простившись с Иваном Алексеевичем и его женой, уехал из дома, из города. Навсегда…
Через неделю явились из местного Совета с ордером на "уплотнение". Обе семьи – Ольгу с двумя детьми, Ивана Алексеевича и Ирину с полуторагодовалым сыном поселились в двух комнатах на первом этаже дома, рядом с кухней. По лестницам и коридорам дома Мариновых затопали ноги новых хозяев.
Обе сестры – Ирина и Ольга устроились работать в госпиталь. За детьми осталась присматривать старая няня. Иван Алексеевич со дня на день ждал ареста, задушив в себе гордость, продавал на рынке кое-что из семейных вещей, читал книги из библиотеки Константина Маринова, перенесённые в их комнату.
"А, может, лучше было уйти с Константином? Ведь и такая жизнь – предательство самого себя. Или попытаться уехать? Всем. За границу…" Мысли эти ничем не заканчивались. И хорошо ещё, что жена не корила…
В том же восемнадцатом году жена и сын умерли от тифа, которым она заразилась в госпитале. Сам он тяжело переболел. Волосы выпали тогда, да так толком и не отросли. Ирину, работавшую в том же госпитале, тиф миновал. Она ничего не говорила Ивану, но, кажется, получила какое-то известие с юга. О муже. Сажин понял, что Константин погиб. Да и не могло быть иначе… Вскоре Ирина пошла работать в школу, учительницей. Там же учились и её дети.
И ещё были у Сажина дни отчаяния и сомнений… В тот день – серый, дождливый – он долго ходил по городу, сам себя убеждал, что бесцельно, а пришёл всё же на окраинное старое кладбище, миновал церковь, шёл по засыпанной мокрой листвой дорожке мимо могильных памятников, крестов, в тот дальний кладбищенский угол, где тесно и торопливо похоронены были в прошлом году умершие от тифа. Стоял у могил жены и сына под единым деревянным серым крестом… Он прощался, ибо не знал, не находил для чего жить дальше. И вся прежняя жизнь казалась пустой и ненужной, чередой уступок и самообмана… На голове его была бесформенная шляпа с намокшими полями, длиннополое пальто, калоши на старых ботинках испачканы в рыжей глине… Стёкла очков мокрые и протереть их нечем – и всё через них видится ещё более мокрым, мутным, серым… Он будто увидел себя со стороны и сам себе стал противен.
Левый карман пальто тяжело оттягивал заряженный револьвер, который зачем-то взял сегодня. Сунул руку в карман холодный от стали… Нет, не здесь… Правой рукой зачем-то тронул грудь и пошёл прочь.
Из церкви – безголосой, осиротевшей без колоколов (их сняли недавно по указанию местного Совета), выходили люди. В основном женщины – одинаковые в тёмной одежде, безмолвные. У входа стоял нищий – страшный, в мокрой рваной одежде, зябко выставив скрюченную ладошку с одинокой тусклой монеткой на ней… Сажин снова сунул руку в карман, но там был лишь револьвер, бесполезный сейчас. Торопливо пошёл от церкви, с кладбища.
- Здравствуйте, Иван Алексеевич, - услышал женский голос за правым плечом, обернулся.
Елизавета Алексеевна Зуева шла чуть позади него.
- Здравствуйте… И вы здесь, - растерянно пробормотал Сажин.
- И я здесь. Как вы живёте, что с вами?..
Странно – раньше, когда приезжал в их имение, Елизавета Алексеевна всегда избегала разговоров…
Они шли в сторону центра города. Сажин предложил, и она не отказалась – взяла его под руку. Шли, старательно обходя лужи…
- По предложению Совета я возглавляю комиссию по сохранению книжного наследия, формируем уездную библиотеку. Нам нужны сотрудники. Я приглашаю вас…
В тот вечер Иван Сажин бросил револьвер в старый зарастающий тиной пруд. На следующий день был зачислен сотрудником в комиссию, возглавляемую Елизаветой Алексеевной.
Первая большая поездка была предпринята в родное для неё и хорошо знакомое Сажину село Воздвиженье. Успели спасти большую часть зуевской библиотеки. И потом два года ездили по дворянским усадьбам губернии – спасали книги. Кое-что удалось спасти и из монастырских библиотек. Вот из тех книг и сложился первоначальный фонд Советской Народной Губернской библиотеки…
- И она стала вашей женой, - сказал, будто и не спрашивая, а утверждая Поздняков.
- Да, мы поженились.
Иван Алексеевич Сажин понимал, что Елизавета Алексеевна не любит его, никогда не забудет своего жениха Дмитрия Ковалева.
Она тоже потеряла в восемнадцатом, следом за братом и женихом, отца и мать, потеряла свой дом, привычный мир, уклад – казалось, всё рухнуло. И только книги, что остались в усадьбе (осенью семнадцатого Зуевы переехали на постоянное жительство в свой городской дом), оставались душевной ниточкой в тот, прошлый, родной мир. Она сама и предложила идею создания Советской библиотеки, понимая, что без помощи власти не спасти родовых книг. А потом и втянулась в эту работу. И Сажин, который так не нравился ей раньше, неожиданно стал главным помощником. А схожее горе потери близких сблизило их. Детей у них не было, а жили тихо и дружно в комнате большой коммунальной квартиры в бывшем доме Зуевых на одной из центральных улиц губернского города…
- Лиза и сейчас возглавляет отдел редкой книги в библиотеке. И я там работал. Несколько лет назад создали мы (а точнее, восстановили) со старыми и новыми товарищами Общество изучения истории и культуры.
- Да. Помню, ставил разрешительную резолюцию на бумаге, - откликнулся Поздняков.
- Ну, вот и посодействовали созданию монархической организации! – будто бы обрадовавшись, воскликнул Сажин.
- Ну, хоть буду знать… - тоже усмехнулся Поздняков.
Еще три дня находились они в одной камере: бывший жандармский офицер, самодеятельный историк-лингвист Иван Алексеевич Сажин, и бывший профессиональный революционер-большевик, секретарь Губернского комитета партии Иван Андреевич Поздняков (Потапенко).
Сначала увели, думалось что на допрос, Сажина, но он так и не вернулся в камеру-келью. Потом пришла очередь и Позднякова… Дальнейшая судьба их неизвестна…
В 1964 году Елизавета Алексеевна Зуева-Сажина получила официальное уведомление о том, что муж её умер от острой сердечной недостаточности во время этапирования к месту отбывания наказания, полностью реабилитирован в виду отсутствия состава преступления.
Иван Андреевич Поздняков (Потапенко) был реабилитирован в годы гласности и перестройки. О нём, как честном ленинце и жертве сталинских репрессий писал в местной прессе историк Александр Васильевич Игнатьев. Были даже предложения назвать именем Позднякова одну из улиц города, но время ускорилось – и "честные ленинцы" вновь вышли из моды, улицам стали возвращать дореволюционные названия… Впрочем, улица Аксютица благополучно сохранила свое название. Улицу Саблера переименовали в Козлёнскую…