Отец Николай надавил плечом и сдвинул тугую дверь (дом оседал и верхние венцы прижимали косяк), околоченную изнутри обрезками его бывшего, на ватине, пальто. Вышагнул на заиндевелое, выметенное от снега крыльцо. Иней взвизгнул под валенками. Священник поднял глаза к синему до черноты небу – звёзды сияли, будто каждая умыта огромной доброй рукой… Он поправил камилавку и пошёл по хрустящей под ногами тропке к реке, откуда слышался гул голосов. Ещё с вечера вырубили мужики прорубь в виде креста, и сейчас, наверное, подрубили уже успевшую прихватить полынью ледяную прозрачную корку и столкнули её под лёд. "И плывёт крест ледяной вниз по течению, благословляя реку и берега", - красиво подумалось тут отцу Николаю.
Он прошёл мимо бывшего своего дома (в прошлую Пасху выселили его с матушкой в пустующую бобылью избёнку), в котором теперь – библиотека. Книги в библиотеку перетащили зачем-то из барского дома, в котором теперь школа, большая часть собрания книг Зуевых, конечно, каким-то образом во время этого переселения пропала. Мимо храма, мимо прихрамового кладбища, где вот уже третий месяц лежит и его матушка-попадья… Белые ветви, до малейшего изгиба, до мельчайшей вички графически чётко видны на фоне тёмного неба, отдельно растущая берёзка – как кружевная накидка, из тех, что ещё хранятся зачем-то в его нынешнем доме на дне старого сундука. Толпа на реке изрядная, с Красного Берега тоже ведь пришли, да и из дальних деревень. Перед священником расступаются, пропускают его к проруби.
- С Богом приступим, православные, - просто сказал отец Николай, начиная водосвятный молебен…
… Снег под полозьями взвизгивает, искрится в лунном свете. Белое речное русло очерчено пёстрыми бело-чёрными прибрежными кустами. Ходко, но при этом как-то и привычно неторопливо бежит мерин, тащит за собой сани-розвальни, в которых трое – искры их самокруток отлетают и гаснут в неверном лунном свете.
- Неймётся попу! Ну, придётся унять, - глухой голос сквозь зубы.
- Целой делегацией явились к нему, просили, чтоб отслужил…
- Это уже на организацию тянет. Ну, агитация – само-собой… Но, Голубчик! Шевелись, старый!
Едут трое. То и дело кто-то из них спрыгивает с саней и бежит рядом, греется. Едут в Воздвиженье. Председатель уездкома Поздняков, милиционер Манюхичев, комсомолец Куликов, отправленный ещё по утру председателем колхоза "Имени Ильича" в город с тревожной запиской – "в виду предстоящего отправления религиозного обряда, что является злостной поповской агитацией и дурманом для молодёжи и прочих колхозников".
Тёмная шевелящаяся масса на белом снегу, сизоватое марево выдохов над нею – толпа между двух берегов… Вот уж и отдельные фигуры различимы, бабы – укутанные в платки, мужчины, ребятишки… Комсомолец Куликов как-то сумел раствориться сразу, будто и не ехал с Поздняковым и Манюхичевым. А перед милиционером и председателем уездкома расступались молча… И вот он – поп. В рясе своей, с крестом золотым на брюхе, две бабки перед ним раскрытую книгу держат.
- Прекратить! – милиционер крикнул.
- Гражданин Бобылёв, вам было запрещено отправлять культ, – твёрдо сказал Иван Сергеевич Поздняков.
Отец Николай, прекратил чтение, глядел на прибывшее начальство, но ничего не говорил.
- Где колхозный председатель? – Поздняков ко всей толпе обратился, но ответа не услышал. – Так, и комсомольцы здесь? – кого-то острым глазом из толпы выхватил.
- Мы никаких законов не нарушаем! Не мешаем никому, - голос из задних рядов прилетел.
- Это кто там такой смелый? – Манюхичев взвился.
- Чево вам надо-то, рожи бесстыжие, чем вам батюшка-то помешал? – старушечий голос.
- Повторяю, гражданину Бобылёву запрещено отправление религиозного культа. Расценивается, как кулацко-поповская агитация!
- Мужики, да вы чего на них смотрите-то? Разве ж это народная власть – если против народа? – женский голос, и где-то рядом, сказал спокойно, негромко…
- Это кто, это кто?.. – Манюхичев обернулся на голос и пытался понять, кто это сказал.
Иван Сергеевич Поздняков тоже обернулся на женский голос… На знакомый голос… Он узнал её глаза под низко надвинутым пуховым платком. И отвернулся. "Узнала она?.." Час назад проезжали мимо той деревни, и он пытался с реки разглядеть крайний дом. Увидел лишь чёрный силуэт крыши за прибрежными кустами… "Сколько уж лет-то прошло…"
А кольцо-то вокруг них сжималось. Рука милиционера к кобуре потянулась:
- Назад!
Тут и отец Николай голос подал:
- Православные, остановитесь!
- Батюшка, ты бы отошёл…
- Назад!
- В прорубь их!
Грохнул выстрел, но стрелял не Манюхичев. Откуда-то сзади, со стороны Красного Берега… Обернулись: бежал в распахнутом полушубке Семён Игнатьев с охотничьей двустволкой в руках, рядом семенил Костя Куликов.
- Расступись! – Игнатьев крикнул. Но толпа уже и так раздвинулась. По образовавшемуся проходу шли навстречу председателю колхоза "Красный Берег" Поздняков и Манюхичев.
- Зачинщики будут арестованы! – пообещал Поздняков, ни на кого не глядя. – Так-то у тебя Семён Васильевич антирелигиозная пропаганда поставлена? – уже Игнатьеву сказал.
- Ладно хоть успели… - выговорил запыхавшийся Игнатьев. – Прошу, товарищи, ко мне… - указал рукою на берег…
- Ладно? Нет, Игнатьев, не ладно!..
Сани подъезжали к избе Игнатьевых, Семён Васильевич не сел, рядом шёл.
Манюхичев, державший вожжи, стоявший в передке на коленях, оглянулся на реку, где уже черпали святую крещенскую воду из проруби.
- Так ведь и не разошлись. А ведь это прямое выступление против советской власти. Ну, ничего, я их всех запомнил.
- Почему вы не приняли мер? – спросил Поздняков. - Козырев хоть нам записку послал, - о председателе воздвиженского колхоза "Имени Ильича", - сказал.
- Как можно предотвратить неизбежное? – вопросом ответил Игнатьев. – Проходите, пожалуйста, сюда вот меринка поставим…
Поздняков вспомнил своё первое гостевание в доме Игнатьевых, в дни разгрома банды Якова Попова. Да, тогда он и оценил Семёна Игнатьева, его влияние на местных мужиков – поддержал, выдвинул, дал рекомендацию в партию. Теперь вот – Семён Игнатьев председатель местного колхоза.
Ничего, кажется, и не изменилось в этом доме – только хозяин заметно поседел, а хозяйка, вроде уменьшилась в росте, но всё так же суетилась у шестка в кухне, уже готовя что-то для неожиданных гостей. Вошёл крепкий румянощёкий парень, с Поздняковым и Манюхичевым за руку поздоровался.
- Здорово, здорово, Василий! – Поздняков узнал хозяйского сына. – Не женился ещё?
- Погожу пока, - ответил Василий и вдруг покраснел. – Батя, я к Киселёвым тогда, - отцу сказал.
- Давай, - кивнул Семён Игнатьев.
- Хорош сын-то у тебя, Семён Васильевич, - похвалил Поздняков. – А дочь-то… - и осёкся, вспомнив, что с дочерью-то и не больно добро у Игнатьева.
Семён, услышав о дочери, лишь махнул рукой.
На столе появилась бутылка водки, закуска…
- Ну, рассказывай, председатель, чем живы, как живы, - снова Поздняков спросил.
Милиционер Манюхичев всё молчал. В избяном тепле, после первой же стопки его заметно развезло. И он ждал, когда же предложат прилечь – ночь ведь к тому же…
Утром следующего дня собрались они рано и быстро, Игнатьев до берега проводил, но в Воздвиженье не поехал, хотя и звали. Объяснил только, что надо вверх по течению проехать и там можно поворачивать – берег уже будет пологий. "Да там путь накатан – не собьётесь! Удачи, товарищи!" На том берегу сразу к дому Козырева, председателя, мерина направили… Манюхичев, пока Поздняков серьёзно и не очень-то вежливо беседовал с председателем "Имени Ильича", подошёл к поповской избёнке. Выпавший под утро снежок от дороги и дальше до порога был не тронут ничьим следом. Дверь в дом припёрта по местному обычаю батажком – нет, мол, никого. Но и замок висел. Манюхичев всё же подошёл к двери, дёрнул замок, сплюнул под ноги и отправился обратно к председательскому дому…
...
- Отец Николай, а ведь заберут тебя, давай-ка, от греха, ночуй у меня, а поутру в Михайловку увезу, к зятю, а там, если что, и ещё
найдём место, где отсидеться… Нам ведь и Пасху справлять надо будет, - для пущей убедительности, видя, что священник собирается отказаться, прибавил Платон Гордеевич Болотов, колхозный бригадир. И отец Николай не отказался…
Так всю зиму и начало весны, до самой Пасхи и жил отец Николай то в одной, то в другой деревне. Хотя, вроде бы никто специально его и не искал. Правда, вскоре после Крещения, чуть было не кончившегося для милиционера Манюхичева и главного уездного партийца Позднякова купанием в проруби, наезжала из уезда какая-то комиссия, и Манюхичев при ней тёрся – вызывали в председательский дом кой-кого из мужиков и баб, и забрали с собой в город Платона Болотова. Забрали – да и с концами…
…Авдей Иванович Козырев, председатель колхоза "Имени Ильича", увидев в предпасхальный вечер раскрытые ворота храма, огоньки свечей внутри, видя, как идут и идут к церкви люди и не только Воздвиженские – со всей округи (вон – и краснобережцы тут)… Так вот, увидев это, он сперва хотел броситься туда, где "отправлялся культ", самолично прекратить безобразие и вражескую пропаганду (помнился ещё крещенский нагоняй от Позднякова), потом – решил сделать вид, что ничего не знает, идти спокойно домой да и ложиться спать, авось – до уездного начальства и не дойдёт ничего. Но тут же и отбросил эту мысль – многие его сейчас видят, стоящего на дороге перед храмом (сходил, понимаешь, в поле, поглядел землицу), и уж благодетель найдётся, который шепнёт кому надо, что он, Козырев, мер по предотвращению не принял. "Игнатьеву, вон, горя мало. Почитай, вся Ивановка тут, а с него спроса не будет, как и зимой не было… Нет, надо решать окончательно с это богадельней!" От храма он решительно пошёл к колхозной конторе расположенной в большом доме Мужиковых, раскулаченных прошлой осенью и высланных по суду куда-то "на Севера". Мимо своего дома проходил, даже не завернул, кликнул через ограду Серёжке: "Всех партийцев и комсомольцев срочно в контору! Бегом давай!"
Почти час собирались: трое партийцев да пятеро комсомольцев, включая и сына председателя…
И вот пятёрка комсомольцев, да ещё столько же активистов (дружки ихние) идут к храму.
- А ну-ка, расступись, дай пройти!.. – С трудом и неохотой, а расступались перед активистами-комсомольцами: свяжись с варзаками – себе дороже.
Но кто-то Серёгу Козырева всё ж в тесноте крепко локтем в бок ткнул. Кто-то громко сказал:
- Шапки долой! В храм пришли!
Они кое-как пробились по высокой лестнице, расталкивая людей, прижимая к стенкам на паперти, до широко распахнутых двустворчатых дверей в церковный зал, где густо пахло ладаном, горячим воском, а люди стояли стиснутые плечо к плечу, слушая слова пасхальной молитвы… И тут на колокольне ударил колокол, вся масса народа колыхнулась, как единое тело, к выходу. Из алтаря выносили хоругви, отец Николай, перед которым каким-то чудом толпа раздвигалась, шёл к выходу – большой, торжественный… А те, что стояли у дверей, стали отступать на лестницу, задние выходили на улицу. На паперти, как обычно возникла невообразимая давка…
- Православные, православные!.. Да … ! – заверещал прижатый к стене, задыхающийся старик Кочерыга…
И вот в эту-то толпу и попали комсомольцы – рванулись за Серёгой, вперёд, встречь попу – и это было роковой для них ошибкой – напирающая масса была неодолима. Серёга споткнулся, завалился на стоящего сзади. Спереди напирали на него, опрокидывали, никто не слышал его крик, приятели его тоже были смяты, слились с толпой…
Отец Николай понял, что впереди затор, сознавая, чем это может грозить, остановился, зная, что за ним не сразу, но остановится и вся людская масса и даст возможность выйти тем, что столпились на лестнице и у выхода… Вытащили друзья Серёгу с помятой грудиной на улицу, посадили спиной к стволу липы… А он и раненый, как настоящий командир, командует: "Братва, камни берите, по окнам…" Был Сергей парень упорный – и если уж решили (тем более отец попросил) религиозную пропаганду сорвать – всё сделает, чтобы выполнить решение. А "братва" его слушает, он настоящий вожак местных комсомольцев…
Зазвенели стёкла, застучали камни и о стены, кому-то и из выходящих из церкви досталось.
- Да они что же делают! Хватай их, мужики!.. В реку!..
Костя Куликов первым почуял нешуточную угрозу – как из церкви выкатился, сразу в кусты, между могил, и полетел к дому Козыревых.
И старший Козырев бежал теперь к церкви по размокшей грязи, на бегу заряжая револьвер…
До смертоубийства дело не дошло, но помяли комсомольцев крепко.
- Где этот попяра?! – орал председатель. Но служба уже закончилась, народ расходился, на двери храма как-то незаметно появился замок, и – будто бы ничего и не было…
А было светлое пасхальное утро. Пунцовое солнце поднималось с востока, поливало всё розовым светом. Воздух был пьяняще свеж. Тишина вдруг зависла во всем мире. И покой будто бы в самом воздухе был разлит…
И в это утро, никем не замеченный, всеми потерянный, уходил береговой мокрой тропкой отец Николай встреч солнцу, к истоку реки.
...
Вечером он выбрался к болоту. Бескрайнее, мшистое, кочкастое полотно раскинулось перед ним. Кое-где торчали чахлые кривые сосенки да березки-вички. Виднелись во мху прошлогодние водянистые ягоды клюквы. С высокой береговой берёзы с треском, черно-бело мелькая, сорвалась и полетела вглубь болота сорока. Отец Николай перекрестился и шагнул на качнувшееся под ногой, будто над бездной натянутое мшистое покрывало, пошёл туда, куда улетела птица…
А недалеко и островок-то был – метров двести. Росла тут одна большая берёза, пара чахлых сосен. Но почва на этом островке посреди болота, дающего исток реке, удивительно твёрдая и в землянке, выкопанной посреди острова, воды не было. Под березой лежал огромный, такой же как Марьин на Красном Берегу, камень. А к нему прислонен, подгнивший и выпавший из земли, весь в зелёном мху – крест.
Отец Николай опустился пред крестом на колени, кинул троеперстно сложенную длань ко лбу и плечам, зашептал слова молитвы…
… А ведь это было то, о чём уже давно мечтал отец Николай – покой, тишина, и воля… Он успел хорошо подготовиться к зиме. Приходилось, правда, несколько раз ещё выходить к деревням для закупки продуктов (деньги кое-какие у него были). И теперь сидел в землянке у тёплой печки, макал остро заточенную палочку в самоделковую деревянную чернильницу. Да и чернила-то – сажа водой разведённая… Писал в толстой амбарной книге.
«… Откуда явился в места наши угодник Божий Николай, прозванный позже блаженным Николаем Краснобережским – достоверно не известно. По словам одних – он монах Троице-Сергиевой лавры, по другим словам – из самого Киева пришел. Достоверно известно, что был он монахом в иерейском чине. И было это во времена правления Благоверного князя Александра Невского.
Как гласит местная легенда – приплыл он на лодке, с воздвигнутым в ней наподобие мачты крестом. И пристал сперва к Красному Берегу, близ деревни Ивановки. Местные жители поначалу ему мирволили, указали место, где можно келейку срубить, помогали и пропитанием. Собирались уже и церковь ставить…В те времена, хоть и были уже все краснобережцы православными христианами, но сохраняли еще многие языческие привязанности. Так по окончании Петровского поста устраивались гулянья с кострами да хороводами, девки же заплетали венки и на воду пускали. И был Николай свидетелем тому и обличил людей в языческих тех пристрастиях.
Жители же Ивановки не желали по гордости своей слушать его и велели покинуть их пределы.
Николай далеко не ушел. Переплыл на другой пустынный в те времена берег. И прямо напротив угора, где лежал издревле камень, у которого и совершались бесовские пляски да игрища, установил крест, рядом же келейку срубил. Со временем же вблизи его кельи и стали селиться люди из числа краснобережцев, желающих по какому либо поводу выделиться из общины, а также и пришлые. Сам ли Николай ходил или же кто-то из живших рядом в Ростов, то не ведомо, но по благословению правящего Архиерея, построена была и церковь деревянная, на месте которой и нынешний каменный храм стоит…
Недолго всё же в небытии для местных жителей оставался отец Николай. Осенью бабы-ягодницы, бравшие клюкву, вышли на его островок. Двое их было. Дали слово язык за зубами держать. Но раз в неделю, одна из них приносила и оставляла на краю болота, там где кончалась лесная тропка, хлеб да картошку… Отец Николай хоть и вёл постнический образ жизни, такому повороту был даже внутренне рад. Всё же сущность человечью не обманешь – голод не тётка, а те запасы, что принёс в заплечном мешке, подходили к концу. Да и бабы, похоже, оказались не из болтливых…
Храм же был освящен во имя Воздвижения Креста Господня, - Писал отец Николай. - По нему же и село, вокруг образовавшееся назвалось.
Долгие годы служил Николай настоятелем устроенного им самим храма, неся в округе свет веры Христовой, в любви и уважении жителей пребывая.
Случались же и клеветы на будущего святого. Так был он уже в преклонных летах призван к правящему в то время Архиерею, по доносу кого-то из прихожан о, якобы, грехе пианства. Но грех тот за Николаем установлен не был…
Впервые отец Николай столь свободно по доброй и давней воле отдался творчеству, испытывая все муки и радости его. Временами он впадал в такое состояние будто бы сам жил в то время, сотни лет назад на берегу этой реки – видел те дремучие леса вокруг Ивановки, полноводную реку, видел пожоги в лесу, а потом на месте их пашню, видел ночные костры на угоре, пляски и хороводы вкруг Марьина камня… И в отчаянии видел – насколько не соответствуют те серые слова, что писал он, тем ярким образам, среди которых жил во время писания…
И все же зададимся вопросом – почему получил будущий святой Николай прозвание Краснобережский, ежели главные труды творил как раз на другом берегу?
Думается потому, что трудами своими, своим молитвенным служением, показал он великий нравственный и христианский пример в первую очередь именно жителям Красного Берега, кои хотя и считали себя православными христианами, не были таковыми по сути…
Но вернёмся к житию святого Николая. Пришёл час, ведомый лишь самому блаженному Николаю, да Тому Кто и создал время и вечность, когда решил он оставить и село Воздвиженское и его трудом и попечением построенный храм. Несколько лет никто из Воздвиженских прихожан не знал, куда исчез отец Николай, одни почитали его уже почившим, другие же думали, что он покинул округу ради уединения для подвигов духовных. Отчасти те вторые были правы. Но не так уж далеко ушел Николай. В дне пути от Воздвижения – огромное болото, из которого и берёт свой исток река, пересекающая эту местность. Там-то, на болоте, и наткнулись на уединенную келию, представлявшую из себя землянку посреди острова, Воздвиженские жители, скорее всего собиравшие на болоте клюкву…
В келии же обнаружили и отца Николая, узнанного, хотя и с трудом, некоторыми из нашедших его. А потому, что старец безмолвствовал, поняли, что принял он на себя и подвиг безмолвия. Просив святого старца молиться о них, люди те удалились от келии его.
Но стали приходить люди за помощью к отцу Николаю и на болото. Просили молитвенной помощи и приносили еду, брал же он лишь чёрный хлеб. Чем же питался он до обнаружения своего?
Так прошли ещё года три в постоянных молитвах и безмолвии.
И пришли опять к келии святого старца, но не было его там. Поначалу ждали его люди, думая, что удалился он для собирания ягод или иной пищи, стали потом искать. Но так и не нашли.
Однако же нашлись те, кто продолжали просить молитвенной помощи Николая Краснобережского. И при искренней молитве всегда получали её. Так и до сего дня».
...
Уж и зима свой пик миновала. Выдюжил отец Николай, приспособился к жизни в землянке. Печурка из камней сложенная, исправно топилась, деревянная труба, из полой нетолстой колодины дымок наружу выдувала… Поутру он молился, потом собирал дрова по окрайку болота, исследуя заодно и следы на снегу (лиса, как стежками в одну линию строчит; заячьи пятнашки; ещё какого-то зверька следки – белки или мыши…) Он побаивался волков, но волчьих следов, к счастью, пока не видел. Готовил похлёбку, снова молился, писал житие Николая Краснобережного… И подспудно всё время ждал, что придут за ним… Не могло быть такого, чтоб никто не заметил, как бабы еду носили. В последний то раз уж по первому надежному снежку санки притащили – мешок картохи, мешок хлеба, крупа, лук, а он сам с осени ещё успел клюквы побрать да грибов… Тогда и велел он им до весны уже не ходить… Валенки ещё принесли они, тулуп какой-то…
Одна из этих женщин – старостиха, вдова последнего церковного старосты, незаменимого помощника отца Николая во всех начинаниях, Мария Корчагина. Муж её Илья, как услышал в прошлом году, что его двор под раскулачивание попадает, в тот же день и упал "ударом" разбитый, не долго и мучился – на следующий день отдал Богу душу, и тем спас жену и четверых ребятишек. Их уже, не стали трогать, выселять, лишь свели со двора одну из двух коров.
Вторая – глухая Полина Игнатьева с Красного Берега. Когда поправилась она от контузии, выяснилось, что оглохла напрочь, да вроде как и умом тронулась. В церковь каждый день стала из Ивановки на лодке приплывать, отец её, Семён, хоть и председатель, коммунист, а не держал. Так, считай при храме, пока был открыт, и жила, только на ночь домой возвращаясь… "Не случайно они жильё моё нашли, сам Господь их мне послал!" - думал отец Николай, поминая добрых своих кормилиц в молитве…
Не было у него сейчас лыж, вот что плохо, тяжко без лыж-то… Ну, да он далеко-то и не ходил.
Однажды утром его разбудили перестуки топоров. Перебивающие друг друга, частые. Потянуло древесным дымом. "Это что же, ближе к деревне леса не наши?.. Да и что-то много, кажется, лесорубов…"
Шумное и многолюдное соседство совсем не устраивало священника-отшельника.
Весь день он сидел, прижавшись к остывающей печурке, загасив постоянный до этого огонь, боялся и нос высунуть. Когда начало смеркаться, решился, вылез из землянки-норы.
До того места, откуда слышались звуки топора, и сейчас ещё не кончавшиеся, - он прикинул, - версты две, если напрямую. Но он сначала к ближнему берегу, под прикрытие кустов да деревьев стал пробираться. Потом уж по берегу, проваливаясь по колени в снег, долго шёл на звуки и дым.
Сперва он не понял, выйдя к краю широкой свежей вырубки, что это: какие-то огромные шалаши из целых деревьев издали похожие на вигвамы северо-американских индейцев, виденные на картинках в книгах… Дым валил из всех дыр этих "вигвамов". Костры и на воле, рядом с шалашами горели. Люди-тени мелькали в свете огня. Не прерывался перестук топоров, слышались взвизги женщин, грубые мужские голоса, детский плач… "Да что же это такое-то? Что за наваждение?.." Отец Николай пошёл ближе к тем людям. Он ещё опасался, но что-то неодолимо влекло его туда…
Силуэты и тени обретали плоть. Женщина, укутанная в какое-то тряпьё сидела на свежем пне, а на еловом лапнике лежали три человека: ребёнок, мужчина, женщина. То как лежали они – окоченело, мёртво – не оставляло сомнения…
Отец Николай не скрываясь подошёл. Старуха подняла глаза на него. И он распахнул тулуп, показывая крест на груди…
… Их даже не охраняли, этих "выселенцев" с Украины. А куда могли они уйти? И оставалось им или умереть всем, или, пусть теряя родных и близких, но врубаться в новую для них жизнь. И они врубались – стук топоров и визг пил не прекращался ни днём, ни ночью. Через неделю были готовы два первых барака. Потом отдельное здание конторы и столовой, ещё жилые помещения. Уже через месяц с небольшим новый лесопункт выдавал продукцию – товарную древесину для государства. Хлысты с вырубок оттаскивали на лошадях к берегу реки, там складировали, чтобы по весне начать сплав…
Впрочем, отец Николай этого уже не увидел. За ним приехали на третью неделю его жизни среди ссыльных украинцев. Все это время он соборовал, отпевал, помогал хоронить мёртвых.