Мексиканская художница. Умерла 13 июля 1954 года, в возрасте 47 лет.
Тревога, горе, наслаждение, смерть — это все не больше, чем процесс (жизни).
Самая важная часть моего тела — мозг. Мне нравятся мои брови и глаза. Кроме этого, мне не нравится ничего: моя голова слишком маленькая, мои грудь и гениталии — средние. От противоположного пола мне достались усы и в целом лицо.
Рисование сделало мою жизнь завершенной. Я потеряла трех детей и кое-что еще, что могло бы наполнить мою чудовищную жизнь. Мои картины заменили собой все это. Я думаю, что работа — лучше всего.
Никогда и не знала, что я сюрреалист, пока Андре Бретон не приехал в Мексику и не сообщил мне это.
В Париж стоило приехать только ради того, чтобы понять, почему Европа загнивает, почему все эти никчемные люди породили Гитлеров и Муссолини. Клянусь тебе своей жизнью, я буду ненавидеть это место и этих людей до самой смерти.
Ты даже не представляешь, какие эти люди (парижане. — Esquire) сволочи. Мне плохо от них. Они такие чертовы «интеллектуалы» и до того гнилые, что я не могу их выносить больше ни секунды. Это правда слишком для меня. Я лучше буду сидеть на земле и торговать тортильями, чем иметь дело с этими «творческими» суками из Парижа. Они сидят часами в кафе, грея свои драгоценные дарования, и ведут бесконечные беседы о культуре, искусстве, революции и так далее и тому подобное, думая, что они боги мира, мечтая о фантастических глупостях и портя воздух вечными идеями, которые никогда не воплотятся в жизнь.
Я не рисую и ничего не делаю. Мне не нравится высшее общество в Нью-Йорке, и, зная, как тысячи людей живут в жуткой нищете, я чувствую некоторую ярость по отношению ко всем этим жирным котам.
Самое важное для всех в Гринголандии (США. — Esquire) — амбиции, желание стать «кем-то», а я, откровенно говоря, нисколько не стремлюсь кем-то там стать.
Я вообще-то не очень люблю американцев. Они все скучные, и у них лица как у еще не испеченных булочек (особенно у пожилых женщин).
Все, что мои глаза видят, все, чего я сама касаюсь, с любого расстояния, — это Диего. Ласка тканей, оттенки цветов, провода, нервы, карандаши, листья, пыль, клетки, война и солнце — все, что было прожито в минуты без-часов и без-календарей и под пустыми не-взглядами, — это он.
Только одна гора может понять суть другой горы.
Диего — мой муж, Диего — мой друг, Диего — моя мать, Диего — мой отец, Диего — мой сын, Диего — я, Диего — Вселенная.
Я так надеялась заполучить маленького крикуна Диегито, что пролила очень много слез. Но теперь все позади, мне остается только пережить это.
Я пила, чтобы утопить свои горести, но эти сволочи научились плавать.
Ноги — для чего они нужны,
если у меня есть крылья, чтобы летать.
Я рисую автопортреты, потому что часто бываю одинока.
Они думали, что я была сюрреалистом, но нет. Я никогда не рисовала мечты. Я рисовала свою реальность.