рассказ
Снег был чист, дома и деревья заиндевели. Город светился легчайшей белизной, стены домов с отблесками окон казались невесомыми, а вдали, и вовсе размываясь, меркли в розоватой морозной мгле.
Валентина Григорьевна шла по аллее нового микрорайона, осторожно печатая шаги на снегу, и удивлялась. Сотни раз она мысленно была уже здесь, миновала дом за домом, даже входила в подъезд. И вот ведь наяву все это происходит совершенно иначе. Разве думала она, например, что сердце забьется неровно уже при виде этого многоэтажного корпуса со знакомой цифрой «16», что подъем в лифте покажется одним мелькнувшим мгновением?
Стараясь сохранять внешнее спокойствие, но внутренне сильно волнуясь, Валентина Григорьевна пытливо оглядела подъезд. Вот она, квартира 58. Дорогой дермантин благородного кофейно-коричневого цвета, ручка в форме львиной головы… Неужели здесь? Да, да, здесь, за этой дверью живет она, та женщина, свидеться с которой Валентина Григорьевна хотела многие годы. Рука нерешительно потянулась к звонку. И почти со злостью Валентина Григорьевна одернула себя: «Зачем волнуюсь? Разве я не права?».
Звонок пронзительным дискантом разбудил дремавшее нутро квартиры, а она ждала, застыв и съежившись. Где-то в глубине послышалось едва различимое шлепанье мягких туфель, раздался звон цепочки, и дверь медленно, почти нехотя растворилась.
В дверях стояла она. В этом Валентина Григорьевна не сомневалась, так как сразу же по-женски цепко оглядела женщину. Высокая дама почти утопала в богатом кашемировом халате, скрывавшем её до кончиков подкрашенных ногтей, выглядывавших из туфель. Лицо хозяйки было миловидно, но на нем словно лежала печать некоторой отчужденности. Умело подведенные гримом глаза холодно и даже надменно остановились на гостье. Валентина Григорьевна съежилась еще больше: эти глаза показались ей оловянными.
— Вы к кому?
Ну, конечно же, это вопрос к ней. Нужно немедленно, сию же минуту объяснить причину прихода, иначе она безжалостно и высокомерно захлопнет эту богатую дверь и встреча, столь долго ожидаемая в душе, не состоится.
— Я.. — Валентина Григорьевна с трудом подыскивала слова. — Я — та самая женщина, что писала вам... о Сергее.
Она хотела сказать «о вашем сыне», но в последний момент не решилась солгать самой себе. И действительно, это же абсурд. Разве может она, эта женщина, быть матерью Сереже? Да и сам Сергей, ведь это меня называет он своей мамой! Эта мысль ревниво ожгла ее и... успокоила.
Глаза хозяйки между тем странно, одними только краешками улыбнулись.
— А! Понятно! — протянула она. — А я вас иначе себе представляла. Ну, входите же…
Следуя за хозяйкой в блеснувший зеркалами и полированными плоскостями холл чужой квартиры, Валентина Григорьевна не могла избавиться от одной мысли: какие чувства испытывает сейчас эта женщина, оставившая в свое время маленького беспомощного младенца в холодных стенах родильного дома? Минуло четырнадцать долгих лет, которые она, скромная медицинская сестра, от которой вскорости после усыновления ушел муж, невзлюбивший пасынка, посвятила воспитанию Сережи. И ни разу за эти годы мать не побеспокоилась о нем. Валентина Григорьевна с трудом отыскала адрес, написала письмо и вот пришла, чтобы взглянуть на эту женщину…
— Давайте знакомиться,— любезно обратила к ней хозяйка своё красиво-породистое лицо, — меня зовут Альбина Викторовна…
— Я знаю ваше имя, — сказала Валентина Григорьевна сухо и даже зло, и поправила пряди седеющих волос, выбившихся из-под платка. — Неплохо вы живете, хорошая квартира… Это заметно сразу...
— Да, — обрадовалась хозяйка, у которой неожиданно появилась теме для разговора. — Да и как иначе? Мы оба с мужем работаем в НИИ, материально обеспечены… Пройдите, пожалуйста, вот сюда.
Валентина Григорьевна переходила из комнаты в комнату, скользила взглядом по замысловатым орнаментальным цветочкам на линолеуме, росписи персидских ковров, по комбинированной со многими палками и закрытыми ящиками стенке, откуда солидно поблескивал хрусталь. Все это казалось ей почему-то декоративным, неестественным.
— Живем хорошо, — рассказывала Альбина Викторовна, предложив гостье присесть в кресло у журнального столика и доставая с одной из полок деревянной секции темненькие, цветом похожие на сушеные черные грибы, керамические чашки под кофе.
— Вы, может быть, не поверите, но я считаю себя человеком счастливым... Да, да, счастливым... Вот только Рикки, знаете ли, огорчает. Он плохо кушает. Даже пришлось врача к нему вызывать.
Валентина Григорьевна отставила чашечку в сторону, пытливо взглянула на Альбину Викторовну.
— Кто это? — поинтересовалась она. — Сын?
Хозяйка конфузливо наморщила носик, деланно рассмеялась:
— Что вы! Это шотландская овчарка.
И, не заметив изумления гостьи, она стала оживленно рассказывать. Валентине Григорьевне снова показался противоестественным рассказ о том, как эта женщина пеленала маленького Рикки, как купала его...
— Ах, если бы вы знали, что это за собака! Сокровище! — восклицала Альбина Викторовна, томно закатывая глаза. — И как жаль, что я не могу показать вам Рикки, муж как раз пошел прогуливать его! Впрочем, я покажу вам фотографии!
Она поспешно достала с верхней полки огромный фотоальбом в красно-бархатной обложке и стала перелистывать его. Рассматривая многочисленные фотографии, где умная физиономия овчарки неизменно соседствовала с лучистыми улыбками на лице хозяйки, слушая страстные признания в любви к собаке, Валентина Григорьевна внезапно догадалась: эта женщина мечтала о ребенке. Не выдержав, она перебила Альбину Викторовну:
— Простите меня, ради бога, но я хотела бы спросить вас...
Альбина Викторовна, еще не остывшая от своего рассказа, любезно кивнула головой: темные глаза, словно ожившие на её лице, блестели, как лесная ежевика после дождя.
— Я вот о чем. Мне показалось, что вы... — Валентина Григорьевна заволновалась, произнося последние слова, — что вы любите детей...
Лицо хозяйки квартиры медленно залилось пунцовой краской.
— Я знала, — наконец произнесла она медленно, и голос её обидчиво дрогнул, — знала, что разговор у нас пойдет на эту тему... Об этом можно было догадаться уже по тому обстоятельству, что вы пришли ко мне… Позвольте, я закурю?
И не дожидаясь позволения, она поспешно достала сигареты, чиркнула спичкой. Сизый дымок потянулся к потолку.
— Итак, вы спрашиваете, люблю ли я детей? Да, люблю. Вас это удивляет? Люблю, и не стыжусь в этом признаться. И муж мой любит ребятишек. Но, знаете ли, детей у нас быть не может...
«Но у вас же был ребенок! — чуть не крикнула Валентина Григорьевна. — Был! Зачем вы от него отказались?».
Хозяйка, словно угадав её мысли, сказала:
— Знаю, упрекаете вы меня, не понимаете. И всё-таки постарайтесь понять, вы ведь женщина. Молодость — время проб и ошибок, так ведь говорят и пишут. Были такие ошибки и у меня. Одна из них — рождение сына.
Валентина Григорьевна покачала головой.
— Красиво вы говорите, — ответила она, — и про ошибки, и про всё остальное... Только всё это неправда, не верю я этому. Неужели не болит у вас душа об этом ребенке?
Альбина Викторовна не ответила. Она сидела и комкала края темной салфетки. Только руки, нервные, напряженные, выдавали её волнение.
И наблюдая за нею, Валентина Григорьевна подумала, что, наверное, не надо было ей приходить сегодня и нарушать этот устойчивый мирок моралью, которая здесь непонятна и неприемлема. А ведь было всё: тревоги, бессонные ночи, когда маленький Сережа метался в жару, глаза, полные слёз… Впрочем, это были её тревоги, её ночи и её глаза — вот и вся разница.
Валентина Григорьевна отставила чашечку и решительно поднялась с кресла. Встретив удивленные глаза хозяйки, заставила себя натянуто улыбнуться:
— Я пойду, не буду вам мешать...
— Ну, что вы, вы нисколько мне не помешали. Напротив! — запротестовала Альбина Викторовна. — Если вам будет угодно еще немного посидеть, я познакомлю вас с Рикки. Нет, право же.
— Спасибо. Я устала, к тому же меня ждет сын...
При новом упоминании о сыне, видимо, что-то шевельнулось в душе этой женщины. Пока гостья одевалась в прихожей, лицо её поминутно менялось: от скорбно-обреченного оно становилось задумчивым, лоб прорезала глубокая морщина, отчего Альбина Викторовна стала выглядеть значительно старше. Когда же Валентина Григорьевна шагнула за порог, она услышала вслед восклицание, больше похожее на сдавленное рыдание:
— Простите! Простите меня!
Валентина Григорьевна только пожала плечами и вошла в скорлупку лифта. Она понимала, что эта ситуация из ряда тех, которые уже нельзя поправить, а можно только пережить.
На улице было сумрачно. Скрип снега под валенками, когда она возвращалась, был пронзительно и остро звонок. Валентина Григорьевна жадно вдыхала морозный воздух и, казалось, не могла им надышаться