(Из романа "Тень филина")
Жители Ивановки (далеко не все, конечно) собрались в "конторской избе".
- Товарищи, то что вы называете коммуной, таковой, по сути, не является. Кто входит в вашу коммуну, то есть, правильно сказать – кооперацию, кто возглавляет её?.. – взмахивая рукой и несильно пристукивая по столу, говорил чернявый, по-мальчишески стройный, "полномоченый" из уезда, товарищ Костиков.
- Известно, кто – Михаил Васильевич Игнатьев, - с дальней скамьи небрежно проговорил Воська Косой.
- Вот! А кем он является, по сути – кулаком он является, товарищи! – сильнее пристукнул по столу Костиков. И в кооперацию свою собрал, разумеется, самых зажиточных…
- Да каких уж зажиточных-то? Своих мужиков и собрал…
- А кто работает на этих "кооператоров"? – гнул своё уполномоченный. – Беднота. То есть, товарищи, продолжается та же преступная эксплуатация бедняков, что была и при кровавом царском режиме.
- Так ведь и деньги платят за найм-то, - кто-то невидимый, из дальнего угла, сказал.
- Это кто там говорливый-то? – вскинулся сидевший за столом рядом с уполномоченным участковый милиционер Манюхичев.
- А ты нам Пашка рот-то не закрывай, - неожиданно высказался сидевший до этого смирно и незаметно старик Кочерыга. – Вопрос обчественный, обчеству и решать…
- Товарищи! Партия большевиков и советская власть ставит перед нами задачу полного искоренения буржуазных пережитков в деревне, каковым и является так называемая коммуна, возглавляемая гражданином Игнатьевым.
- Это что же? Вы меня и во враги советской власти запишете? – не выдержал Михаил Игнатьев, поднявшись со своего места у окна. Нет. Я никаких законов не нарушал, и коммуна наша выполняла курс партии на новую экономическую политику… Мы газеты читаем…
- Товарищи, взамен кулацких коммун и кооперативов, советской властью взят курс на создание истинно народных коллективных хозяйств, где главную роль будет играть беднота, на колхозы, товарищи. Кулачество же на деревне будет искореняться, как класс.
- Это как искореняться-то? – опять голос кого-то невидимого из угла.
- А вот так! – опять Манюхичев вскрикнул и тоже стукнул кулаком по столу.
… Так заканчивались недолгие "золотые" для русского крестьянства годы, уместившиеся в промежуток между политикой военного коммунизма и коллективизацией. Громилась только-только зарождавшаяся народная кооперация, добровольно созданные коммуны, "кулачились" расторопные мужики единоличники в деревнях и на хуторах…
В Ивановке за эти годы коммуна "Красный Берег" во многом преуспела: водяная мельница и крупорушка на ручье, впадающем в реку были построены, маслозавод, молочная ферма, теплицы (расширили те, что делал еще до революции Савелий Носков), завели свой магазин в Ивановке, выкупили один из магазинов в Воздвиженьи…
Вечером в доме Михаила Игнатьева совет. На завтра снова назначено собрание – "по приёму в колхоз", как заявил уполномоченный.
- Вот как, Семён, вышло-то… Конец ведь это… Конец…
- Так ты завтра первым и подавай заявление в колхоз-то, всё барахло – тоже в колхоз, чего там – потерявши голову по волосам не плачут… - посоветовал Семён.
Михаил помолчал, пригубил браги из стакана. Помотал головой.
- Нет. Это ты сделай – вступай в колхоз. А мне, похоже, долю уже определили – ликвидация… как класс, - он невесело усмехнулся.
Они оба выпили. Помолчали, упершись взглядами в стол. Одновременно подняли головы. Встретились глазами. Со стороны они сейчас были очень похожи друг на друга, как когда-то в далёком, забытом детстве. Только у младшего брата, Семёна, лоб сильнее распахан морщинами…
- Спасать надо семью-то, - первым сказал Семён.
Михаил кивнул, и крикнул ненужно громко, потому что жена была рядом в выгороженной у печки кухоньке:
- Глафира!..
… Всю ночь при свете керосинки, под сдавленные поскуливания жены, собирались вещи, грузились на телегу. Жена и дочь норовили побольше прихватить, но Михаил был неумолим:
- Только самое необходимое – инструмент, посуду самую нужную, одежонку, всё-то тряпье не берите. Надо и колхозу оставить! – невесело шутил. Помогали в сборах и Семён с женой Верой Егоровной.
Санька улучила момент, отозвала брата Лёшку, что-то шепнула тому торопливо. А тот, конечно, не утерпел и брату Пашке, что-то шепнул. И оба мальчонки незаметно улизнули со двора, хоть и интересно было наблюдать за сборами, хоть и понимали умишком детским, что сборы не радостные, а и грусти не ведали… Отец с матерью и не заметили в своём горе и хлопотах, что мальчишек нет. А те вскоре уже на угор взбирались.
- Мы уезжаем! – первым Лёшка крикнул.
- В город! – Пашка добавил.
- Да тихо вы! – не ожидавший увидеть их и от этого растерянный прикрикнул на них Костя Куликов. – Санька-то где?
- Сундук свой ворошит.
- Батька велел, лишнее барахло выкидывать, а она ревёт, что лишнего нет у неё…
- Пошли с нами, она со двора выйдет.
- Ага, вы бегите… Я приду…
Костя не знал, что делать. Он понял, что затеял Михаил Игнатьев.
- Эй, стойте! – окликнул мальчишек. Те встали.
- Скажите, не приду я сейчас. Не приду. Скажите – найду в городе. – И Костя чуть не бегом кинулся с угора к воде, где стояла причаленная лодчонка….
Прокричал первый петух, и ему откликнулись собратья по всей деревне, мыкнула во дворе корова, всхлипнула Глафира Кирьяновна, жена Михаила. Сдавила в горле крик Санька, обнявшись с Полиной, и только погодки Лёшка и Пашка двенадцати и одиннадцати лет, спокойно болтали ногами сидя на задке телеги и уплетая по горбухе хлеба…
- Ну, не поминайте лихом! – Михаил Васильевич Игнатьев тронул поводья, и Карько покорно двинулся, вывез телегу на сумрачную улицу. Двинулись по дороге к мосту, что в десяти верстах вниз по реке. И дальше, дальше, в далёкий город, где с давних, ещё барских времён, жил их двоюродный дед и ещё какая-то мало знакомая родня. В неизвестную новую жизнь.
На следующий день в колхоз разом вступили двенадцать семей. Председателем был избран Семён Игнатьев. Для кого-то это стало неожиданностью – как, мол, так – брат главного да ещё и бежавшего деревенского кулака… Но уполномоченный Костиков, помнил, что сказал ему Иван Сергеевич Поздняков, отправляя в этот глухой угол: "Приглядись там к Семёну Игнатьеву. Это наш человек". И как только кто-то назвал эту фамилию, Костиков горячо поддержал это предложение. Назвали колхоз, не мудрствуя, так же, как называлась и разогнанная коммуна – "Красный Берег", благо – красный цвет у советской власти в чести.