Прошло уже больше недели со времени похорон Гули, а Сирина Борисовна все не могла прийти в себя.
Та «решительная отчаянность», которую заметил Василий на ее лице во время похорон, была связана с остро переживаемым чувством пустоты, которую она ощутила со смертью Гули.
Как будто из жизни ушел человек, связанный с ней не узами крови, а какими-то незримыми узами духовного родства. И с уходом этого человека в душе появилась «незаполняемая брешь», которая постоянно давала знать о себе.
Сирина Борисовна сначала даже удивилась этому открытию, что, оказывается, "шалавная" Гуля занимала так много места в ее жизни. Это ее поразило, а потом словно бы придавило чувством навсегда потерянной возможности что-либо изменить.
И это несмотря на весь груз, который по прежнему давил – и давил, даже еще с большей силой, в школе. В связи с отсутствием Максима Петровича, Галины, Ариши, «нестабильностью» Василия, ей приходилось чуть не в ручном режиме регулировать расписание, привлекать к даче уроков самих учеников, участников педагогического кружка, вести двойной груз административной работы и еще сильнее страдать от своих многочисленных физических болячек.
На нее все чаще стало находить ощущение «потери смысла». Она могла, чистя зубы или механически что-то поедая за столом, внезапно ощутить себя словно со стороны и с недоумением задаться вопросом: «Что это я делаю?..» И осмыслив ответ на этот вопрос, задать себе второй, на который уже не всегда могла получить ответ.
И вопрос этот был: «Зачем?» Тем более, что за первым «зачем?» следовало следующее, потом другое, третье, и эти последующие «зачем?» начинали как бы двоиться, троиться, множиться и не было конца этой «бесконечности»…
Например: «Что это я делаю?.. Иду по улице…. Зачем?.. Чтобы вернуться домой?.. Зачем?.. Чтобы отдохнуть…. Зачем?.. Чтобы завтра иметь новые силы?.. Зачем?.. Чтобы были силы идти на работу…. Зачем?.. Чтобы работать…. Зачем?.. Чтобы заработать денег…. Зачем?..»
И в школе, и в кругу друзей стали замечать, что ее как будто перестало интересовать то, чем она всегда живо интересовалась, к чему прилагала раньше свои силы и из чего черпала интерес к жизни.
Когда на переменах или после уроков к ней по-прежнему собирался на чай ее «бомонд», она сначала как бы включалась, шутила, заводилась….
Но самым внимательным, в частности той же Мостовой или Богословцевой, были заметны ее «искусственные» усилия к тому, что раньше происходило естественно и как бы само собой. А включившись в разговор и поддержав его на первых порах, как бы «заведя пластинку», она порой – раз, и выключалась, устремляясь взглядом куда-то в угол и пугая ту же Голышеву своим молчанием на прямые вопросы, которые она действительно не всегда слышала.
Однажды, когда к ней на чай забежала «бедная Лиза», Сирина вдруг ни с того, ни с сего, вне всякой связи с предыдущим разговором спросила:
- Так ты, правда, меня до сих пор не простила?..
В учительской, где сидели кроме Сирины и Париной, – Голышева, Мостовая и Сойкина, повисла недоуменная тишина.
- Ты о чем, Борисовна?..
Сирина Борисовна недоуменно поморщилась, как будто ее заставляют говорить о том, что давно всем – и ей в том числе – известно:
- Ну не прикидывайся… Что я тебя бросила на выборах?..
- Ой, это Поде…лам все!.. Вы…думает – а ты… ведешься! – сразу вскинулась Голышева.
Но Сирина, как будто не слыша «Голыша», по прежнему тяжелым взглядом смотрела прямо в глаза «бедной Лизы». Та не зная, что сказать, стала учащенно дышать. Ее, слегка вытянутое в длину лицо, стало постепенно приобретать напряженно-обиженное выражение. Как у ребенка, который вот-вот собирается заплакать.
- Да, как ты могла ее бросить? Все равно от тебя ничего не зависело, - на этот раз к Сирине обратилась Мостовая. – Ну что толку – что ты торчала бы там внизу, с этими наблюдателями?.. С этим идиотским мальчиком из ЛДПР?..
Она против своего обыкновения кивнула только всего один раз в начале своей речи.
- Нет, ты все-таки скажи мне, ты не простила меня? – опять, словно не слыша на этот раз Мостовую, уперлась в Парину Сирина.
Та вдруг глубоко и тяжело вздохнув, стала подниматься вверх, как будто набрала в грудь слишком много воздуха и он теперь сам возносит ее ввысь. Но поднявшись, она, точь в точь, как на дне рождения Сирины, закрыла лицо руками и выбежала из учительской.
- Не простила…, - как бы подведя итог своим расспросам, прокомментировала Сирина. И оставив нетронутой кружку с чаем, ушла к себе в кабинет.
Потом вдруг неожиданно вернулось к все еще сидящим в молчании и подавленным подругам, но, увидев устремленные на нее их глаза, полные какой-то жгучей надежды, она тут же "потухла" и вернулась к себе обратно.
В другой раз она так и не вмешалась в оживленно обсуждавшееся в учительской новое «обострение» между Котиком и Ложкиной. Это вообще не было на нее похоже.
Прежде она всегда принимала личное участие во всех подобных межличностных «разборках», находя в них особый интерес, участвуя «словом и делом» и часто «подливая масло в огонь» то с одной, то с другой стороны, а то и с обеих. А тут, промолчала, как будто все это ее не касается, и речь идет о происходящем в какой-то другой школе…
А между Котиком и Ложкиной действительно происходило нечто странное.
Вообще, все последние события, связанные с ранением Максима Петровича и смертью Гули, казалось, потрясли учительский коллектив и должны были бы по идее привести к его сплочению хотя бы перед лицом столь многочисленных «бед и утрат».
Но этого не произошло. Точнее, произошло, но каким-то странным образом, вызвав парадоксальный «обратный эффект». Люди действительно словно почувствовали себя «сплоченнее», но в то же время эта сплоченность и стала источником новых внутриколлективных «напряженок».
Как будто под влиянием тяжелых внешних условий учителя стали сближаться друг с другом, но при этом «раня» друг друга своими острыми «иголками и гранями», которые уже не считали нужным прятать за различные внешние маски и приличия.
Тот тут, то там, то в одном кабинете, то в другом, а то и в коридорах на глазах детей, да и в кабинете у Кружелицы, учителя то и дело срывались друг на друга откровенной бранью и криками. Ушло даже обычное педагогической "стеснение", тот самый "такт", который заставлял людей сдерживаться хотя бы в присутствие детей.
Как будто что-то действительно порвалось в отношениях между коллегами. В воздухе повисла "мертвая обида" друг на друга, причем, плохо или даже совершенно необъяснимая. Зло словно стало физически зримо в школьной атмосфере. Его чувствовали даже ученики, которые стали зримо опасаться учителей, как зараженных каким-то непонятным, но очень опасным вирусом.
Видимо, что-то подобное и происходило между Котиком и Ложкиной.
Тогда, в день сдачи крови для Гули, после «бурных рыданий» в процессе «выяснения отношений», когда, казалось, обе уже успокоились, Ложкина вдруг сказала, придвинувшись почти вплотную к столу Котика и навалившись на него грудью:
- Светулек, давай, чтобы все было как раньше?.. Мы же ведь всегда были самыми близкими…. У нас всегда были особенные отношения!.. Чтобы никто – понимаешь, никто! – ни Поделам-там какой-то – никто!.. – не влазил в них…. Чтоб все, как и раньше!.. Только наше и только вдвоем – как всегда, особенно…. Особенно ото всех…. Только для нас!..
И при этом ее большие светлые глаза, как бы проникая в самую глубину души, настолько приблизились к небольшим темным глазкам Котика, что от них невозможно было ничего скрыть, ничего утаить, в том числе и то чувство, которое непроизвольно «сжало» душу Котика…
Ее вдруг остро «кольнуло и резануло», что она уже не может так, «как прежде» - «по-особенному»…. Да, уже не может. Она словно уже выросла из этой «обособленности», из этой интимной жизни «только на двоих», что ей будет «душно» и «тяжко», вернись они к прежним отношениям.
Она как бы уже научилась обходиться без Ложкиной, научилась решать свои проблемы без нее и помимо нее, научилась больше не полагаться на исключительную поддержку «Ленчика» во всех и, главным образом, в исключительных жизненных ситуациях…. Она как бы уже «выросла» из нее или от нее….
И душа ее содрогнулась…. Содрогнулась оттого, что она уже и не сможет просто делать вид, что все идет по-старому. Она выросла и из этого, из этого навязанного приличиями «лицемерия». И ей теперь так грубо, как ей показалось, навязывают его вновь…
И она не ответила…. Она промедлила всего несколько секунд, может быть даже не несколько, а всего пару. Может даже не пару, а всего одну секунду…. И этого оказалось достаточным. Достаточным, чтобы «сенситивная», почти «ясновидящая» Ложкина все почувствовала и поняла.
Поняла, что ей «не ответили», поняла, что «вторая сторона» не сделает ей этот так необходимый шаг навстречу, поняла, что никаких «особых отношений» уже больше не будет…. Что «Светулек» потерян для нее в этом плане уже навсегда…
Тогда они не сказали друг другу о том, что обе почувствовали, что расстались с едва ли когда ранее переживаемым с такой силой «чувством оскорбленности» по отношению друг к другу. Удивительно, что обе.
И немедленно началась «война». Причем, «на на жизнь, а насмерть». При упоминании о Котике или, тем более, при ее виде большие глаза Ложкиной наполнялись уже не слезами, а каким-то «сухим огнем». Буквально, начинали «гореть», но каким «жестким и жестоким» было это «пламя»!..
Котик же при «провокациях от Ложкиной» буквально «каменела», ее лицо начинало походить на неподвижную маску или даже «мертвую мумию», как однажды выразилась Юленька, ставшая случайной свидетельницей какой-то их пикировки.
Ложкина демонстративно игнорировала все распоряжения Котика, касающиеся начальной школы и даже публично их высмеивала. Если без личной встречи с Котиком никак нельзя было обойтись, она, заходя в массовую, клала – едва ли не бросала ей на стол необходимые документы и тут же уходила.
Котик же не оставалась в долгу. Она специально стала грузить Ложкину различными заданиями и злорадно отмечала в своих «анналах» их невыполнение, готовясь растерзать своего бывшего «Ленчика» на итоговом совещании.
Все эти «перетрубации» новыми болевыми волнами прокатывались в казалось уже замученном всеми бедами коллективе, раскалывая его на новые партии «за» и «против». Особенно мучилась в этом плане начальная школа, которая всегда была под «личным» покровительством Сирины.
В другое время она бы «с удовольствием» включилась в борьбу и, безусловно, воспользовалась ее «дивидендами», тем более, что «выскочку Котика» она всегда недолюбливала.
Но сейчас она просто наблюдала…. Даже нет, не наблюдала, а просто «пропускала» мимо своих глаз и ушей, и это было «самое страшное» для развития этого конфликта, так как каждый действовала в нем «во что горазд», нарушая, казалось бы, незыблемо установленные Сириной правила и «границы».
Школа походила на погружающийся в пучину обреченный "Титаник"...
(продолжение следует...)
начало романа - здесь