Тысячелетиями самые умные и совестливые представители человечества мучительно размышляли над тем, что есть добро и зло, в чем смысл жизни и мера ответственности каждого человека. Но были и люди, не знавшие сомнений, люди, для которых все эти надуманные вопросы – просто шелуха от семечек. Потому и ответы свои они адресуют детям, которым пока еще простительно не знать азы марксистско-ленинской диалектики:
У меня секретов нет,-
Слушайте, детишки.
Аргументы, правда, у учителя какие-то странные: «...каждый знает – это вот для прогулок плохо», «...ясно, это плохо очень для ребячьей кожицы». Не нужно ничего доказывать, аргументировать или обосновывать – объяви это аксиомой, постулатом – и все дела. Конечно, Маяковский не первым придумал такой ход, он просто подсмотрел это у старших товарищей, у Ленина, например: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!». – А почему оно верно? – спросит сомневающийся нытик,- откуда это следует? Тут даже кроха, прочитавший стихотворение Маяковского, не задумываясь, врежет: «Потому что всесильно!». Ну скажите, разве в этом нет логики? «Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку...». – Как же определить, что этот драчун «дрянной»? Маяковский, кажись, и сам всегда не прочь был подраться, и других к тому постоянно призывал? – продолжает канючить нытик. Ну это совсем просто: «Тот драчун, который не с нами – «дрянной», по определению, а кто с нами – совсем даже наоборот». Диалектика-с!
Погиб собрат по поэтическому цеху. Как сказал высокомерно через полвека Вознесенский о смерти Высоцкого: «Меньшого потеряли брата». Вроде бы и пожалел, но поставил на место. И здесь он – лишь подражатель Маяковскому, который на смерть Есенина откликнулся строками:
Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота... Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость.
Ну что тут неясного с причинами смерти голубоглазого забулдыги? Не хватило аванса на рассол и опохмел, вот врезал дуба бард. Правда были и другие голоса: «Не вынесла душа поэта, когда стальной конь, пришедший на смену крестьянской лошадке, своими кровавыми шипами прошелся по спинам, хребтам и сердцу каждого крестьянина, вывозя из его амбара последний пуд зерна для великого дела индустриализации, для победы революции на всем земном шаре». У Маяковского же иные, более прогрессивные представления о счастье трудящихся, поэтому стихотворение «Сергею Есенину» он заканчивает словами:
Для веселия планета наша мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни помирать не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
Эх, до чего же красивые слова! Помрешь, а лучше не скажешь. Жаль вот только, что смертию своей, он слова эти прекрасные решительно перечеркнул, шагнув в небытие следом за Есениным. А то, что петлю заменил пулей – невелика разница. Но почему?!
А вот почему. Был он просто, без выкрутас устроен изнутри «с Лениным в башке, с револьвером в руке»,- как он сам себя определил. Но он был честен, он искренне верил в то, о чем писал. Когда же увидел, что сановные советские «клопы», похлопав снисходительно его пьесе в театре, спешат в спецраспределители ЦК и ВЧК, где можно по смешным ценам достать любой колбаски и грузинского соленого сыра (это в голодающем Питере в 18-м году! – свидетельствует Борис Пастернак устами своего героя - доктора Живаго) и даже атласную голубую женскую кофточку. А то, что чуть пониже левого соска на кофточке маленькое розовое пятнышко,- так это почти не заметно. Раньше враги носили, теперь пусть моя баба порадуется – зря что-ли революцию делали! «За то ли гиб и мерз в 17-м году, чтоб частный собственник глумился в «Жигулях»», – скажет через сорок лет еще один настоящий русский народный поэт - Владимир Высоцкий, про которого после смерти тоже ревнители трезвого образа жизни будут говорить – «сгорел от водки», но мне кажутся куда более точными и правдивыми его же собственные слова: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».
Один из моих приятелей как-то бесхитростно заметил: «Маяковский ушел, потому что понял - он поставил не на ту лошадь». Думаю, что тут дело сложнее. Когда игрок приходит на ипподром и проигрывается в пух и прах, вина тут небольшая (особенно если проиграл свои, а не чужие деньги) – просто не повезло: в следующий раз отыграюсь. Правила игры определял не он – игрок. Он лишь принял их. Иное дело, если ты поднял людей в атаку, они все полегли. Ты же сам остался жив и невредим, но понял, что людей положил зазря. Как теперь жить и смотреть в глаза их вдовам и сиротам? Ведь в данном случае ты – трибун – был тем, или одним из тех, кто отдает приказ и определяет правила игры: «что такое хорошо, что такое плохо».
И только все тот же сомневающийся нытик гнет свое: «Есенину не нужно было меняться, он жил и умер, не покривив душой перед собой и людьми. Есенин от тоски погиб, а Маяковский от стыда, потому как, доживи он до 37-го года, защищать правду революционного дела своей поэзией ему было бы куда трудней. Вовремя ушел, бедолага, прости его, Господи!».
Аркадий Ваксберг в своей книге «Лиля Брик. Жизнь и судьба» выдвигает иную гипотезу относительно причин смерти Маяковского. Он подробно исследует окружение поэта. Факты, действительно, интересные: Осип Брик получил удостоверение сотрудника ВЧК в 1920 г.; Лиля Брик, урожденная Каган, при получении заграничного паспорта представила удостоверение ГПУ от 19 июля за №15073; ее сестра – Эльза Каган еще в марте 1918 г. получила разрешение ЧК на выезд из страны, чтобы выйти замуж за вражеского (французского) офицера Андре Триоле; летом 1922 г. Лиля знакомится с Александром Михайловичем Краснощеким (Абрамом Моисеевичем Тобинсоном), заместителем наркома финансов, членом комиссии по изъятию церковных ценностей; в «салоне» Бриков появился человек, которого они ласково называли «Яня» - Агранов (Яков Самуилович Сорендзон), в то время следователь ВЧК. Роман Гуль в своей книге «Дзержинский»[1] упоминает: «Он убил многих известных общественных деятелей и замечательных русских ученых: проф. Тихвинского, проф. Волкова, проф. Лазаревского, Н.Н. Щепкина, братьев Астовых, К.К. Черносвитова, Н.А. Огородникова и многих других... Это же кровавое ничтожество является фактическим убийцей замечательного русского поэта Н.С. Гумилева»; завсегдатаем салона был и Михаил Сергеевич Горб (Моисей Савельевич Розман) – заместитель начальника иностранного отдела ОГПУ. Итак, создается впечатление, что Маяковский со всех сторон был обложен ВЧК и одновременно «еврейской мафией». А гипотеза Ваксберга строится на том, что во время пребывания в Париже поэт влюбился в Т.А. Яковлеву и собирался на ней жениться. В то же время он являлся финансовой опорой «семьи», поскольку ни Лиля, ни Осип Брики нигде не работали и не имели ни малейшего желания работать, следовательно, женитьба Маяковского оборачивалась для них катастрофой, поэтому они информировали ВЧК об этой истории. ВЧК также не устраивала перспектива возможного переезда революционного классика в Париж, поэтому Брики отправляются за границу «развеяться», а на поэта организуется травля. Смерть поэта и есть результат этой травли.
Гипотеза Ваксберга представляется весьма убедительной и все же... Мне вспоминается книга Марины Влади «Владимир или Прерванный полет». Я не могу сказать, что какие-либо факты совместной жизни с Высоцким Марина напридумывала или исказила, но большая часть книги посвящена романтическому периоду их отношений или описанию его срывов, запоев: «Да и потом, это была русская традиция. Он начал пить рано. Люди в России пили с 12-13 лет. Так можно стать алкоголиком очень быстро...». Глазами Марины мы видим сложного, нежного и необузданного в своих страстях человека, но не поэта, ибо это очень личный и потому пристрастный взгляд. Образ близкого, любимого человека и заслоняет, затеняет оценки истинного масштаба поэта. Где те точные весы, которые бы показали, что Высоцкий не столько водку жрал, сколько работал как лошадь, на износ, не щадя себя, ибо обыкновенному, даже очень талантливому человеку не написать и десятой доли того, что успел написать Владимир Семенович за свою короткую жизнь. И только в одном из последних интервью Марины мы найдем очень точный ответ:
– Каким бы он хотел остаться в наших воспоминаниях?
– Ответ – в его творчестве. Читайте его стихи, тексты – и все станет ясно.
Так же я отношусь и к гипотезе Ваксберга. Маяковский в ней выведен, как человек – сложный, талантливый, но человек. А Владимир Владимирович был прежде всего Поэтом, именно в этом заключалась главная пружина его жизни и творчества, и потому тот факт, что он начал писать поэму «Плохо», на мой взгляд, перевешивает все остальные догадки и гипотезы. У него были женщины, романы и увлечения, внебрачная дочь от мимолетной связи в Америке, но только поэзия была его истинной, неотделимой сущностью. Впрочем, было бы глупо утверждать, что для такого шага, как самоубийство обязательно должна быть единственная и ясная причина. Есть убедительная статистика, свидетельствующая о том, что в пасмурные, ненастные, дождливые дни частота самоубийств значительно возрастает, в сравнении с днями ясными и солнечными, наполненными медовыми ароматами трав и жужжанием пчел. Однако, из этого не следует делать выводы о том, что дождь и есть причина самоубийства. Точно также, удавка ВЧК и организованная травля лишь добавили свои капли в чашу скорби поэта.
Наиболее убедительную версию гибели Есенина выстроила Людмила Занковская[2]. Она показывает, что имажинизм, футуризм и прочие новые течения сознательно поддерживались большевитским правительством чтобы оторвать народ от этой вечно во всем сомневающейся интеллигенции и поставить литературу под полный партийный контроль. Есенин, с его идеей создания крестьянского журнала, только путался под ногами, мешая твердой поступи нового хозяина жизни. Он и пришел в имажинизм, поскольку больше его нигде не печатали, а тут сразу стали разъезжать по стране в агитпоезде Троцкого, и там же, в поезде печатали сборники стихов на отличной мелованной бумаге. Примечательно, что, ознакомившись с трехстишием Мариенгофа, названным им высокопарно поэмой «Исход», «Бухарин залился самым непристойным в мире смехом и, держась за животики, воскликнул: -Это замечательно... Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!». Тем не менее он без колебаний устраивает молодого автора в издательство ВЦИК, сразу распознав в нем нужного власти человека. Стоило имажинистам организовать поэтическое кафе «Стойло Пегаса», как на горизонте сразу же появляются весьма характерные «друзья-коллеги»: редактор «Правды» большевик Г. Устинов (тот самый «друг поэта», который затем стал инициатором травли Есенина в центральной печати, а потом главным свидетелем его загадочной смерти), ответственный работник наркомата путей сообщения Г. Колобов (М. Молабух) и начальник личной охраны Л. Троцкого Яков Блюмкин - Симха-Янкев Гершевич Блюмкин (тоже «начинающий поэт», однако более известный как террорист, участвовавший в убийстве немецкого посла Мирбаха. Кстати, он имел удостоврение члена ЦК Иранской коммунистической партии!). Они берут поэта под покровительство и помещают его, не имевшего в Москве даже собственного угла, в гостиницу партаппарата НКВД «Люкс». Именно там и произошел первый эпизод, дающий намек на последующие события, приведшие к гибели поэта. Однажды, сидя в номере Устинова в компании, он заметил, что их подслушивают. «Резким движением открыв дверь, Есенин чуть не сшиб с ног наклонившегося к замочной скважине дежурного из охраны. Есенини пришел в исступление. Он схватил дежурного за горло и начал душить. Тот едва вырвался и убежал доложить о случившемся коменданту. Комендант рассудил просто:
– Он взял тебя за горло?
– Не то, что взял, а чуть не задушил!
– Оружие при тебе было?
– Так точно.
– Почему же ты его не застрелил?
Дежурный охраны молчал. Тогда комендант К. распорядился немедленно уволить его «за нарушение устава» – за то, что, собственно, он не застрелил Есенина!».
В ответ на бандитские реквизиции большевиков в деревне Есенин откликнулся совершенно иначе, чем Маяковский, потому что знал цену крестьянскому хлебу:
Вот она. Суровая жестокость,
Где весь смысл – страдания людей!
. . .
И свистят по всей стране, как осень,
Шарлатан, убийца и злодей...
Настоящая травля не замедлила своим появлением. 20 ноября 1923 года Есенин со своими друзьями, крестьянскими поэтами Клычковым, Орешиным и Ганиным собрались в пивной по соседству, чтобы обсудить издание альманаха «Россияне» к пятилетию образования Союза поэтов. И тут произошло нечто совершенно непонятное. «Сидели в пивной, пили, – вспоминает Есенин, – разговаривали об издании журнала... Хотели идти к Троцкому и Каменеву просить денег... А какой-то тип подслушивает. Я и говорю: «дай ему пивом в ухо». Он обозвал меня русским хамом, а я сказал ему, что он жидовская морда»[3]. Непрошенный собеседник вызвал милицию, обвинил приятелей в том, что они называли Троцкого и Каменева жидами, и дело передали в суд. Теперь уже никто не помнит неизвестного виновника и инициатора обвинений, важно было засудить Есенина. Однако не все еще было тщательно отрепетировано для будущих судилищ, и на суде все пошло не так, как замыслили организаторы.
«Я еврей-националист, – заявил поэт Андрей Соболь,- aнтисемита я чую за три версты. Есенин, с которым я дружу и близок, для меня родной брат. В душе Есенина нет чувства вражды и ненависти ни к одному народу»[4].
Хранитель Третьяковской галереи, критик и переводчик Абрам Эфрос убеждал суд в том, что, встречаясь с поэтами ежедневно, никогда не видел у них антисемитских выпадов. Суд вынес поэтам общественное порицание. «Легко отделались», но спущенная Бухариным цепная свора на страницах центральной печати во весь голос обсуждала только то, что поэты «обзывали товарищей Троцкого и Каменева жидами», хотя это и не было подтверждено ничем, кроме заявления оставшегося неизвестым посетителя пивной.
Занковская разбирает происшедшее: «Увидев странное и подозрительное любопытство незнакомца, Есенин произносит нарочито грубую фразу: «Дай ему пивом в ухо». Фраза явно рассчитана на то, что если незнакомец действительно подслушивает, то услышав ее прекратит свое занятие и уйдет. Если поэты ошиблись, и незнакомец на самом деле занят собой, то и грубой фразы он не должен услышать! Но поведение незнакомца было совершенно неожиданным! Можно ли представить себе ситуацию, чтобы в пивной одинокий посетитель подошел с претензией и вызовом к чужой компании из четырех крепких мужчин? Можно. Но только в одном случае – если он не чувствует себя слабаком и одиноким, зная, что за ним стоит реальная сила»[5].
А вот иной эпизод, описанный Мариенгофом, с совершенно иным исходом, случившийся в кафе «Домино», где в президиуме оказались три профессора и уважаемых литературных критика: П. Сакулин, П. Коган и Ю. Айхенвальд. «После выступления Айхенвальда на трибуну поднимается Маяковский.
– Товарищи, – начал Маяковский, – этот Коган сказал... И, не оборачиваясь, поэт ткнул внушительным пальцем в сторону Ю. Айхенвальда.
Хорошо воспитанный, интеллигентный человек еще больше сощурился и поправил галстук.
Минуты через три Маяковский, вторично ткнув пальцем в сторону Айхенвальда, повторил:
– Так вот... этот Коган сказал...
Тот, который не был Коганом и меньше всего мечтал им быть, как-то мучительно повел длинной худой шеей, словно ему был тесен крахмальный воротничок, и дрогнувшим пальцем поправил очки.
Мы все как один блаженно заулыбались. Критики не были для нас самыми дорогими существами на свете.
...Маяковский снова ткнул пальцем в знакомом направлении:
– Этот Коган...
Белоснежным платком эстет вытер на лбу капли пота, вероятно холодного, и шуршаще-щелестящим голосом деликатно поправил своего мучителя:
– Владимир Владимирович. Я не Коган, я Айхенвальд.
В кафе стало тихо. А Владимир Владимирович, слегка скосив на него холодный тяжелый взгляд, раздавливающий человека, ответил с презрением:
– Все вы... коганы!»[6].
В чем же Вы, читатель, находите разницу в исходе этих двух эпизодов? Ни тебе судов, ни широкого освещения в печати. Так, мелкий эпизод. Может быть, разница в том, что Владимир Владимирович несколько грубоват, но зато он всей душой за революцию, а с Есениным все не так просто.
Без колебаний Есенин потом расплевался с имажинистами, увидев, что это просто свора бездарных кривляк, отрабатывающих подачки хозяина. Не мудрено, что имажинизм тут же загнулся после ухода единственной яркой и творческой личности. Много ли вы найдете сейчас людей, способных процитировать хоть одно стихотворение имажиниста? Униженный и затравленный Есенин, скрываясь от нового суда, ложится в Шереметьевскую больницу на полтора месяца. Ему некуда деться в этом многомиллионном городе, поскольку редактор газеты «Беднота» Грандов требует его выселения из ведомственной квартиры. Именно там, глядя во двор из больничного окна, он напишет одно из своиз лучших стихотворений «Клён ты мой опавший». А на смерть вождя мирового пролетариата он откликнется совсем не героической одой
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела...[7]
Очередное «уголовное дело» затевает управляющий делами железной дороги. Предписание, подписанное народным судьей Липкиным, секретарем суда Гольдбергом, рекомендует произвести дознание, опросив участников, граждан Рога (член ВЧК), Левита и Есенина. В результате выясняется, что гражданина Левита поэт вообще в глаза не видел. Тут даже закоренелый космополит обратит внимание на более чем странную статистику национального состава свидетелей и обвинителей всех судебных процессов против Есенина. «Последний отрезок жизни великого поэта и его смерть до сих пор окутаны зловещей неопределенностью: множество странных противоречий в свидетельских показаниях, явные следы избиений и насильственной смерти, отсутствие каких-либо записей в регистрационной книге гостиницы «Англетер» о проживании в ней С. Есенина и Г. Устинова – главного свидетеля «самоубийства» поэта. Закончилась ли жизнь поэта в гостинице «Англетер» или «прескверные гости» встретили его уже на вокзале по приезде в Ленинград?»[8].
Не упрекайте меня, поклонники и почитатели Маяковского, что я был пристрастен и односторонен в освещении поэзии великого трибуна. Да, у него есть действительно очень трогательные и лирические строки типа «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?». И все же, если сложить в скупом бухгалтерском отчете его гражданскую и любовную лирику, вы обнаружите, что гражданской будет процентов 95 среди вкраплений иного материала, поэтому он и остается в памяти потомков трибуном, а не лириком. Попробуйте задать себе и такой вопрос: какие стихи смог бы написать Маяковский, доживи он до 37 года? Не возникает ли у вас грешная мысль о том, что он ушёл вовремя?
Santa Clara, 20 июля 2003 г.
P.S. Это свое эссе, написанное 4 года назад, я решился опубликовать в альманахе «Лебедь» (http://www.lebed.com/2007/art5084.htm) как отклик на статью Тимура Боярского «Лучший и талантливейший» (http://www.lebed.com/2007/art5072.htm). Как и автор статьи, я могу сказать, что я не люблю поэзии Маяковского, и я даже попытался аргументировать, за что именно я не люблю её, но я в корне не согласен лишь с выводом автора о том, что «Если бы товарищ Сталин с подачи Лили Брик не написал в своей знаменитой резолюции, что Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, о нём сегодня не знали бы даже литературоведы». Даже не любя его поэзии, я должен объективности ради признать, что Маяковский был необыкновенно талантлив, ярок, и его роль в поэзии послереволюционного периода трудно переоценить. Никакими постановлениями и указами монархов, фараонов и тиранов за всю историю человечества не удавалось бесталанных поэтов сделать великими. Место же Маяковского в российской поэзии после смерти Сталина никак не изменилось. Совсем другое дело с Есениным. Многие годы его замалчивали и «запрещали» именно по политическим мотивам, хотя формально гонения касались «кабацкой лирики». Я смог прочесть основные его стихи, уже став взрослым человеком. В мои школьные годы стихи Есенина можно было достать только в машинописных копиях или в спецхранах библиотек при наличии доступа.
Я не литературовед, но тема эта настолько захватила меня, что при написании данной работы я заново прочел все 12 томов не очень любимого мною поэта, четырехтомник любимого и десятки книг и статей о жизни и творчестве Владимира Маяковского и Сергея Есенина.
PPS. Я попытался представить это эссе на литературном клубе Дома Ученых новосибирского Академгородка. Председатель клуба, известный писатель Геннадий Мартович Прашкевич довольно резко прервал меня, сказав, что все эти ссылки на разочарованность результатами революции неверны. На самом деле, все выглядело проще: «Однажды утром Маяковский спустился в булочную, чтобы купить пирожные с кремом для своей возлюбленной Лили Брик. Пирожных в булочной не оказалось. Это и было главным разочарованием Маяковского в результатах революции. Сам он жил в Москве на широкую ногу. Не будучи членом правительства, он был единственным чешловеком в Москве, да и во всей России, который имел персональный, а не служебный автомобиль». Сказать, что это заявление меня удивило – всё равно, что ничего не сказать. Оно меня погрузило в шок. Если представить, что это было так на самом деле, то от моего былого уважения перед Маяковским не остается вовсе ничего, ибо он в таком случае предстает просто мошенником, который вешал лапшу на уши миллионам граждан России. В это мне трудно поверить. Дайте документированные доказательства.
PPРS. При обсуждении творчества Есенина в клубе «Пробуждение» писатель Ю.Г. Тупикин, работавший в своё время преподавателем военно-политического училища, заявил, что никакого запрета на книги Есенина не было. По его словам, сам он был облечён полномочиями изымать не соответствующую политике партии литературу из публичных библиотек, и неоднократно находил стихи Есенина в городских и районных библиотеках, после чего изымал их и относил к себе домой.
– Ну вот, Вы и подтвердили мой тезис о запрете поэзии Есенина в определенный период в СССР, ибо до Вашего появления в библиотеках стояли книги Есенина, – ответил я, – а после они уже не стояли. Более того, Вы их крали.
– То есть как это крал? – запротестовал Тупикин. – Я их просто забирал.
– Но, согласитесь, книги в публичных библиотеках составляют общенародную собственность, то есть принадлежат всем нам. Вы их превращали в личную собственность, значит, крали. Если Вы имели такие полномочия, то, по закону, Вы должны были составить соответствующий акт, а книги сжечь или передать в спецхран.
Увлекшись полемикой «крал или не крал» бывший партполитработник не заметил в пылу полемики, что главный тезис о том, что поэзия великого поэта Руси Сергея была под запретом, он подтвердил.
Santa Clara, 20 июля 2003 г. – новосибирский Академгородок, 26 мая 2015 г.
[1] Я. Гуль. Дзержинский.-М.: Молодая гвардия, 1992.
[2] Л.В. Занковская. Новый Есенин.-М.: Флинта, 1997.
[3] Н. Солнцев. Китежский павлин.-М.: Скифы- 1992.- С.252.
[4] McVay G. “unpublished Materials on Kluev, Povitskys Memoirs, Letters of Esenin.-Russian Literature Triquatterly.-N4-1972.-P.407.
[5] Л. В. Занковская. С. 304.
[6] Мариенгоф А. Мой век, мои друзья и подруги.-М.-1990.-С.129.
[7] С. Есенин. Собр. Соч. Т.3. С. 235.
[8] Напр., Сидорина Н. Меня хотят убить. О последних днях жизни Сергея Есенина. В журн. «Слово», №10.-1989; Черносвитов Е. Еще раз о Смерти Есенина. Журн. «Ветеран».-№4(108).-1990.-С.14-15; Солнцева Н. Китежский павлин.-М.:Скифы.-1992.