Когда китайская зараза обрушила все отпускные планы, стало даже как-то неуютно. . Хотелось побродить по музеям и посмотреть на реконструкцию рыцарской сечи. Каждое лето её устраивают у стен Абалака. Очевидцы рассказывают: могучее зрелище. С лязгом клинков, перезвоном кольчуг и грохотом сшибающихся щитов.
Пропади он пропадом, этот вирус.
И мы поехали в тайгу, где у бабушки домик в три окошка.
В домике том, давно отвыкшем от жильцов, было тихо и зябко. Тишину мы спугнули хором, а печку я затопил сам.
Огонь занялся с первой спички. Помнят руки-то! Клубок сизого дыма сунулся из топки в кухню, закрутил фигушку и растаял. В печке защелкало, затрещало, а потом ровно загудело. Дети, оторвавшись от гаджетов, заворожено смотрели на чудо живого огня. А взрослые на какой-то миг сами словно бы стали детьми.
Вечером того же дня я впервые в жизни увидел живого зайца. Возвращался в наш хуторок из поселкового и в свете фар увидел, как из лесу выскочил русак.
Толстенький такой, паразит. Но бестолковый, как новобранец на плацу. Кинулся удирать. Скакал по дороге, высоко подкидывая задницу, прижимая уши от усердия. Кое-как смикитил, остановился, глянул в сторону и тогда увидел лес. И сиганул в лес.
Утром на той же дороге я встретил лису. Сперва не понял, что это Патрикеевна. Думал, собака. Она и похожа на собаку. Совсем не такая огненная и лощёная, как, например, в зоопарках. Тощая, с присохшим к хребту животом. В предрассветных сумерках показалась серой. В зубах держала добычу – не то зайчонка, не то крупного мыша. Только хвост – откинутый, пышный, подрагивающий, выдавал в ней лесную плутовку. И что-то недоброе, хищническое темнело в настороженных глазах, в абрисе дикой морды да в хищном зажиме челюстей, зажавших жертву.
Вечером на попутном тягаче приехала бабушка и привезла ведро клубники. Умело раскочегарила плиту и напекла блинов. Мы положили в чай чабреца со смородиновыми листьями, и кипяток превратился в нектар.
В древнем бабушкином шкафу обнаружился неожиданно свежий сборник рассказов любимой писательницы. На обложке – окно с дождевыми каплями. Это, наверное, таёжное колдовство – капризный летний дождик тут же сыпанул горохом в окно, забарабанил по крыше, и уже по нашим окнам побежали такие же юркие слёзки.
Дождь шуршал и вздыхал, делая недоступным огород с тыквами и цветной капустой, и под его нытьё хорошо шелестелось книжными страницами.
Только каждое утро кто-то сдувал тучи с неба, как крошки со стола. Можно было брать тяпку и загорать на грядках. Солнце жадно бросилось на спину, побелевшую от полярной зимы. Спина не поняла прикола, сперва стала красной, потом стала шелушиться и чесаться. Зато окученная капуста – бабушка передала сводки с полей – моментом окрепла и попёрла в рост, словно бы на дрожжах. Многие кусты уже завились в вилки.
Вообще, эти дни таёжного отпуска казались бесконечными. А недели протекли вроде валко, но шустро, как идёт паром поперёк Иртыша. Когда он подходит к берегу, купола Софийско-Успенского собора будто наклоняются к тебе, глядя сверху доброжелательно и светло. Так родители смотрят на малыша, когда он, вдосталь набегавшись и уже запыхавшись, подбегает, чтобы обхватить их за ноги и прижаться крепко-крепко.
Когда паром прижимается боком к причалу, на песчаный берег с шумом набегает речная волна. Так что волны в этом отпуске у нас всё-таки были. Жаль только, что ни одного объявления о богатырских ристалищах на Абалаке мы так и не увидели.
Ну да ничего. Лета впереди ещё много.