Честно отбыв на площади сутки, истекающие минуты которых стояли на месте, как последние бастионы, мы поехали к городничему – разбрасывать камни. Долгожданное утро, против обыкновения, не принесло покоя, но бессонная ночь вместе с холодом сделали свое дело, и я уже не чувствовала ничего, кроме жуткой усталости. Усталость в конце концов, заглушила на время ту непонятную тревогу, которая продолжала окутывать меня вкрадчивым незримым туманом.

Городничий, кстати, бывший городовой, нестарый и бодрящийся мужчина, как только избрался на этот пост, стал жестко следовать неукоснительному правилу: он всегда и везде улыбался. Поносит его пресса – скрежещет зубами и улыбается, устраивает выволочку подчиненным - шипит и улыбается, вокруг говорят непонятные вещи – молчит и улыбается. Он и принял нас сразу, не желая давать врагу такие козыри, как отказ в личной встрече. И все время, пока неутомимая Глафира (ночное дежурство ничуть на ней не отразилось) наглядно объясняла ему преимущества всадника над пешеходом, мы видели радушную улыбку, за фасадом которой прочесть что-либо было решительно нельзя. Спектакль закончился – можно ехать домой.

- Ты что-то совсем бледная, бедная Лиза, - посочувствовал мне на улице Олег, но сочувственная его улыбка – не в пример бодрому оскалу городничего - вышла вымученной, как все это непонятное утро, которое уже, слава богу, закончилось. – Тебя подвезти?

Если бы у меня были силы, я бы изумилась вдруг прорезавшейся галантности Дуняшина, которая никогда не входила в список его добродетелей. Силы иссякли: я помотала головой и побрела к трамваю.

Мой мобильник давно разрядился, но добравшись до дома, я не нашла в себе мужества привести его в чувство. И зачем? Все равно я сейчас никакая. Спать! Ну, а после – отписываться. Чуть отогревшись в душе и налив себе чаю, я забралась в постель и по инерции щелкнула пультом. Шел местный «Утренний вестник».

- …поздно вечером во дворе одного из домов по улице Петропавловской был найден труп Александра Водонеева, известного актера и поэта, исчезнувшего несколько дней назад. Причина смерти выясняется.

Машинально допив чай и обнаружив, что у меня от холода и шока начинают стучать зубы, я опять поплелась в душ – согреваться. Через сорок минут сделала два звонка – редактору, затем Хусейнову - и на автопилоте отправилась на работу.

Бодрый шеф, для которого каждое утро, видимо, являлось началом новой жизни, потому что ночами он спал, указал мне на стул и поглядел выжидающе-весело.

- Молодец. Ну? Кто следующий? - резво выкрикнул он, весь подавшись ко мне, словно видел впервые.

Я вопросительно смотрела на редактора, изображение которого в моих глазах двоилось и прыгало.

- Звонил этот, как его… Ларионов. Ну, следователь по Крутилову. Говорит, ваша Кронина – ведьма: про кого ни напишет, все мрут. Это ж надо, какой наблюдательный! И жена моя тоже заметила.

- Нет, не все, только Гоша Крутилов. Да вы что… Это же совпадение! – наконец-то дошло до меня, и я, как ужаленная, подскочила на месте.

- Не уверен. Но здорово, классно. Журналист, если он настоящий, должен задницей чувствовать тему. Тут не знаешь, как сделать тираж, как им выдать зарплату, а она – совпадение. Дудки! Молодец. Продолжай в том же духе.

Ответсек Юрий Иваныч тоже посмотрел на меня странно и все время, пока я рылась в завалах секретариата, пытаясь выбрать лучший Сашин снимок для завтрашнего номера, барабанил по столу пальцами левой руки и напевал что-то революционно-комсомольское.

- Когда сдаешь репортаж с площади?

- Часа через два. На последнюю?

- Нет, на первую.

- Да? Удивительно.

- Шеф сказал, что на первую. Лиза… Только ты никого не хвали. Ты уж так… да… пиши нейтрально.

Я взглянула на ответсека и увидела в его глазах то же, что и во взгляде редактора:

- Юриваныч, и вы… Это! Все! Совпадение! Это… - Не зная, что сказать, я опустилась на старую кипу газет, испокон века гнездившуюся в углу, и вдруг разревелась: с десяти фотографий одновременно смотрел на меня Саша Водонеев и ничего не мог мне сказать.

* * *

В отличие от балетмейстера Крутилова, поэта Водонеева Город хоронить не собирался. Сашу провожала горстка тех, кто его знал и до кого успела дойти страшная новость. На траурной церемонии были актеры «Другого театра» и несколько дам «от культуры», замеченных на всевозможных вечерах поэзии.

- Почему в филармонии? Почему не в театре, где он проработал всю жизнь? – шептались пожилые билетерши, поправляя венки возле гроба, установленного в скромном фойе.

- Говорят, не позволил Шапиро.

- Да и Хусейнов-то насилу согласился. А неоткуда больше хоронить. Вот так. Дожить до этаких-то лет и быть бездомным…

«Все состояние проел на леденцах».

Панихида уложилась в пятнадцать минут, все выступающие смотрели куда-то вбок, а на лицах читались бессилие и досада, и, видимо, чувство вины. В воздухе висели общая растерянность и смутное ожидание: наконец, придет кто-то компетентный и объяснит, что же это такое происходит и каков в этом истинный смысл.

Я не заметила, как воцарилась Маринович – показалось, она возникла возле гроба, будто из-под земли. Ухватившись за его край, долго и напряженно стояла у изголовья, словно боясь упасть. За ее, как мне показалось, надломленной спиной возвышался невозмутимый, всегда с одинаковым выражением лица Матвей Рольник, взявший на себя временное руководство Балетом Крутилова. С белыми окаменевшими губами, в чем-то черном и длинном, Маринович походила на простую деревенскую бабу, которая вот-вот начнет прилюдно причитать и голосить. Все расступились и не сводили с нее глаз, испуганно ожидая именно этого. Но ничего не произошло. Маринович наклонилась, поцеловала покойника в лоб и что-то вложила ему в руки со словами:

- Эх, вы, белые рыцари!

Задержавшись на несколько секунд, ни на кого не глядя, она взяла под руку Рольника и, тяжело ступая, направилась к выходу.

После все задвигались и вздохнули; стало понятно, что скоро вынос, но меня ожидало еще одно удивление. Словно на сцену, беззвучными шагами в фойе вошел Бернаро, возложил невероятных размеров букет белых роз и, с минуту постояв возле гроба, поднялся наверх, скрывшись в своих репетиционных апартаментах. На нем были солнцезащитные очки и все тот же «камзол», что на площади. Я тотчас забыла про Маринович и смотрела в сторону коридора, куда ушел Бернаро, размышляя о том, что такие персонажи, как он, никак не монтируются с бездомными поэтами, которые спускают единственную недвижимость, чтобы издать свои стихи. Такие, как Бернаро, должны их отрицать.

Но, может быть, его цветы – просто вежливость? Долг перед коллегой-артистом?

Начался вынос, а я, торопясь в редакцию, не поехала на кладбище: до отъезда в Петербург-Ленинград нужно было сдать материал.

Это, впрочем, оказалось невероятно сложно. Сидя совершенно одна в притихшей к концу рабочего дня редакции, я не могла сосредоточиться, то и дело сбиваясь на внутренний просмотр картинки Сашиных похорон с Маринович у гроба. И эта ее странная фраза про рыцарей… К вечеру я уже стала сомневаться в том, что услышала: «белые»? «бедные»? «бледные»? Что она имела в виду? Отчего «вы», а не «ты»? Значит, рыцари – они? А кто они, если это «они»?

И стало понятно: я никуда не двинусь, не сяду ни в самолет, ни в поезд - я просто обязана это узнать.

***

Маринович я позвонила прямо с утра, пытаясь договориться о встрече, но правая рука Георгия Крутилова, всегда и везде действующая по собственным, ею установленным правилам, через десять секунд бросила трубку.

Вторая попытка была чуть успешнее.

- Что вам еще от меня нужно? - бесстрастно вопросила Ника. - Я рассказала все – и вам, и Ларионову, и всем, кто лез ко мне со своим любопытством.

Но, выслушав мой вопрос о «белых рыцарях», проговорила неожиданно спокойно:

- Елизавета Кронина, среди безграмотного стада журналистов я выделяю вас за вашу образованность, вы это знаете. И все-таки отказываю в комментариях. Прошу вас, больше не звоните!

Без всякой надежды я набрала Людмилу Стрельцову, и через час мы сидели в том же кафе, что и три недели назад. Как и прежде, Людмила с отвращением курила и тушила сигареты, задумчиво качая головой на все мои вопросы:

- Не знаю. Не припомню… Очень странно. Вы понимаете, ведь Маринович – фантазерка, назначит окружающих на должности героев и носится со всем этим добром: кто Сирано у ней, кто Дон Кихот, кто Зигфрид. А сама – «железный Феликс» плюс восторженная дура. В одном лице. А тут поэт, особая статья, они и говорили-то стихами…

Извинившись перед Людмилой за напрасное беспокойство, я поехала домой – собирать дорожную сумку. Провозившись до глубокой ночи, осознала, что за оставшееся до отъзда время не успею сделать и половины намеченного, как это всегда бывает накануне поездки. Заводя будильник на половину восьмого - время, которое ненавижу, - я с изумлением услышала телефонный звонок.

На часах была половина первого.

- Елизавета, я вас не разбудила? Слава богу. Это Стрельцова. Простите, что звоню среди ночи, но вообще-то я, кажется, знаю, кто такие эти рыцари. Встретиться завтра у меня не получится, так что рассказываю прямо сейчас.

- Я слушаю, Людмила. Говорите, - опустилась я на пол, вдруг почувствовав резкую слабость.

- «Белые рыцари» - это такое тайное общество. Даже, скорее, кружок. Его Георгий и Саша Водонеев придумали, на первом курсе института. Звучит претенциозно, но ничего серьезного в этом «обществе» не было. Ребята собирались на студенческие пирушки и, чтобы пить не ради пития, решили вдохнуть в это занятие идею. Вроде бы тогда они поклялись во что бы то ни стало преуспеть и стать знаменитыми. Причем не в Москве, не в Париже, а именно здесь, в Городе. Знаю я об этом мало, потому что Гоша крайне неохотно говорил на эту тему. Там был строгий мальчишник: провинившихся изгоняли без права восстановления. Я бы и вовсе об этом ничего не знала, но как-то подслушала телефонный разговор, Потом как-то Сашка обмолвился. Ну, кое-что у Гоши выпытала. Ничего особенного не помню, ведь больше двадцати лет прошло!

- То есть они хотели доказать, что прославиться можно и работая в провинции?

- Да, вот именно. Для них ведь, для всех почти, Город и был относительным центром, столицей. Они же все из маленьких городков и поселков понаехали, как сейчас говорят. Ну и решили, что это не случайно, судьба им дарит шанс, и нужно им воспользоваться. А вскоре и сами поверили в провидение, собравшее их в Городе.

- Понятно. А кто там был, кроме Георгия и Саши?

- Да всего двое-трое. Сначала-то их было гораздо больше, но кто-то ушел, кого-то прогнали, и, как я поняла, решили больше никого не принимать. Я так думаю, принимать было некого – не дотягивали кандидаты до гениальности.

- А кто отбирал-то?

- Сами и отбирали.

- Да, интересно очень. Кто же еще там?

- Художник Марк Фомин.

- Что вы говорите! Сегодня получила приглашение на его юбилей: двадцать пять лет творческой деятельности. Художник спорный, но талантливый, и, если бы не бесконечные пиар-акции имени себя, был бы очень симпатичен. Любопытно.

- Четвертый – пианист Вадим Арефьев.

- Да, знаю, в оперном театре.

- И что, хороший пианист?

- На два порядка выше остальных. Он ведь после института культуры еще в Гнесинке учился, аспирантуру окончил, потом неизвестно почему – хотя теперь-то понятно почему - вернулся в Город, Часто ездит за границу на гастроли. А пятый?

- Вот пятого не знаю. Он пришел к ним позже и вроде стал там главным.

- Я думала, что главным был Георгий.

- До какого-то времени – да. Но тот, пятый, принес нечто такое, с чем все они стали считаться. Не знаю, боюсь соврать, но, кажется, он увлекался парапсихологией, и слушались его беспрекословно.

- Чем же они занимались-то, эти «белые рыцари»? – после паузы спросила я, ошарашенная информацией, которую еще предстояло переварить.

- Спорили, рассуждали, строили планы. Повторюсь, все они были приезжими, без связей, без родных и без жилья. Вот и сбились в стаю. Все бредили Серебряным веком, а там же сплошь и рядом литературные кружки и общества. Скопировали что-то и с этим носились.

- А потом-то, после института??

Людмила замолчала и задумалась.

- Ой, по-моему, они просто про это забыли. Прошло столько времени. Но вот жили так, как задумали. Как договорились. Внешне словно бы ничем связаны уже не были, это я по Гоше знаю. Странно, сейчас вам рассказываю и сама поражаюсь тому, что не вспомнила сразу.

- Как вы думаете, а почему Маринович отказалась мне говорить про такие невинные вещи? И откуда-то знает же она об этом!

- Должно быть, Гоша все-таки рассказал. А почему не говорит? Где Ника, там всегда выкаблучивание и капризы.

***

Будильник я, конечно, не услышала – меня разбудил настойчивый телефонный звонок, и вместо «здравствуйте» я услышала:

- Отчего же вы мне не звоните?

- Оттого что я еду сегодня.

- Я знаю, что сегодня, но потому и спрашиваю: кто вас отвезет на вокзал?

Кто меня отвезет на вокзал… Во все мои здешние времена это был вопрос вопросов, и с тех пор, как из моей жизни исчез Бакунин со своей «Волгой», я всякий раз ощущала болезненный укол пустоты: как правило, провожать (и встречать! главное-то - встречать!) меня было некому, не считая, конечно, Жанетты. Но Бернаро своим невинным вопросом меня поставил в тупик и, окончательно проснувшись, я попыталась отшутиться:

- В Городе существует и ширится служба такси.

- Да вы что? Не заметил. Во сколько ваш поезд?

- Кажется, в полночь.

- Заеду в одиннадцать, - без паузы проговорил Бернаро, и пока я размышляла, как ответить, отключился и пропал.

Вернувшись в утреннюю реальность, которая всегда мне давалась с трудом даже после крепкого чая, я поняла, что не могу думать ни о чем, кроме сомнительного общества «белых рыцарей». И, несмотря на бесконечный список запланированных дел, меня так и подмывало прямо сейчас мчаться к Фомину, с которым я даже была относительно знакома. Тем более, повод был: приглашение, юбилейная выставка. После разговора со Стрельцовой меня просто распирало любопытство, и, поборовшись с ним минут десять, я все-таки позвонила по указанному в приглашении телефону.

- Марк Михайлович уехал в Москву, что ему передать? - промяукала секретарша и, пообещав мне встречу с ним не раньше, чем через три дня, просила прислать список (!) вопросов (!) моего интервью.

Я собралась было полюбопытствовать, не спутала ли она своего Марка Михайловича с президентом России, но, благоразумно решив не портить отношения с обслугой до поры до времени, сказала, что личных вопросов не будет.

Однако интересовал-то меня как раз личный вопрос, и если бы не «белые рыцари», из которых непонятным образом погибли двое, я только по приговору суда стала бы писать об этом его юбилее. Наскреб же где-то двадцать пять лет «творческой деятельности», а институт закончил двадцать лет назад! Но придется писать, чтобы узнать всю историю.

День разошелся на суету, перепалку с редактором, вычитывание в полосе материала о тюзовских гастролях во Франции, чай с Жанеттой и Галкой, которая все-таки написала судьбоносное письмо своему Аркадию и теперь пребывала в анабиозе ожидания. А в конце дня был звонок Ларионова, следователя по делу Георгия. Я вспомнила, что видела его на Сашиных похоронах. Господи, неужели и тут убийство?! И чем я могу помочь? Узнав, что уезжаю, отложил встречу на потом. Однако к вечеру, когда за мной заехал Бернаро, в голове моей опять торчали гвоздем эти «гении-рыцари».

- Я видела вас на похоронах у Саши Водонеева, - сказала я, чтобы что-то сказать. – Вы были дружны?

- Знакомы. Город невелик. А когда в нем живешь двадцать пять лет, новых лиц остается все меньше. Разумеется, и вы, и я вращаемся в определенном срезе, который узок, как круг тех революционеров.

- Мы вращаемся в разных кругах.

- Которые в известной степени накладываются друг на друга. Лично я предпочел бы в своем не вращаться.

- Да вы и не вращаетесь, по-моему. Ездите по миру или сидите в своем замке, пока не прискучит.

- Вы расстроены, Лиза.

- Нет, но как вам сказать… Сбита с толку. Три недели назад –Крутилов, почти следом за ним – Водонеев.

- Что поделать, все люди, все смертны…

- Но не в сорок же два года, на пике успеха! И за что было их убивать? Не политики, не бизнесмены, не банкиры!

- Разве Водонеева тоже убили? – не сразу спросил Бернаро.

- Не знаю.

- Поезжайте, забудьте об этом. Вы вернетесь, и все прояснится.

Маг молча проводил меня до вагона, на несколько долгих секунд задержал мою руку в своей и неожиданно мягко сказал:

- Прошу вас, непременно возвращайтесь.

* * *

«Прошу вас, непременно возвращайтесь» - эта фраза кружила в моей голове, когда поезд тронулся, вырываясь из плена Города, и застучал по железнодорожному мосту, его последней пограничной зоне. Как будто я и в самом деле могу не вернуться.

Минут сорок я стояла, прикованная к окну, хотя выучила наизусть и декорации ромзоны, и пришпиленные к ней овраги и перелески. Изредка мелькали трогательные огоньки полустанков. Каждая знакомая картинка отдавалась отзвуком боли, словно я и в самом деле уезжала навсегда-навсегда. Это Город даже на расстоянии не желал отпускать от себя и выбрасывал свои сети.

Когда я с усилием отошла от окна, попытавшись укрыться в купе, о меня споткнулся Гена Матвеев, актер «Другого театра» - он играл там практически все главные роли.

- Елизавета, вот вы где! А мы вас потеряли. Идемте, быстро! Все в седьмом вагоне.

- Простите, Гена, но я так устала. Давайте, если можно, без меня.

- Без вас нельзя. Помянем Сашу…

Это был тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить свой отказ, и я пошла вслед за ним. Я не любила шумные актерские компании, считая их в чужом пиру похмельем, их шутки мне казались неуклюжими, и попросту мне не хотелось тратить время. Мне хотелось залечь с книжкой в купе и вспоминать интонацию, с которой Бернаро просил меня возвращаться.

Разлили водку по стаканчикам, не чокаясь, выпили. И опять, как на похоронах, все смотрели куда-то вбок, избегая встречаться глазами. Чувство общей вины перед Сашей наполняло замкнутое пространство и, не находя выхода, сгущалось, стояло стеной. Казалось, сам воздух стал плотным и вязким.

- Ведь все знали, все видели, что происходит, и никто, никто не помог! – запинаясь и задыхаясь, горячо заговорила тонкая белокурая девушка. Она была мне незнакома - видимо, недавно появилась в труппе. – Жил практически на улице, ночевал по друзьям, занимал-перезанимал деньги. Его выгнали из театра - все промолчали. В театре абсолютная монархия… И еще он все время кашлял… Курил и кашлял, недоедал, наверное. Но на дворе-то двадцать первый век! И не война, не голод, всего в избытке…

- Ты просто очень молодая, Даша, простых вещей не понимаешь, - погладил девушку по голове Матвеев. - В том весь и парадокс: нельзя помочь другому, понимаешь? Притормозить процесс – возможно, да и то на время. Каждый сам пишет текст своей жизни.

- Но попытаться! Попытаться… Хотя б чуть-чуть, совсем немного… Никто не захотел!

- Последний год с ним говорить-то было невозможно. Писал, как сумасшедший, был одержим одной идеей – издавать свои стихи, любой ценой. Вот и издал ценой собственной жизни.

- Скажите, Лиза, он успел прочесть вашу статью?

- Не знаю, думаю, что нет.

- Пусть вон Шапиро лучше почитает!

Ребята высыпали курить в тамбур, и когда мы с Матвеевым остались вдвоем, он сказал:

- Перед тем, как продать квартиру, Шура перетащил ко мне весь свой архив: блокноты, диски и кассеты - сохрани, мол, до лучших времен. Ввалился выпивши, под вечер, без звонка. У меня был коньяк, посидели. Да, года полтора назад, весной… Вот тогда он и взял с меня слово: если что с ним случится, издать его книгу, последнюю. И много раз потом напоминал об этом. Теперь вот не знаю, что делать…

- Вы смотрели архив?

- Не смотрел.

- Если можно, то я бы взглянула.

- Нет проблем, да и Сашка… Он был бы не против.

- Можно написать заявку на грант, обратиться в министерство культуры.

Матвеев только рассмеялся:

- Он их замучил этими заявками! И их, и нас, и всех вокруг. Вы знаете, ведь я три года проучился в медицинском, хотел стать психиатром, между прочим. И я могу сказать: в последние три года у Водонеева была самая настоящая сверхценная, бредовая идея – издавать свои стихи. Он с ней ложился, с ней вставал, с ней выходил на сцену…

- Но что в этом странного? Любой, кто пишет, хочет опубликоваться, быть прочитанным, услышанным.

- Но не любой готов за это умереть.

- То есть вы думаете, что это было болезненное, неадекватное состояние?

- Я не знаю, теряюсь в догадках. Вон наш заслуженный, Игорь Шеронов, он, между прочим, тоже пишет. Прозу, и уже давненько. Что-то печатают в толстых журналах, что-то там ему заворачивают, но это, понимаете, часть жизни. В других частях своей жизни он играет в театре, растит дочек и ездит с женой на дачу.

Я представила дородного, добротного, более чем трезвого актера Игоря Шеронова, и опять до слез стало жаль Сашу.

- Не знаю, – продолжал Матвеев, - что это: сверхценная идея или навязчивая жажда славы, что тоже присутствовало, но свою жизнь Шура ценил и использовал только как возможность «производства» стихов.

Чуть подумав, я все же спросила:

- Вы ведь учились на актерском примерно в то же время, что и Водонеев. Что такое общество «Белые рыцари»?

Правильное и даже красивое лицо Матвеева выразило такую степень недоумения, что я поняла тщетность вопроса.

- Революционное общество? – переспросил он. - В девятнадцатом веке?

- Да вроде двадцать с лишним лет назад было в вашем институте студенческое общество с таким названием.

- Удивительно. Первый раз слышу.

Продолжение следует.

Понравился текст? Ставьте лайк, подписывайтесь на мой канал, буду рада новым читателям)) Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700