рассказ
Дождя не было больше недели. Все более иссушаемая лучами жаркого июльского солнца земля посерела, поникли травы. Степь словно разомлела от зноя: не было слышно веселого гомона ее обитателей, все умолкло в ожидании прохладного благодатного вечера.
Старенький "газик", двигаясь по полевой дороге, поднимал облако пыли. Мерно покачиваясь на сиденье, Егор задумчиво вглядывался в полоску горизонта, колыхавшуюся от набегающих волн полуденного марева. Мало-помалу голова его затяжелела от зноя и духоты, мысли путались, и на редкие вопросы шофера он отвечал кратко и неохотно.
Шофер — молодой, веселый парень в лихо сдвинутой набок кепке, с заметным удивлением поглядывал на пассажира, пытаясь по лицу угадать причину его задумчивости. Да и было чему удивляться в этом лице, которое словно застыло в суровой непреклонной грусти, печальные глаза смотрели вдаль, хотя мысли, пожалуй, были еще дальше.
— Доедем скоро? — наконец безучастно спросил Егор, не глядя на шофера.
— Что вы сказали? — не расслышал тот.
— Доедем, говорю, до деревни скоро?
— Да мы уже подъезжаем. Глядите, вон она, деревня.
Впереди, за крутым косогором, действительно виднелись живописно разбросанные домики деревеньки Дубово, куда в жаркий летний день, по наезженной степной дороге и катила машина.
Егор Кузьмин ехал из города, где вот уже четыре с половиной года работал сварщиком. В родной деревне со времени своего переезда почти не бывал, но это объяснялось отнюдь не неохотою — иногда отпуска не давали, а в другой раз за семейными делами просто некогда было вырваться. Поэтому сейчас свидание с родными местами, казалось, должно было радовать и волновать, но Егор был мрачен: он ехал на похороны отца.
Двое бессонных суток в поезде почти бессознательно изменили его: щеки осунулись, под глазами обозначились мешки, лоб прорезала новая морщина; он заметно помрачнел и ни с кем не желал заговаривать. Вся боль, вся горечь утраты затаились где-то в глубине его души, обычно такой открытой людям.
Егор любил отца. Все его детство, все самые счастливые моменты жизни были связаны у него с отцом. Он до мелочей помнил, как в солнечные ясные дни с отцом и братом они катались в лодке, как ездили в ночное, ходили в лес за грибами, а потом, к ночи, уставшие, укладывались спать в стоге душистого, свежескошенного сена. Егор помнил каждую морщинку этого доброго, всегда улыбающегося лица и хотя за четыре года самостоятельной жизни поотвык от родительского дома, однако разлука эта еще больше обострила его любовь.
И вот теперь он ехал на похороны...
В тот день, когда пришла телеграмма, Егор долго не мог поверить скупым, лаконичным строчкам ее, в которые был вложен такой страшный смысл. Тупое, безысходное горе овладело Егором; вначале, по душевной растерянности, он даже был не в силах что-либо сообразить, настолько неожиданной и страшной была весть. В тот же день, он попросил, чтобы ему предоставили неделю в счет отпуска, и выехал в Дубово.
...Натужно взвыв мотором, "газик" остановился возле старой, покосившейся от времени хаты. Сколько раз Егор предлагал выстроить новый дом, но отец упрямо не соглашался, несмотря на то, что жил с младшим сыном Семеном и невесткой. Что-то памятное, родное привязывало старика к этому жилищу, и Егор, понимая, не настаивал.
Поблагодарив шофера, Егор хлопнул дверцей кабины и, соскочив на землю, направился к шаткой калитке, ведущей во двор.
Здесь огляделся. Во дворе было пустынно. Дом казался заброшенным. В лучах склоняющегося к горизонту солнца тускло поблескивали стекла окон. Не было слышно даже звука.
Эта тишина вселила в душу Егора какую-то робость. Он ожидал встретить кого-нибудь во дворе и не решался войти в дом, зная, что застанет всех в слезах.
Тем не менее в своих ожиданиях он не ошибся. Не успел ступить и двух шагов по двору, как дверь хаты скрипнула и на крыльцо вышел младший брат — Семен. Он нисколько не изменился за эти четыре года — тот же свалявшийся, с проседью чуб, жесткие голубые глаза да складка у рта.
Егор недолюбливал Семена. Эта неприязнь к брату родилась у него еще в детстве из-за мелочей, но постепенно их взгляды разошлись окончательно. С тех пор, как Егор уехал, братья отчуждились, но это общее горе вновь объединило их, и Егор надеялся, что оно свяжет их настоящими братскими узами.
Братья бросились друг другу в объятия. Тотчас же Егор почувствовал, как огромное тело Семена, которое он прижимал к себе, затряслось от глухих беззвучных рыданий. К горлу его подступил горячий, твердый комок. Егор попытался его проглотить, но не смог и досадливо тряхнул головой.
— Когда отец... умер? — спросил он и почувствовал, что говорит чужим, чуть надтреснутым голосом.
— Позавчера. Я же дал телеграмму,— голос Семена опять сорвался.
Егор не умел плакать и просто не хотел притворяться. Горе брата потрясло его. Он вдруг ощутил необходимость утешить этого родного ему человека, помочь перенести тяжелую для обеих утрату. Это чувство к брату он испытывал впервые.
Егор отстранил от себя Семена. Тот стоял поникший, жалкий.
— Не надо, братуха,— сказал Егор твердо,— Это должно было когда-нибудь произойти, возьми себя в руки...
...Хоронили отца на следующий день. Народу собралось тьма-тьмущая. Многие плакали. Егора узнавали, но никто, даже из числа близких знакомых не решился в это время подойти и утешить его, все знали, как он любил отца.
Вечером устроили пышные поминки. Люди сидели до одиннадцати, а потом стали расходиться по домам, прощаясь с хозяевами. Провожая их, Егор вышел до калитки.
Вдруг чья-то рука слегка коснулась его локтя. Егор вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Семен.
— Семен, ты? — удивился Егор.— Ведь ты как будто спать уходил?
— Нет,— Семен отвернулся и стряхнул пепел с сигареты, которую курил.— Понимаешь, Егор, мне поговорить с тобой надо...
Эти слова несколько удивили Егора, тем более, что в голосе брата он уловил какую-то неловкость, что-то чужое и неприятное.
— Поговорить? — сказал Егор спокойно.— Что ж, говори, коли надо.
— Я вот о чем... Я хотел спросить: ты приехал сюда делить наследство отца — ведь так?
На мгновение Егору показалось, что он ослышался. Холодная дрожь вдруг охватила его.
Это говорил брат, родной, кровный брат его, именно тогда, когда он протянул ему руку, открыл душу... Так вот о чем Семен все это время думал, что угнетало его, может быть, больше, чем смерть отца. Он боялся, дрожал за дележ наследства, из которого Егор не помышлял брать ровно ничего.
Ярость вдруг охватила Егора, кровь прилила в голову и горячее желание ударить прорвалось наружу.
— Какое же ты... дерьмо! — крикнул он и уже занес было руку, но потом сдержал себя, плюнул, повернулся и медленно пошел прочь, в темноту.