Сегодня актуальной стала проблема, которую сформулировал ещё апостол Павел в Первом послании к Коринфянам. Всё мне позволительно, но не всё полезно, ничто не должно обладать мной.
В этой теме есть несколько пластов, несколько измерений. Многие выросли и сформировались в период господства тоталитарного советского режима. Мы понимали, что есть определённые правила, которые необходимо соблюдать. Мы в принципе не могли себе представить самой возможности жизни, где эти правила отсутствуют как таковые. То есть в нашем сознании не было места для максимально либеральной модели жизни, в которой современная молодёжь может себя вполне нормально чувствовать.
Мы были людьми системы. Сама вероятность множественности систем координат, из которой ты, как в супермаркете, можешь выбирать всё, что угодно, а можешь не выбирать вообще, потому что тебя никто не заставляет туда ходить, — для моего поколения это было бы непереносимым ударом. На что-то надо опереться. А нынешняя молодёжь — я смотрю на своих детей, я смотрю на окружающих, друзей, на своих студентов — они себя чувствуют достаточно свободно в том пространстве, в котором живут, и как-то не сильно обеспокоены тем, что этих операционных систем много. Это как бы один пласт.
Второй пласт: я бы привёл сравнение с ребёнком, который приходит учиться в музыкальную школу. Ведь есть дети, которые самостоятельно начинают играть на музыкальном инструменте. И для их родителей эти дети едва ли не вундеркинды, потому что родители-то сами ничего не умеют, а ребёнок, с точки зрения родителей, гениально играет. Но когда он приходит в музыкальную школу, строгая училка на него посмотрит и скажет: «Так, голубчик, ты, конечно, прекрасно играешь, всё очень здорово, но давай-ка мы начнём с постановки рук. А теперь ты будешь играть скучные, абсолютно неинтересные гаммы. И будем разучивать с тобой классические произведения, я буду от тебя требовать, чтобы исполнение было предельно точным, без всяких вариаций, без всяких отклонений от тех нот, которые стоят перед тобой. И пока ты не научишься как следует играть, никаких импровизаций».
Один ребёнок тяжко вздохнёт, но смирится и пойдёт этим путём. И у него шанс стать хорошим музыкантом высок. А другой ребёнок посмотрит и скажет: «Да ну, вы не знаете, что такое настоящая музыка. И идите вы куда подальше с этой вашей музыкальной школой, с этой нудятиной. Я знаю, как играть, и не собираюсь выступать на каких-то мировых конкурсах, мне достаточно играть для ребят, с которыми дружу». И останется на низком уровне развития. Но, конечно, всё очень по-разному иногда разворачивается.
То же самое происходит и с людьми, которые приходят к нам в Церковь. Мы говорим о том поколении, которое выросло уже в постсоветском времени, о людях, которые знают вкус свободы. Оказываясь в Церкви, они вдруг встречаются с достаточно конкретной системой координат. У них была множественность, и они могли выбирать из чего угодно, с лёгкостью прикасаясь к разным вариантам, в зависимости от потребности. А тут — бах, ему говорят: «Голубчик, если ты уж православный, то давай как-то придерживайся тех заповедей, которые у нас есть, тех церковных канонов, правил, которые существуют; регулярно в храм ходи, соблюдай посты и так далее». И конечно, это может вызывать определённое и достаточно сильное отторжение.
Что касается моей системы координат, есть очень конкретные принципы, которые для меня являются абсолютно незыблемыми. Эти принципы исходят из тех установок, которые даёт нам Спаситель в Евангелии.
Первый принцип, и для меня он базовый, что Бог есть Отец. То есть Бог по отношению ко мне Отец — это Тот, на Кого я могу рассчитывать, Кто меня любит, несмотря ни на что, несмотря ни на какие мои глупости, для Которого мой грех, моя неправильность и моя неправедность не являются препятствием.
Я знаю, что меня за это осудят, это для меня самого как для отца стало очень важным открытием — что настоящая любовь по отношению к родителю должна допускать возможность причинения боли и расстройства своему родителю.
Перенеся это на Бога как Отца, я допускаю возможность совершения поступков, которые Богу могут не очень понравиться. Потому что ключевая притча всего Евангелия — это притча о блудном сыне. Действие ее происходит в пространстве античности, в пространстве очень жёстко зафиксированных полномочий родителей по отношению к детям и обратно. Отцу ничего не стоит сказать своему младшему сыну: «Ты, мальчик, немножко приди в себя, ты что делаешь? Ты понимаешь, что ты, требуя от меня своё наследство, просто плюёшь мне в лицо? Ты меня выставляешь полнейшим дураком и потерпевшим провал как отца, как главы семьи, как родителя, как воспитателя. Ты кем меня выставляешь перед всеми окружающими людьми?» Он ни слова ему не говорит, он отдаёт ему деньги и отправляет туда, куда он хочет пойти. Вы представляете, какую боль этот сын причиняет своему отцу? Вопрос: почему в этой притче отец не говорит сыну ни слова, почему он допускает возможность сделать себе больно?
Потому что он хочет, чтобы сын вырос. И он понимает, что это право предоставить сыну сделать отцу больно, будет сторицей искуплено, когда сын вернётся. Хотя есть и возможность не возврата.
Для меня одним из важнейших принципов является то, что я не приемлю фаталистического переживания воли Божией. Я бы назвал его дискретным: что воля Божия — это такая тонкая цель, в которую если ты не попадёшь, то тебе конец. Тебе даётся один раз в жизни этот выстрел, после которого будет либо провал, либо ты спасаешься. Категорически такую позицию не приемлю, потому что знаю, и в этом убеждает жизнь, в этом убеждает Евангелие и притча о блудном сыне, что какой бы выбор я не сделал, Бог будет меня продолжать любить абсолютно так же.
Это даёт невероятную радость и невероятное спокойствие, и уверенность: что бы ты ни выбрал, Бог от тебя всё равно не откажется. Если ты от Него сознательно, произвольно, в здравом уме не отказываешься, Он тебя не отпустит, Он тебя не бросит, Он всё равно будет тебя добиваться.
Есть свобода поступка, а есть мысленная свобода. Абсолютная мысленная свобода приводит к тому, что человек как раз попадает в рабство своих собственных страстей, и получается, что свобода ведёт к рабству.
Если бы нам можно было самим себе устанавливать критерии правильности или неправильности, то не было бы никакой нужды в пришествии в мир Христа Спасителя, нам не нужно было бы Священное Писание, не нужна была бы Церковь как пространство, в котором мы постоянно сонастраиваемся, мы себя как бы поверяем тем Духом Христовым, которым живёт церковная община, который присутствует в Церкви. И если переходить уже в область практики, в этом-то и заключается задача христианина — в том, чтобы постоянно сонастраиваться, проверять: в духе ли я нахожусь, в той ли тональности я живу, на самом ли деле те процессы, которые во мне происходят, меня созидают, а не разрушают, не разоряют?
Разговор о страстях у нас, к сожалению, зачастую становится крайне упрощённо-материалистическим. Мы страсти зачастую воспринимаем как некую субстанцию, как некое вещество, которое у нас в душе присутствует. И мы не можем понять: это что во мне сейчас действует — страсть, или это во мне сейчас действует добродетель? Все эти страсти надо повыкидывать из своей души, и только после этого наконец-то во мне появится возможность воссиять светом благочестивого и праведного, и святого поведения, которого от нас так очень жаждет видеть Святая Церковь. Но это же, мягко говоря, не совсем так.
Мне очень печально слушать, когда на исповедях люди в первую очередь начинают рассказывать о том, что «батюшка, я грешу раздражительностью: я раздражаюсь, что дети что-то не то делают». Я в такой ситуации говорю: «Хорошо, а как вы себе представляете своё идеальное поведение?» И вот человек начинает размышлять и входит в определённый ступор, потому что понимает, что эта женщина, мать многих детей вообще никак не будет реагировать на то, что происходит с её детьми, это тоже будет странно. То есть она будет абсолютно бесстрастна, апатична и ей будет абсолютно всё равно, что происходит, то есть у неё будет атрофирован некий очень важный орган или важная функция души — именно эмоционального, досознательного реагирования на те или иные поступки.
И тогда возникает вопрос: а в чём же тогда проблема? А проблема в том, что с раздражительностью как свойством раздражительной стороны души бессмысленно бороться, потому что её можно побороть, только умертвив саму душу.
Раз Бог вложил в человека способность раздражаться, то есть эмоционально реагировать ещё до того, как включатся мозги, значит, это почему-то очень важно и нужно. И проблема не в том, что у нас есть раздражительность, а в том, что мы её направляем не туда, куда надо. И в том, что она у нас оказывается соединённой, срощенной с ложными установками, которые есть в нашем сознании и которыми питается та самая благословлённая раздражительность, которая нас превращает в злобных и гневливых. И та же самая раздражительность превращает святых людей в каких? — ревностных и не останавливающихся ни перед какими препятствиями. У них всё горит. Горение души... Интересна этимология слова «гнев» — это же «гниение», как одна из трактовок. Либо будет горение души, благодаря способности человека гневаться, вожделевать очень сильно, либо это будет гниение, обращённое внутрь, и внутрь как бы разложение. Если внимательно разбираться, мы увидим, что страстный человек — это человек, у которого диапазон действия силы души очень большой. Страстность, как неправильно направленный поток.
«Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною критерий, который должен отделить, что можно, что нельзя?
Когда апостол говорит о критериях, по которым мы можем определить, находимся ли мы в духе...О чём он говорит? О том, что дух мирен, дух радостен, дух долготерпелив, дух милосерден — вот эти критерии позволяют нам, как некими маркерами, определить: мы в направлении созидания двигаемся или наоборот. Поэтому можно ли сказать, что дух может охватить человека и он его, в прямом смысле, несёт? Но опять-таки в том же Послании к Коринфянам есть такие слова, что и духи пророческие послушны пророкам.
Когда он пишет о том, чтобы в церкви те, кто возвещают, кто вещают другими языками, чтобы они соблюдали чинность и вели себя благопристойно. Что это значит? Это значит то, что, несмотря на явное действие духа, этот дух не производит суетливого неустройства. Бог не есть Бог неустройства, но Бог порядка и мира. О чём это говорит?
О том, что даже в состоянии одержимости действием благодати Святого Духа, человек не теряет способности контролировать и управлять своим состоянием, то есть его не несёт. Это, как состояние вдохновения, в чём бы оно ни было. Подлинное, настоящее вдохновение управляемо: будет ли это художник, будет ли это писатель, будет ли это актёр, но когда он в духе, когда он вдохновлён, он не безумен. Он может своё вдохновение поместить в тот контекст и в те рамки нынешней ситуации, при которой зал будет сидеть, затаив дыхание, с открытым ртом, и он будет чувствовать, как в его руках работает эта сила, которая в данный момент ему дана.