Автор: Коул О. Бокк
Караул на гауптвахте — в некотором смысле исторический каламбур. А, кроме того, это нудное и бесполезное с точки зрения любого опытного служаки дело. И правда, ну кому может понадобиться красть арестанта? Разве что повар или каптенармус набегут, с неожиданным рацпредложением: обменять живую силу на пару пачек сигарет. Вряд ли, конечно…
Но если сигареты довоенные — стоит подумать.
Сделав пару шагов в сторону и звякнув прикладом карабина об ключи на связке, караульный покосился на решетку. Камера за ней была темная, узкая, грязная, в общем — классика. Эффективный жупел для рядового и унтер-офицерского состава, которому, несмотря на практически круглосуточную занятость, нет-нет да и взбредало в голову отчебучить что-нибудь неуставное. В этом вопросе ничего не менялось на протяжении веков. Может, кстати, и тысячелетий.
На полу камеры лежало тело. Судя по вольготно раскинутым конечностям и мирному сопению, тело проштрафилось на краже и злоупотреблении спиртным. Караульный прикинул мысленно: наверняка ведь как доволокли, как бросили, так и релаксирует себе. Превратили гауптвахту в вытрезвитель, бардак!
Хотя характерного запаха не было. Он даже потянул воздух, чтобы убедиться, но тут сверху загудел короб вентиляции. Сыпануло пылью — вечно там скапливается, — и в носу засвербило. Не сумев удержаться, караульный развернулся, чихнул и ударился лопатками об решетку.
Буквально в то же мгновение чья-то рука нежно, но цепко ухватила его за шею. Перед глазами тускло блеснуло серым — мой нож, отметил удивленный разум.
Потом удивляться стало некому.
***
Когда тебе за тридцать, и большую часть свободного времени ты или споришь до хрипоты с одними людьми, или убиваешь других разными интересными способами, головная боль становится навязчивой, занудной, привычной спутницей. Особенно в момент пробуждения.
Мало кто в здравом уме и трезвой памяти выберет спать на узкой казенной койке, укрываясь тонким шерстяным одеялом и подкладывая под голову собственный локоть. Не найдется дураков добровольно питаться армейскими харчами, сварганенными из «вечных» консервов энтузиастами от кулинарии. Да и носиться изо дня в день по ядовитым постъядерным лесам, рискуя быть застреленным, взорванным, зарезанным, съеденным уже наконец — это надо быть принципиальным психом.
К несчастью, психи в этом лучшем из миров не переводились. Одним из них был я.
Как и отец когда-то, я служил в армии — вернее, в том, что от нее осталось. После атомной войны, когда привычный миропорядок рухнул, расплодилось всякой шушеры, понаобъявлявшей себя «великими военными диктаторами» и «главами нового мирового порядка». Их мы по лесам и гоняли.
Порой — они нас.
Взяли мою группу на возвратном маршруте — до сих пор считаю, что рейд был по-идиотски спланирован. Нет, скорее всего, «крысы» в штабе не завелось. Просто кое-кто захотел «глубоких тылов» и «подробного картографирования». Заброс прошел чисто, а вот потом нас явно засекли. Не удивлюсь, если там, куда мы сунулись, каждое дерево было увешано датчиками
Или нет. Или я переоценил бдительность Полковника — одного из тех командирчиков, что не перегрызся с собственными подчиненными, а утвердил, укрепил свою власть и стал доставлять неприятности всерьез. По крайней мере, в моем недокарцере никаких «жучков» не обнаружилось, как и в коридоре напротив. Только потому я и решился на побег.
На всякий случай стянув комбинезон с караульного — удачно, что почти не заляпал кровью, — я затащил парня в комнату и запер решетку снятыми с пояса ключами. Внутри у меня, под ребрами, что-то словно скомкалось и замерзло, когда его голова беспомощно провернулась на позвонках, и труп уставился в бесконечную пустоту парой стекленеющих, обиженных глаз. Никогда не привыкну. Столько лет, столько смертей… «Машиной для убийств», как меня нарекли по эту сторону «фронта», я все же не стал. Иногда даже жаль.
Но только иногда.
Проверил карабин, осмотрел карманы, сунул нож в чехол — вытерев, конечно. Дрянь, штамповка, причем послевоенная, но любое оружие надо уважать. Свой боуи я на этот выход брать не стал, и ведь как знал. Вряд ли бы сейчас получилось его вернуть.
Однако, забавно, что в итоге я оказался на гауптвахте, а не в спецкамере для особо опасных задержанных. Видимо, Полковник все же не дурак, решил подстраховаться — и от чужих, и от своих. Попытался решить задачу нестандартно; можно лишь похвалить.
Правда, с часовым промашка вышла.
Чувство долга — вот, что движет такими больными, как я. Мы отравлены словом «надо», мы выросли внутри этой парадигмы. Сначала наши отцы сражались за свои государства, потом мы — за анклавы выживших и немногочисленные ресурсы. Иногда получалось договориться миром. Чаще — нет.
Именно чувство долга удерживало меня от желания побродить по расположению в поисках достойных целей для диверсии. «Домой, домой, пора домой» — как пел слегка подвывающий голос на старой записи. От этих воспоминаний сердце стукнуло с перебоем и защемило. Надо вернуться к своим, надо доложить, надо предупредить. Надо вновь увидеть Пенни.
Поэтому я закинул винтовку за плечо, принял максимально деловитый вид и направился вперед по коридору. Главное — добраться до периметра неопознанным, а уж «крысиную нору» найти не проблема. Нюх у меня на это дело. Ничего сверхъестественного — просто богатый опыт.
Настала пора его применить.
***
— То есть, он от вас сбежал.
— Я не обязан отчитываться.
— Дьявол раздери, Полковник, это ваше высокомерие!..
— Я. Не обязан. Отчитываться. Напомню, что вы на моей территории, и статус союзника…
— Да к бесу статус союзника! Я тоже напомню: вы обещали нам Хитроумного Одиссея — теплого, безобидного, готового к содержательной беседе. Мы вам поверили. А теперь этот мясник где-то неподалеку, и Бог его знает, что он задумал. Мне вообще-то неспокойно тут находиться в подобных раскладах.
— Ну что я могу поделать, если кто-то из нас трус.
— Слушайте, вы…
— Нет, это вы слушайте. Одиссей, конечно, жирная добыча. Но есть цели и понажористее. Вы ведь помните про Базу Йота?
— Полковник, я теряю терпение. С каких пор мы начали верить в мифы?
— С тех самых. А теперь — охолоните и внимайте…
***
Лес никогда не меняется. Отец, успевший застать еще тот, довоенный вариант, утверждал, что ничего принципиально нового в нем не появилось. Лишь стало словно отчетливее, контрастнее: корни выросли, клыки удлинились. Лес есть древнее хтоническое зло. Человеку в нем места нет.
Я шел, прихрамывая на левую ногу: какая-то дрянь вылетела из-под коряги, тяпнула за икру и с визгом скрылась в кустах. Признаю, сам виноват, надо было довериться инстинктам и обойти завал с другой стороны. Хорошо хоть, тварь была не ядовитая — раны я обработал, жгут наложил, но в мобильности потерял заметно.
А это плохо.
Солдату внутреннего караула нет нужды таскать рюкзак со снедью и прочей походной снарягой. Искать склады и заимствовать необходимое у Полковника я не рискнул — искушать судьбу сверх потребного не стоило. Теперь это решение оборачивалось против меня.
Любопытно, думал я, ковыляя в стороне от заметных прогалин. Очень любопытно: совершенно невозможно ничего вспомнить от момента, когда мою тушку, оглушенную прикладом по голове и утянутую веревками, приволокли к, собственно, Полковнику — до пробуждения в камере. Наверное, допрашивали под «болтунчиком», он иногда вызывает амнезию. Правда, на этот случай должна была сработать блокировка, вырубив речевые и логические центры…
И то, что я все еще способен связно рассуждать, а также шепотом материться под нос — это крайне любопытно.
Но о последствиях стоит подумать позже. Сейчас — собраться, сконцентрироваться и идти. Это будет долгая дорога, но меня ждут. Подвести нельзя.
А лес… Лес никогда не меняется.
***
— Пенни, выдыхай.
— Сам выдыхай! Вторая неделя крайнего срока пошла, от группы Одса ни слуху, ни духу! Кто-то уже должен был вернуться…
— Слушай, метания не помогут. Ей-богу, я тебя не узнаю: обычно сама всех строишь и умиротворяешь, а сейчас носишься и орешь. Это, знаешь, не вдохновляет.
— А я не нанималась вас вдохновлять!
— Никто не нанимался, Пенни. Мы все добровольцы, помнишь?
— Да, я помню. Да. Прости. Просто… в этот раз все по-другому.
— И я помню, что по-другому. Но нам надо быть сильнее. И помогать друг другу. Надо, Пенни.
— Надо… Подожди, что это?
— Патруль два-семь, патруль два-семь, прием? Еще раз? Где?
— Что это?!
— Понял, принято. Несите его сюда. Отбой.
— Ты можешь мне наконец ответить???
— Да, Пенни. Это он. Он один дошел.
— Боже…
— Не отказался бы от Его внимания. Вот прямо сейчас — совершенно точно не отказался бы.
***
Есть какая-то магия в том, что два человека, один из которых ранен, истощен и частично обезвожен, а второй почти непрерывно сотрясается от рыданий, умудряются уместиться на одной узкой армейской лежанке. Впрочем, это тот случай, когда физика пространства уступает логике чувств: отцепить Пенни от меня удалось только Доку, да и то лишь на период осмотра и первичных процедур. Когда я, пошатываясь и морщась от уколов, выполз из лазарета, весь такой красивый и местами перебинтованный, она чуть ли не взвалила меня на себя — и поволокла в комнату. В нашу с ней комнату.
Неслыханная роскошь по нынешним временам.
Я честно признался сначала парням из патруля, а потом еще и эскулапам, что наблюдаю проблемы с памятью, и что это может быть опасно. Кажется, никто особо не слушал — меня обнимали, хлопали по плечам, жали руки… Тяжело иметь сформировавшуюся репутацию.
Всхлипы начали затихать и через пару минут сменились умиротворенным, покойным сопением. Я осторожно вытащил локоть из-под головы заснувшей женщины, отодвинулся, сел на краю койки. Пенелопа и Одиссей. Кто бы мог подумать? Я странствовал в чужих землях и вернулся к ней, на свою Итаку. Воистину, случай — величайший из шутников.
Подчас недобрый.
Мы были связаны с Пенни, связаны той незримой, неощутимой, но прочнейшей из нитей, которую когда-либо плели Мойры. Каждый раз, когда моя группа уходила в рейд, я больше всего на свете боялся, что не вернусь. Или вернусь, но ее больше не будет. Или будет, но все изменится. А она ждала. Терпела. Переживала и делала вид, что все в порядке. Как и все мы в этом безумном, утратившем что-то жизненно важное мире.
Надо было заглянуть в арсенал. Я, конечно, доверял ребятам, но оставлять оружие без присмотра чревато. Не то чтобы я всерьез верил, будто бы оно может «обидеться», но в нашем деле поневоле становишься немножко суеверным. А кроме того, без должного ухода любой нож имеет тенденцию тупиться и ржаветь по режущей кромке. Непорядок.
Народ по пути попадался редко, и в основном из инвалидов — хромые, однорукие, одноглазые. С одной стороны — ночь, кто спит, кто на посту. С другой — обычно у нас как-то полюднее. Впрочем, меня пока не успели просветить — может, где что масштабное заварилось? С расспросами не лез: не принято. Да и пример дисциплины был бы нелишним.
Завхоз оказался новым, мне незнакомым. Худощавый мужчина без ног лихо рассекал между шкафчиков с личными вещами на самодельной инвалидной коляске. Никто не хотел быть обузой: даже калеки пытались быть небесполезными, быть при деле, исполнять свой долг. Когда я подошел к его рабочему столу, он молча козырнул, протянул ключ и унесся обратно в глубины склада. А я уставился ему вослед, ощущая, как знакомый комок шевелится внутри. Липкий, мерзкий, холодный. Столько смертей. Столько лет.
Наверное, что-то сломалось во мне в тех лесах. Понемногу, по трещинке, по косточке в час, пока я пробирался среди кривых, измученных радиацией деревьев и таких же скомканных, вывернутых наизнанку тварей. Патроны к винтовке закончились дня через три, нож сломался через неделю. Врут, что человек способен привыкнуть; это не так. Лишь тараканы адаптируются ко всему.
И когда я открыл свой оружейный сейф, во мне не осталось ничего, кроме жалости.
***
— Одс, ты помнишь, как мы познакомились?
— Помню, конечно. Ты орала на меня, как скаженная. Такое не забывается.
— Только это и отложилось? Ну-у-у…
— Не только. Выглядела ты потрясающе. Вся в кровище, халат застегнут косо, волосы дыбом, глаза горят… Признаться, сначала я подумал, что ты мутант.
— Вот я сейчас кому-то устрою мутанта!..
— Ай! Ребра! Не щекочись!
— Бессовестный ты Одиссей, а не Хитроумный! И неблагодарный. В кровище… Между прочим, твоих парней штопала.
— Очень благодарный. Вот смотри, какой благодарный. А еще вот так благодарный…
— Ох. О-о-х-х-х… Так нечестно! Прекращай, а то я не смогу на тебя сердиться.
— А оно тебе надо? Вот и я думаю, что нет. Кстати, зачем ты вспомнила?
— Я думала о будущем. О нашем с тобой будущем. Знаешь ведь, как говорят: человек без прошлого не имеет перспектив.
— Кто так говорит? Я устрою этому софисту карачун!
— Я так говорю, Одс. Но ты помнишь. Это хорошо. Значит, перспективы есть.
— Конечно, есть. Никуда они от нас не денутся.
***
Убить человека несложно. Мы вообще очень хрупкие существа — гораздо менее прочные и надежные организмы, чем, скажем, наши когда-то ближайшие родственники, антропоидные обезьяны. Я читал о них в уцелевших архивах; порой оставалось только поражаться, какие вещи умудрились пережить войну, а какие оказались утрачены навсегда.
Сложно подкрасться так, чтобы не заметили. Сложно выбрать сектор, не просматривающийся камерой. Сложно поддерживать дружескую беседу, отводя человека за угол, где его тело не сразу заметят и не вдруг найдут. Сложно.
А вот убивать уже нет.
Тело словно забыло о том, насколько оно было измождено. Тело включило режим «надо» — опять это волшебное слово, этот категорический императив. Тело стлалось вдоль стены, ныряло в тени, застывало, словно поросшее паразитами дерево в лесу, и бросалось вперед, как укрывшийся в листве хищник.
Но если хищником руководит лишь желание набить брюхо и продолжить себя на шкале времени, то меня направляла любовь.
«Хватит», — стучало у меня в висках. «Хватит страдать», — отдавалось в затылок, когда боуи перерезал чье-то горло, нырял под ребра, впивался в печень. «Хватит терпеть», — пульсировало в глазах, и слезы любви, жалости, заботы о ближнем своем застывали где-то внутри, не смея мешать, не решаясь застлать зрение.
Хватит. Пора это прекратить.
Где-то на самом донышке сознания при этом истошно колготилась чуждая, странная мыслишка: «Что?! Что ты делаешь??? Остановись, придурок!!!» — но с ней даже спорить не хотелось, настолько она была бессмысленна и не нужна. Ведь я нес людям долгожданный покой. Конец всем войнам, конец мучениям, конец жажде, голоду и нужде.
Любовь — вот что двигало мной.
А когда в живых никого не осталось — действительно, личного состава на четверть от нормы, что за дела творятся? — я вытер нож уже в который раз. И направился к Пенелопе.
***
— Они не засекли ваш маячок?
— Это старая разработка, улучшенная нашими учеными. Чтобы сканировать в нужном диапазоне, надо еще додуматься.
— Ну хорошо. А почему вы полагаете, что Одиссей станет… убивать своих? Как-то мне не верится в эти ваши гипнотические «мумбо-юмбы»…
— И очень зря. Мы привязались к самому тяжелому якорю: к потребности любить. Защитить. Уберечь. Просто вывернули некоторые ценности наизнанку. Мозг человека — хитрая машинка, и для сохранения целостности картины он с готовностью подхватывает любой паллиатив и эрзац, вплоть до знака «минус».
— Профессор, благодарю за пояснения. На будущее: давайте попроще. Из уважения к гостю.
— Да нет, что же, я все понял. И вы утверждаете, что сигнал маячка «застыл» в районе предполагаемой локации Базы Йота? Черт побери, неужели не выдумки… Но как он справится с такой толпой народа?
— Это же Одиссей. Сколько он наших положил за эти годы…
— Вы восторгаетесь им?
— Я стараюсь быть объективен. Кроме того, когда-то я знал его лично. Давайте команду: все в ружье, выдвигаемся. Стоит помочь хорошему человеку сделать благое дело.
***
Как и в прошлый раз, сознание вернулось, словно по щелчку. Только теперь я не лежал, а висел на расчалке: запястья и голени сдавлены металлом фиксаторов, торс перехвачен широким поясом, голова притянута к чему-то твердому. Поискал взглядом и понял: лаборатория. Та самая, которую мы откопали под завалами, когда обнаружили базу.
Где все началось.
Полковник стоял передо мной, держа в руках что-то вытянутое. Он не улыбался, не проявлял самодовольства, не скалил зубы. Достойный противник, что и сказать. Помимо него, в помещении был еще какой-то тип, похожий на штатского, наделенного властью, и пожилой мужичок в грязном белом халате. Кажется, его звали «Профессором»: банальнее просто некуда. Солдаты охраны не в счет.
А потом я внимательнее посмотрел на предмет в руках Полковника… И вспомнил.
Господь Всемогущий, почивший в атомном огне и оставивший нас, грешных! Я же убил, убил их всех!
От осознания свершившегося тело перехватило судорогой. Я задергался, закрутился в кандалах, против воли, против необходимости, самоубийственно ломая себя об равнодушный металл. Слух, зрение, осязание, все пропало, как от удара по голове — словно порвалась перьевая подушка; какие-то хлопья, вспышки, обрывки и клочки. Меня потащило вверх, вниз, сразу во все стороны…
Но когда не осталось почти ничего — упала поставленная перед выходом мнемоблокада. И я вспомнил другое. И вернулся обратно.
— Даже сильного может подкосить утрата. А, Одиссей?
Он даже не издевался. Смотрел на меня, со вниманием, достойным лучшего применения. Кажется, сочувствовал. Я сплюнул скопившуюся во рту кровь — в сторону, не в собеседника. Промолчал. Полковник продолжил:
— У меня есть вопросы. Тебе уже все равно, но если ответишь — я буду признателен. Скажи: это действительно База Йота?
Вот тут стало заметно, как же сильно он сдерживается. Как старается не начать трясти меня, дергая перекошенными губами и брызгая слюной. Самообладание лопалось на Полковнике, словно шкурка на перезрелом фрукте. Возможно, стоило проявить человеколюбие.
— Да, — голос у меня оказался сиплый, свистящий. Что-то повредилось в горле? Какая же ерунда…
— И вы все это время сидели здесь, — медленно произнес допросчик. Он покрутил мой нож в руках, и пальцы его задрожали. — Сидели и молчали. И ни с кем не делились.
— С кем делиться-то, с тобой? С бандитом и палачом? — я не смог удержаться. В любом случае, это было уже не так важно. Понимал это и собеседник, пожавший плечами:
— У вас же должны были быть друзья. Селения, которые вы охраняли от «бандитов и палачей», — он провел ладонями вдоль лица и корпуса, подразумевая себя. — Анклавы, кланы, хутора. Вы же с твоим отцом были идеалисты, все для людей, ничего для себя… И такой афронт. Неужели не пополз слушок?
Я снова промолчал. Полковник сощурился, переступил мелко, облизнулся — и прошептал:
— Шкатулка Пандоры. Вы ведь и ее нашли?
***
— Что я могу для тебя сделать?
— Милый. Хороший. Родной. Прости, прости меня, но… Ничего. Док сказал…
— Плевать на Дока, пусть не обижается, но плевать. Я не согласен. Слышишь, не согласен я!
— Никто не согласен. Просто мы родились не в том месте, не в то время. Все мы. И я тоже.
— Господи. Господи, господи…
— Одс…
— Только ты могла придумать такое дурацкое и прилипчивое прозвище. Учти, это комплимент.
— И только ты способен шутить сквозь слезы. Правильно делаешь, между прочим.
— Ну да, действительно. Подумаешь, моя женщина умрет от рака. Бугага.
— Вот сарказм — не твоё. Главное, помни: я уже мертва. Мы все здесь по своей воле, и мы все уже немножко мертвы. Но из этого будет польза.
— Это слабое утешение…
— Не утешение. Это долг. Который мы исполняем, чтобы жили другие. Так надо.
— Так надо. Знала бы ты, как я ненавижу это «надо» и этот свой долг.
— Не обязательно его любить, чтобы понимать необходимость. Люби лучше меня. Всегда.
— Да. Я понимаю. И всегда буду тебя любить.
— Вот и умница. А теперь иди…
***
Где-то вдалеке раздался тяжкий, глухой удар. На ближайшем столе звякнуло что-то стеклянное, по углам заклубились облачка пыли. Профессор встрепенулся, как мелкая лесная птица, услышавшая шорох в траве.
— Что это?
Пленник, надежно закрепленный на испытательном стенде, показал зубы — оранжевые от крови. Заперхал, захрипел, и только через пару десятков секунд стало понятно, что он смеется. Искренне, счастливо, от души. От этого смеха колени словно теряли упругость, а в кишках начиналось предательское шевеление. Бросив нож, Полковник подскочил к нему:
— Это она? Скажи! Скажи, это она?! Ну!
— Ты дурак, капрал, — просипела распятая фигура. — Как был капралом у моего отца, пока не предал, так им и остался. А туда же — в полковники…
— Скажи! — голос сорвался на визг. Охрана начала переминаться. Удар повторился, сквозь перекрытия донесся изумленный, а затем панический вопль. Человеческого в нем оставалось мало.
— Мы знали, что вы раскопали технику гипноиндукции, — казалось, пленник наслаждается каждым словом, хоть говорит и с трудом. — Потому что здесь, на Базе Йота, хранились все архивы по довоенным исследованиям, в том числе о расположении исследовательских центров и о персонале. Профессора вы где подобрали?.. — он снова закашлялся, и в этот момент в лаборатории замигала красная лампа. Усмехнувшись синюшными губами, мужчина заметил:
— Что, нашли твои орлы тревожный пульт? Позднехонько… Выучка у них не на высоте.
— Пандора, — прошипел Полковник, чуть ли не напрыгивая на растянутого человека. — Что это?!
— Препарат наномашин, — не стал отпираться тот. — Передается как инфекция: воздушно-капельным, через слизистые, с пищей… Мне Док объяснял.
Слушали его, как завороженные. Даже гражданский тип с властным лицом отмерз и перестал изображать «я-здесь-хозяина». Профессор вообще был на грани обморока. Тишина похрустывала и леденела.
— Само заражение проходит незаметно, без последствий для носителя. А вот когда тот умирает…
Пол затрясся, стекло зазвенело вновь. Вклинился рокот выстрелов, новые крики. Удары пошли чаще.
— В человеческом трупе полно неизрасходованных ресурсов. Получив сигнал о смерти, наниты подготавливают нужные структуры организма, создают новые, контрольные и вспомогательные. Через некоторое время получается та самая «машина для убийств». Сильная, быстрая, почти неуязвимая для стрелковки, потому что еще и бездумная. Палить в голову не поможет, там уже ничего не тикает, — он обвел кончиком языка пересохшие губы. — Через час тело, конечно, выдыхается, «сгорает» изнутри, вместе с наноинфекцией. Законы природы никто не отменял, да и не нужна была создателям тотальная пандемия. Но и за час такой кадавр успевает натворить дел.
Теперь было непонятно — то ли неровно вибрируют стены, пол и потолок, то ли дрожат, бледнея на глазах, присутствующие. Рассказчик лукаво сощурился и едва не промурлыкал:
— А ты, Полковник, поверил, что я окажусь идиотом, подставлюсь под вашу засаду и лягу в гипноиндуктор, не зная, что меня ждет? Что ты сможешь привести вслед за мной своих абреков — ты же по максимуму взял, решил не играть с судьбой в кости? — и получить Базу Йота с минимумом потерь? Что тебе будет все, и ничего за это не будет? — закашлявшись, он с усилием втянул воздух в легкие. — Неужели никто не заметил, что трупы в расположении — одни калеки, увечные да старики? Почти нет ни женщин, ни детей… Их, кстати, никто не принуждал: только добровольцы. Они понимали, на что идут и ради чего. А вы сами залезли в ловушку, господа. И сейчас наши мертвые будут вас убивать.
Они уже это делают.
Вот теперь поднялся крик. Он взорвался, словно граната, посреди комнаты, оттолкнулся от шкафов с оборудованием, разбился об потолочные светильники. Снаружи ему вторили — с горячим энтузиазмом, с первобытным ужасом, с беспомощностью надежды, лишенной будущего. Выхватив из кобуры пистолет, Полковник, не переставая орать, выпустил две пули в распятого. Тот дернулся, кровь снова хлынула изо рта.
В этот момент дверь в лабораторию слетела с петель. За ней, неестественно дергая головой и вывернув суставы, стояла напряженная женская фигура. Хитроумный Одиссей улыбнулся и хрипло, давясь и кашляя, принялся напевать:
— Взвоет ветеp над баpаками, БМП нам лязгнет тpаками: домой! Домой! Поpа домой!
Только слушать было уже некому.
Источник: http://litclubbs.ru/writers/3008-pora-domoi.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.
Литературные дуэли на "Бумажном слоне": битвы между писателями каждую неделю!
- Выбирайте тему и записывайтесь >>
- Запасайтесь попкорном и читайте >>