Вспоминаем фильмы Ильи Авербаха. К 45-летию выхода на экран драмы «Чужие письма».
Значительного повода вроде юбилейной даты для появления этих заметок нет: режиссёр появился на свет в конце июля 1934-го, умер в середине января 1986-го.
Более того творческое наследие знаменитого ленинградского режиссёра невелико, если сравнивать с другими мастодонтами. Всего восемь картин, одна из которых документальная, плюс дебютная работа, снятая совместно с Игорем Масленниковым. И.А. Авербах пришёл в кино зрелым человеком — ему перевалило за 30 — и ушёл не сказать чтобы молодым (он точно себя таким не считал), но, как говорят в таких случаях, «безвременно» — в 51. Тем дороже это незначительное в количественных мерках наследие для нас — его зрителей.
Манера, или, как принято говорить, «творческий почерк» Авербаха — вполне узнаваемы. Он истинный художник, и поэтому для его фильмов более подходит другое родовое понятие — картина. Они все необычайно поэтичны и, в общем-то, рассказывают об одном и том же — о человеке, для которого существуют понятия долга и чести, который имеет смелость жить по моральным принципам тогда, когда по ним отказываются жить остальные современники (отказываются, что самое ужасное, для того чтобы просто выжить). И тогда, и сегодня такой герой — одиночка, подвижник. Хирург Седов, как ребёнок, увиливает от уплаты членских взносов, но постоянно думает о том, какой опасности подвергает своих больных на операционном столе. Боится, но с царской уверенностью берётся за скальпель, потому что отказать в помощи невозможно. Героиня Ирины Купченко в «Чужих письмах», пожилой профессор в исполнении Михаила Глузского («Монолог»), несчастный Филиппок из «Объяснения в любви», провинциальный мечтатель Фарятьев — они не могут (и, как правило, уже не хотят) изменить жизнь вокруг себя, хотя и отчаянно рефлексируют по этому поводу. Они осознают своё бессилие — но сами не могут жить иначе, и их фанатичное подвижничество оказывается формой сопротивления существующему порядку. Эти герои за возможность жить по-своему, не подчиняясь общему водовороту. Такие герои бросают миру свой тихий, скромный вызов интеллигента.
По этой самой причине авербаховское кино — при всей его поэтичности — очень социальное, можно даже сказать, «классовое». За личными конфликтами и драмами в работах Авербаха противостояние между пролетариатом («тёмной массой», которая после революции утвердила новый общественный порядок) и интеллигенцией (которая и раньше была меньшинством, но стала меньшинством униженным, загнанным в угол). Конечно, к концу советской эпохи интеллигенция поизмельчала — многие превратились в чёрствых приспособленцев (и это Авербах тоже показывает). Они растеряли идеалы и почти потеряли своё лицо — но иногда...
Самый яркий пример именно такого, социального кино — «Чужие письма» (1975). Грубоватая, но комсомольски-убеждённая в своей моральной правоте (и праве на вседозволенность) Зина Бегункова получает оглушительную пощёчину от учительницы, которую глубоко оскорбила своим беззастенчивым вторжением в личное пространство. Но пощёчина не поможет: мир продолжает жить так, как жил прежде, невзирая ни на какие проповеди, — и, скорее всего, подростки из класса Веры Ивановны продолжат читать чужие письма. А зрители? Те, кого режиссер заставил пережить противостояние подростка и учительницы?
В «Монологе» столкновение поколений усугубляется. Профессор Сретенский (Михаил Глузский) и его дочь Тася (Маргарита Терехова). Он — «из тех, русских интеллигентов», у неё — откровенно мещанские взгляды на жизнь. Он живет памятью о прошлом, поэтому ничего не меняет в своей квартире, для неё старые вещто — просто старьё, не нагруженное никакими смыслами. Они оказались совершенно чуждыми друг другу людьми, с разным воспитанием и идеалами. Мало того, специфична сама судьба Сретенского — мы видим человека, который целиком посвятил себя работе: науке, преподаванию, руководству институтом. Разве что на досуге он увлечённо разглядывает своих стойких оловянных солдатиков (замечательный образ!). Его дочь, а после и внучка обеспокоены, главным образом, обустройством своей личной жизни. Отец и дед пытается дать мудрый совет, но его советы оказываются вредными... Вместе с молодым и энергичным Самсоном (Станислав Любшин) он пытается отыскать химическое вещество, способное сделать людей счастливыми — но, даже добившись успеха, понимает, что все его труды тщетны: человека в состоянии осчастливить только другой человек. «Человеку нужен человек». Но какой?
Герой может быть совсем не альтруист — скорее, даже наоборот. И как раз в силу интроверсии, к которой одиночка оказывается предрасположен онтологически, он становится эгоистичным, глухим к чужим страданиям.
Самая же главная черта авербаховских полотен — атмосфера невообразимой тоски. «Депрессняк», — почти наверняка скажет мой ровесник. И во многом будет прав. В драмах Авербаха проступает пафос древнегреческой трагедии. В них нет места наивному хэппи-энду, герои переживают один удар судьбы за другим. Это испытание на стойкость, испытание на верность себе.
Технически эту атмосферу Авербах создаёт, кажется, очень простым способом, но сегодня такие приёмы используют редко — если только в откровенной «чернухе» или немассовых фильмах (так называемом «арт-хаусе»). Это размытая фабула, которую постоянно корректируют второстепенные персонажи. (На самом деле всё продумано и структурировано, а напряжение местами возникает сильнее, чем в ином «экшене».) Это пейзажные зарисовки — длинные планы, которые фиксируют рутинное течение жизни, её прекрасную обыденность: старичок в раздумьях сидит на лавочке, яблоки осыпаются с деревьев (может, переспели, а может, их уже прибило первыми заморозками). Много «воздуха», как говорят профессионалы. Но этот воздух почти не освежает; наоборот, он будто бы насыщен удушающим газом, он давит, он работает на усиление тоски и обречённости. Не могу дать свою оценку этому чувству — может быть, я ещё слишком молод (мне 22) и потому оптимист, не пережил ни одного «возрастного» кризиса. Ведь героям Авербаха, минимум, лет тридцать или около того. Некоторым и вдвое больше (тот же Седов или Сретенский). Тридцать — это тот рубеж, когда люди начинают всерьёз — не так, как пылкий юноша Д’Артаньян, у которого впереди «всё» — а именно всерьёз, имея за плечами первый опыт самостоятельной жизни, за которую никто, кроме тебя самого, уже не ответствен — начинают задумываться о смысле происходящего. Оценивать, прикидывать — а так ли они живут, той ли дорогой идут, в силах ли они что-то изменить — и нужны ли эти перемены вообще? Ради чего всё?
Авербах - очень «ленинградский» режиссёр. Хотя далеко не всегда место действия в его картинах — Ленинград (те же «Фантазии…», «Чужие письма»). И далеко не всегда музыку — потрясающую — к ним писал чудик с Васильевского Олег Каравайчук. Но дворянские корни Авербаха (со стороны матери), его детство, отрочество и юность, проведённые в удивительном доме, в котором часто бывали Филонов, Хармс, Олейников, Юдина, предопределили глубокую привязанность к «вечно второму» городу, столице русской интеллигенции. Не зря его последним фильмом стала та самая документальная лента об удивительном пространстве, которое возникло «на берегах пленительных Невы» (1983). Это была последняя, исповедь художника — его личное «объяснение в любви» великому городу.
Дмитрий Селиванов