Растения, животные, люди, звёзды, миры – всё зарождается и умирает для того, чтобы превратиться во что-то иное. Но ни одно существо не возвращается назад – будь то насекомое, человек или планета!
Ги де Мопассан
Когда тени стали в два раза длиннее предметов, она вышла в закат и не вернулась.
Она была чуть старше тебя, а может быть, немного младше, и она не любила возвращаться туда, где уже побывала.
Её звали Матильда, а может быть, Марго или Мария. Она никогда не помнила этого точно и поэтому называла себя Скарамушем, Моргенштерном и Тео Торриате. Раньше она любила длинные слова.
Она шла вслед за большим багровым солнцем, курила лёгкие, но часто и смеялась над собой. Она всегда смеялась над собой, ведь иначе пришлось бы заплакать.
Солнце играло на круглых стёклах её очков, и она говорила ему быстро и нервно:
– Ты красная сволочь. Ты звезда по имени Падло. Здесь, внизу люди рехнулись. Они режут друг друга и говорят, что это политика. Они крадут у других, потому что боятся, как бы не украли у них. Они знают, что такое секс, но забыли, что такое любовь. А ты смотришь на них и радуешься, Аполлон Полведерский. Или не радуешься. Скорее всего, тебе просто до фонаря и наша политика, и наша Земля, и наш способ размножения. Да и пропади ты пропадом!
Солнце ничего не ответило. Ему действительно было до фонаря. Но оно действительно пропало: ведь выбора у него не было.
Ночь пришла большая, похожая на стакан застоявшегося крепкого чая. Были звёзды. Луна тоже была.
Матильда всегда тосковала по звёздам, потому что знала, что все её мёртвые друзья отправились туда, чтобы смотреть на неё и любить её оттуда. Она знала, что когда-нибудь присоединится к ним. В том месте, где все долги оплачены, где всё взвешено и учтено. Где каждому дано по вере его.
Она очень хотела поверить, чтобы не сомневаться, но бог не дал ей веры, только разум. Разум путался, хватал вирусы и зависал. Слишком много систем счисления было в мире, а веры не было ни в одну из них.
Она всё шла, а ночь, распятая на Южном Кресте, выла отчаянным мунховским «Криком».
Марго закурила последнюю сигарету и остановилась на вершине горы. Места были знакомые. В жидком свете луны фигура на кресте казалась безжизненной. Но она знала, что это не так и что Он слушает её.
И она закричала, брызгая слюной и торопясь, потому что знала: рассвет близок, а сказать надо многое:
– Зачем ты опять висишь здесь и противоречишь сам себе? Ты слишком человек, чтобы быть справедливым, и слишком бог, чтобы быть понятым. А мы – только люди. И каждый из нас ненавидит ближнего своего как самого себя. Каждый лупит себя до крови, а потом ищет, кому бы подставить вторую щёку. Адью, и да минует меня чаша сия!
Распятый молчал. Тогда Тео подошла к нему, и осушила его слёзы, и поцеловала, и отошла. Она знала, что простить её может только человек и Сын Человеческий.
Она никогда не была злой, она умела плакать, но она не хотела бессмертия.
Утро было сырым и мрачным. На грязных ступенях древнего храма она встретила человека с фонарём. Человек матерился и кого-то искал.
– Нужен настоящий человек? – сочувственно спросила Моргенштерн.
– Был нужен. Уже взяли, – хмуро бросил оборванец и пошёл прочь.
– Может, и я на что сгожусь? – приставала она всё настойчивей.
– Может, и сгодишься, – буркнул человек, подумав, а потом удалился, прошамкав через плечо: – Канту привет…
– Какой, к чёрту, Кант?! – заорала она ему вслед. – Человек обречён на свободу. Он мыслит, а следовательно, существует. Как последний кретин. Я несу ответственность за этот мир, потому что выбираю его. Но этот мир лишён смысла, а кроме того – худший из миров. Всё действительное разумно, а всё разумное действительно. И пусть катится твой Кант со своим звёздным небом и моральным законом духа!..
Её никто не слушал. Старый киник ушёл в свою палату, тяжело волоча домашние тапочки по кафельному полу.
Она не была философом. Её обнадёживал тот факт, что на свете жили люди, более сумасшедшие, чем она.
Она ушла. Слишком рано или слишком поздно, но вдруг, не прощаясь и навсегда.
Она не оставила адреса: Вселенная, до востребования.
Если она ушла к друзьям, которые умерли, то стала кометой, которую никто никогда не откроет.
Если она превратилась в песню, то её пели «Pink Floyd».
Если она стала картиной, то её создал Ван Гог.
Если она книга, то написана Ремарком.
А если она ничто, то она обрела свою свободу.
Оставьте её в покое. Она ничего не хотела от жизни. Ей было плевать на чужие авторитеты и принципы, и она не верила в завтрашний день. Единственное, что она знала точно, так это то, что каждый человек имеет право один раз в жизни пойти покурить и не вернуться.