Алексей ЦВЕТКОВ
Когда я был молод и противостоял как умел (в основном неуклюже) тогдашнему режиму, последнее, чего мне приходило в голову стыдиться — это причастности к его преступлениям, закостенелости и идиотизму.
Отношение к нему у меня было как у заключенного к вохрам: да, мы в одном лагере физически, но духовно — в разных и непримиримых, и только они здесь — добровольно.
И когда я, наконец, вырвался из лагеря, это чувство только окрепло, Нью-Йорк был плавильным тиглем, где личное прошлое каждого растворялось без следа и не вменялось в вину, человек не считался внедренной культурой (в микробиологическом смысле) своего прошлого. А потом я провел годы в глубинной Америке, на грани ассимиляции, где часто не с кем было перебросится русским словом, и это не ощущалось как лишение.
В любом случае у мне подобных всегда была дежурная отмазка: не путайте наше русское с их советским. Отмазка, как оказалось, была фальшивой.
Но с крахом советской утопии все стало меняться. Я видел, как окружающие с их советским прошлым, не очень задетые ассимиляцией хотя бы в силу возраста, стали возобновлять былые связи и паломничать в Москву, физически и духовно. Да, там все еще было полно прежней свинцовой мерзости, но мерещилось, что на этом пепелище взойдет что-то иное. Почему-то все старательно отворачивались от столетий прошлого, полагая, что теперь-то все будет с новой страницы. Путь в ад как раз и удобрен пеплом этих новых страниц.
Мне случалось встречать в эмиграции людей, стряхнувших с себя прошлое до последней пылинки, вплоть до забвения языка, — но на этот последний шаг я никогда не мог решиться, да и люди в результате получались какие-то плоские. Я получил свой язык от собственной семьи, полагал я, и это мое личное имущество, а не ниточка, за которую меня можно тянуть обратно.
Оказалось, что все-таки ниточка, а может, и канат.
Теперь все, что скрывалось под пепелищем, взошло, и увы, история нас не обманула. Жестокие римляне, сражаясь с чужим прошлым, карфагенским или коринфским, стирали города с лица земли, а землю перепахивали и засыпали солью, чтобы впредь ни единого побега. Но так далеко в торосы римляне не зашли, а споры зла оказались в любом случае слишком солеупорными. Взошло то, что было всегда, и что должно было взойти.
И мой личный стыд, часть этой культуры в микробиологическом смысле, проснулся. Нет, не вчера, хотя повод был немалый, скорее где-нибудь в четырнадцатом году.