...
В вагоне спёртый воздух, вагон кидает из стороны в сторону, вагон трясёт на стыках, в вагоне неумолчный гул голосов, нарушаемый лишь вдруг более громким чьим-то голосом.
Семён Игнатьев лежит на самой верхней подпотолочной полке, ему повезло. Шинель его свёрнута и положена под голову, и сам он лежит, закрыв глаза, пытаясь уснуть… И невольно вспоминается разное… Отвальная перед отправкой в армию в четырнадцатом. Молодяжка по соседним деревням да и в самой Ивановке гуляла с пьянками, драками и плясками. Мужикам же, таким как Семён, не до гулянок – успеть хоть какие-то дела приделать до отъезда, последние наказы дать жёнам да детям. "Партия" их, как узнали накануне, собирается в Воздвиженье. Поутру на лодках перебрались в село, отстояли заутреню. Тут и настало последнее прощание с жёнами и матерями… Потом карантинный лагерь где-то под Питером, а оттуда через полтора месяца и на фронт… А уже через полгода никого из пятнадцати ушедших на войну из Ивановки мужиков и парней рядом не было – раскидала война, кого-то ещё из карантина в другие части направили, кто-то заболел и попал в лазарет, про двоих точно знал Семён, что убиты… Но с Яшкой Поповым, молодым мужиком из Воздвиженья, старались везде рядом держаться. Остатки их разгромленного в Прибалтике полка были отправлены в Петроград на переформирование. Там и увидел он февральскую революцию, приход к власти Временного правительства. Потом снова фронт, ранение и вот из госпиталя не в свой полк он поехал, а домой, в деревню родную, как делали тогда многие и многие. Думал ли о том, что дезертирует с фронта? Думал, конечно… Но знал, что сейчас он должен быть дома. Нет у него больше сил на войну. Нет… Да, враг в России – и война, вроде бы и за Россию… Но Россия-то для него вся сжалась в одну родимую деревню. Да, поезд едет по русской земле, и в поезде вагоны забиты русскими, и там, за окнами, на станциях, и в деревеньках – русские, но объединяющее начало, государство, власть – их нет. Вот пусть они там разберутся – все эти Советы, "временные" и всякие между собой, пусть объяснят мужику, за что ему воевать, тогда, может и возьмёт мужик снова винтовку в руки… Так вот – с пятого на десятое думалось Семёну. Лежал он под самым потолком – духота страшная, курить хочется, спуститься с полки невозможно – внизу всё густо забито сидящими, лежащими людьми, а если и слезешь с полки, то уже не вернёшься на неё, займут… И он лежит, прикрыв глаза, закинув руки за голову, волосы уже не такие короткие, как в госпитале, где был острижен "под машинку", но всё ещё топорщатся по-ежиному. И за правым ухом, где, хорошо хоть вскользь, садануло его осколком, опять будто бы затикали ходики. И это тиканье внутри головы, перемешивается с колёсным перестуком, и он уже будто не на жёсткой полке лежит, а на провисающих под тяжестью тела, колышущихся брезентовых носилках, и грохот, грохот кругом… Да будь она проклята эта война! Это убийство! Тошнота подступает. Семён делает мелкий глоток из фляжки, и на минуту вроде легчает. Ехать ему, если поезд не встанет где-нибудь на неизвестно долгое время, как уже бывало, до утра следующего дня…
… Ночь была чёрная и тихая. Семён Игнатьев знал, что находится он где-то в Польше. Больше ничего не знал, не запомнил названия городка, на вокзал которого прибыл неделю назад эшелон. Потом ещё пеший марш и позиции на берегу неширокой речки, за которой – "австрияк" или "фриц", или "немец" – по-разному называли...
- С Богом! – поочерёдно отталкиваясь от берега, держась одной рукой за бревно, к которому сверху ещё приторочены сапоги и портянки, а в другой руке, вытянутой над водой, винтовку, с почти неслышимым всплеском отплывали бойцы в черноту ночи…
На "австрийском" берегу, торопливо, не снимая одежду, отжимали воду с рукавов гимнастёрок, наматывали портянки, натягивали сапоги.
- Попов! – громким шёпотом выкрикивал капитан.
- Я!
- Савельев! Игнатьев!..
"Я", "здесь", "тут" – отзывались так же шёпотом справа и слева…
- Клинько!.. Клинько!.. – хохол Клинько не отзывался.
- Попов – направо, Игнатьев – налево, - приказал капитан Лыкошин, ближним к нему бойцам. – Ищите его. Только тихо, ребята, тихо…
Семён поднялся, одёрнул гимнастёрку. Винтовку держал в правой руке, левой отвёл ветки куста и пошёл по мокрому песку, по самой кромке воды и суши в сторону охраняемого немцами моста. Скорее всего, туда, по течению и снесло Клинько, хотя мог он и выше выгрести, туда пошёл Попов.
- Клинько! – окликал Семён. Тишина была ответом ему.
Из-за тучи выкатилась полная луна, и сразу посреди реки легла серебристая дорожка, и осветился мост, и Семён увидел в пролёте его, между какими-то балками (мост был сложный, металлический, железнодорожный), фигуру часового – почему-то показавшаяся непропорционально большой голова, наверное, в каске, и сверкнувший в лунном свете ножеподобный штык винтовки. Семён невольно присел, стараясь слиться с тенью куста. И увидел слева такую же скрюченную фигуру под соседним кустом.
- Клинько!
- Та здеся я! Чего ты орёшь!
- А ты чего тут сидишь! Живо к нашим! – осмелев, прикрикнул Игнатьев.
Так же по кромке, в тени прибрежного ивняка вернулись к своим.
- Попов! – окликнул снова Лыкошин.
- Тут я, вернулся, - откликнулся невысокий, кряжистый, но при этом очень подвижный, рябой лицом Яшка.
- Клинько, рядом со мной иди, не отставай. С Богом ребята, за мной!
Друг за другом, пригибаясь, пошли вглубь вражьего берега. Вскоре вышли на тележную, белесую в лунном свете, дорогу, что неспешно плелась вдоль реки. Понимая, что на дороге должен быть сторожевой пост немцев, Лыкошин приказал поочередно и быстро перебегать её. За дорогой снова кусты, и дальше уже не густой сосновый лес. Вдоль дороги, лесом, и двинулись к мосту…
В общем, всё шло пока, как по маслу. И Семён совсем успокоился. Он только старался идти в ногу за Поповым. Хотя знал, что идут "не к тещё на блины", как сказал Лыкошин ещё вчера днём, обрисовывая, предстоящую операцию, но сейчас будто забыл обо всём – и чудилось, что это просто какой-то переход с позиции на позицию, и скоро прозвучит команда "привал", часовые встанут на посты, остальные разведут костерок, вскипятят чай…
От дороги и прилетел тот окрик, короткий, властный. Все замерли.
"Ложись!", - скомандовал Лыкошин.
- Клинько, говори, говори с ним, - приказал украинцу.
- Пан, немец! Не стреляй! – говорил заготовленную фразу Клинько и медленно шёл между стволов на гавкающий голос немца, всё лопоча что-то в ответ.
Лыкошин молча кивнул немногословному и незаметному до сих пор унтеру Савельеву. Тот ответно кивнул, передал свою винтовку Попову и бесшумно двинулся в обход справа. Сам Лыкошин пошёл налево, предварительно скомандовав: "Лежать, ни в коем случае себя не обнаруживать".
Клинько на удивление артистично исполнял свою роль. Что-то отвечал на непонятные команды немца и медленно шёл в его сторону.
Лыкошин, как договаривались с Савельевым, брал на себя второго (наверняка их было двое), которого ещё надо было обнаружить. Савельев же заходил "в спину" немца, говорившего с Клинько.
Вон он второй, стоит с краю дороги в тени дерева, с винтовкой наизготовку, смотрит на своего товарища, всё более раздражённо подзывающего к себе заплутавшего в поисках коровы мужика.
В секунды всё было кончено. Прикрывая ладонью рот, зажимая вражий предсмертный крик, капитан опускал на траву мёртвое тело, и уже видел, как то же самое делает Савельев. Оттащив мертвого в кусты, Лыкошин подошел к Савельеву, туда же вышел из-за деревьев и Клинько, вздрогнул, увидев мертвеца. Вернулись к остальным бойцам.
"За мной!", - скомандовал капитан. И все снова гуськом двинулись за ним. (Казалось, вечность минула с того мгновения, как оттолкнулся каждый из них, держась за бревно, от твёрдого дна у того, "своего" берега, хотя прошло не более часа). Метров через сто Лыкошин, полуобернувшись, поднял ладонь – стоп. Все окружили его (всего вместе с самим капитаном их было девять – три тройки).
- Всё помните? - И не дожидаясь ответа, Лыкошин ещё раз повторил то, о чём говорили и вчера днём и уже ночью перед началом операции…
Первая тройка – сам Лыкошин и ещё двое – продвигается к самой дальней пулемётной точке, с правой стороны моста, уже за полотном железной дороги. Главное для них сначала – выдвинуться к месту атаки незамеченными… Вторая тройка, командир которой унтер Савельев и в которую входит и Семён Игнатьев берёт на себя пулемёт, установленный на мосту, а так же караульное помещение в будке путевого обходчика. Третья – захватывает ближайший сейчас к ним пулемёт по левую сторону моста…
- С Богом! – кажется, в третий раз за ночь сказал Лыкошин, и, пригнувшись, скользнул в темноту соснового подлеска, за ним последовали двое.
- За мной! – хрипло шепнул Савельев, и Семён, крепко сжимая винтовку правой рукой, а левой, нащупывая гранату-лимонку в кармане штанов, пошёл за ним.
Луна снова была в тучах, и сейчас это было очень кстати.
Если оборудованную пулемётную точку на мосту разглядывали в бинокль ещё со своего берега, то нахождение двух других, справа и слева от моста, знали лишь примерно. И надежда была на то, что когда начнётся шумиха у моста, пулемётные расчёты как-то проявят себя, обнаружат. Главное, чтобы все вовремя оказались на своих местах.
Семён всё время видел идущего впереди унтера Савельева. А вон уж и будка обходчика – жёлтый квадрат окна. Савельев скомандовал залечь. Семён Игнатьев видел, что Лыкошин и его бойцы (последним шёл Попов), благополучно, незамеченными, проскочили через "железку". Савельев кивнул Семёну Игнатьеву. Семён кивнул в ответ, достал рубчатую гранату, удобно вложил в ладонь. И вдруг с ужасом ощутил, что граната прилипла к ладони, что, наверное, он не сможет бросить её… Сотни раз он делал это за последние три дня – бросал гранату в цель, и это была главная его задача в этой операции, и вот сейчас, когда до решающего мгновения остаются секунды, Семён Игнатьев совсем не был уверен в том, что сможет это сделать, но что-то объяснять было уже поздно… Савельев кивнул солдату Мартынову, и они бесшумно двинулись ещё ближе к мосту. Игнатьев смотрел на унтера, ждал. И вот тот остановился, оглянулся на Семёна, поднял левую руку и резко опустил её, будто и сам что-то с силой бросил себе под ноги. Семён, уже не скрываясь, поднялся во весь рост, выдернул чеку, коротко замахнулся и бросил. Звон стекла подсказал, что не промахнулся… Одновременно со вспышкой и коротким громом он упал, потом сразу вскочил, пригнувшись побежал, передёргивая затвор винтовки. Он не слышал выстрелов и криков впереди, сбоку и сзади себя, не думал – что на других участках атаки, а лишь выполнял те действия, которые подробно и терпеливо объяснял ему Лыкошин. Подскочив к развороченному окну, Семён, сунув винтовку внутрь, выстрелил, и ещё, и ещё… Подбежал к двери, толкнул плечом, шагнул… Слева, двумя руками ухватился немец за его винтовку, рванул вперёд и вбок, сделав ещё и подножку, винтовка вылетела из рук, но и немец не удержал её. Семён упал, ощутив под собой что-то мягкое, вскочил… Странным образом непотревоженно стоял посреди небольшой комнаты стол и на нём керосиновая лампа, не упавшая, не разбившаяся, дававшая ровный свет, три мёртвых тела, опрокинутые стулья, какие-то тряпки по всему полу, стекло… Всё это в единую секунду увидел Семён. Немец, видимо, офицер, невысокий, русоволосый, глядел на него льдистыми глазами и в руке его был кинжал. Именно кинжал, а не нож, так понял Семён, никогда раньше кинжалов не видевший… По всему берегу слышна трескотня выстрелов, значит, пулемёты ещё не захвачены, а уже торопится, наверняка, к немцам подмога от недалёкой, в полуверсте, деревни, и уже сейчас Семён должен занять оборону либо в этом здании, либо на улице рядом с ним и встречать огнём набегающих "фрицев". И мешает ему это сделать – вот этот офицер… Удивительно чётко всё это думалось. Взмах руки с кинжалом и бросок Семёна совпали. Обхватив обе ноги немца, он сбил его своим весом, будто пытаясь вдавить, вбить в стену. И, захватив левой рукой, руку с кинжалом, правой как молотом, сверху бил и бил в лицо, в голову, и уже через красную липкую муть ничего не видел перед собой…
Грохнул выстрел и то, во что так яростно бил Семён Игнатьев провалилось куда-то…
- Всё, всё, Семён! Ранен?
Попов это. Яша Попов… А за стенами уже стучали пулемёты, развёрнутые в сторону немцев, по мосту бежали с винтовками наперевес русские солдаты, и немец-часовой, зачем-то стоявший посреди моста, тот самый, которого видел Семён в лунном свете, бросил винтовку в реку и стоял на коленях с поднятыми руками. Мост и плацдарм на берегу были захвачены.
… Через полтора месяца русские войска, взорвав мост, отступили сначала на двадцать вёрст восточнее, потом ещё и ещё…
А в том бою был тяжело ранен рядовой Клинько, и убит наповал шальной пулей-дурой капитан Лыкошин. Рана же Семёна Игнатьева оказалась не опасной. Офицерский немецкий кинжал рассёк кожу на лбу. Уже через неделю Семён был снова в своей роте. В полной мере испытал и отступления и долгие позиционные бои. Как опытный уже разведчик несколько раз ходил "в операции". Шрам остался на всю жизнь. Но чтобы он не так был заметен, Семён привык собирать кожу на лбу в морщины, и со временем шрам стал неотличим от морщин, избороздивших лоб … И вся та первая операция, весь бой, и холодная вода реки, и лунный свет, и прилипшая к ладони лимонка – всё это вспомнилось, пережилось в странном сне на верхней полке душного, дёрганого, переполненного вагона, влекомого в составе такого же поезда через Россию, потерявшую власть Царскую, не признавшую власть "временную" и уже будто чующую власть новую, железную, безжалостную…