То ли у меня не очень со здоровьем, то ли с терпением, но я еле дотягиваю до ежегодного отпуска. И отправляюсь всегда в одно и тоже место: в деревню на берег маленького и теплого южного моря. Не то, чтобы я страшный приверженец постоянства. Просто перемен и динамики мне с лихвой хватает и на работе. Прямо-таки калейдоскоп новых лиц и, соответственно, характеров. Несколько раз за год случаются командировки. Жизнь столичная вообще наполнена суетой, часто в избыточном количестве. А когда на всё это накладывается напряженный производственный график, то поневоле через некоторое время заорешь: «Хочу в Урюпинск! Хочу туда, где нет работы, сотового телефона с его плохими новостями, пустопорожними разговорами и, будь они неладны, излучениями!». Понятно, что под Урюпинском каждый подразумевает свое: одни — курорты Турции, другие — дачу в Подмосковье, а третьи, на мой взгляд, чудаки, ремонт в квартирке. Лично я предпочитаю домик на море.
Недолгий полуторачасовой перелет доставляет меня в аэропорт приморского городка. Едва спустившись с трапа, ощущаешь присутствие моря. Обдает горячая волна степного воздуха, который настолько напоён ароматами степных трав и просолён, что даже аэропорту не под силу заглушить его своими техническими запахами. Без всяких почестей, пешком через взлетное поле мы проходим к зданию аэровокзала, где нас соблазняют жильем, сказочно удобным и баснословно дешевым (и то и другое — неправда!), доставкой в любой приморский поселочек за умеренную плату (в дальнейшем это выливается в долгие торги о цене и сетования по поводу дороговизны, большой семьи, каторжного труда). Как правило, глядя на лоснящееся лицо водителя, его упитанное тельце и аккуратную, заботливой южной женой доведенную до идеальной чистоты одежду, слабо веришь в легенду про несчастную жизнь.
Слава Богу, по давно устоявшейся традиции, меня встречает абориген Костя. По дороге он рассказывает мне все новости, которые случились в деревне за год. Ведь за всё то время, что я езжу сюда, я знаю почти всех и вся. Да и сама превратилась в своего рода местную достопримечательность. Еще бы! Странноватая московская дамочка, не без средств, но отдыхающая всегда одна, всегда в одном и том же доме, всегда в одно и то же время.
Один и тот же дом предоставляет мне моя давняя подруга, художница. Это дом ее давно умерших родителей. Изредка она затевает небольшой ремонт в память мамы и папы. Хотя давным-давно живет в Москве. В деревню ездит только для ремонта родового гнезда, или когда сильно затоскует. Ездит зализывать раны, когда настигнет несчастная любовь или когда наступает творческий кризис. Это всё случается нечасто. Как правило, месяца ей хватает за глаза, чтобы воспрянуть, как Феникс из пепла. И она, вдохновленная, вылетает из гнезда в мир с вихрем новых идей, готовностью влюбиться на этот раз по-настоящему и кипой новых рисунков. Надо сказать, во времени и пространстве мы с ней не совпадаем, поэтому, как ни странно, здесь ни разу вместе не отдыхали. Первые годы я брала у нее ключи от дома, а потом она мне отдала дубликаты. Так что, я заезжаю по своему графику и усмотрению! Вот что мне вменяется в обязанности, так это перезвонить по возвращении и передать все деревенские сплетни. Чаще всего для этого мы встречаемся, потому что соседки передают ей, моей ненаглядной Эллочке, банки варенья, травы и прочие дары деревенской жизни.
Первые дни моего отдыха (если не подводит погода, а она, как правило, не подводит) я провожу у моря. С утра пораньше, когда песок еще холодный, я спускаюсь на пляж и ухожу подальше в сторону, где, я точно знаю, не будет людей. Ну разве что пробредут туристы, возвращаясь из деревни с рюкзаками, набитыми снедью и фруктами, чтобы накормить других детей природы. Или проскачет мальчишка на коне вдоль кромки моря, взмётывая миллионы сверкающих брызг… Как ни странно, кони еще не совсем перевелись в деревне. Я раскладываю мое вечное, выцветшее добела тиковое покрывало и поудобнее укладываюсь на нем. Со мной всегда джентльменский набор отдыхающего: крем для (от?) загара, вода и книга. Впрочем, до книги дело доходит обычно дней через 5–6. А первые дни я лежу на солнце, впитываю его тепло, прогреваясь впрок на всю долгую, серую, московскую сопливую зиму.
Музыка, сотканная из шума моря, крика чаек, шелеста ветра в редком пляжном кустарнике постепенно заполняет меня, очищает мое сознание, выветривает мой цивилизованный ум и возвращает к первобытному состоянию человека, неразделимого с природой, чувствующего себя ее продолжением. Так и тысячи лет назад на берегу этого моря лежал такой же обнаженный человек и любовался его гладью или бегом штормовых волн, остужал свое тело в его водах. Московская жизнь счищается с меня, как грязевая маска.
Ближе к полудню солнце припечатывает меня к уже раскаленному песку. Я купаюсь и поднимаюсь наверх по изрезанной морщинами дорожке, промытой весенними дождями, обедать и спать под орехом. Мой почти уже друг, старый раскидистый грецкий орех поразительно красив и благороден — хоть смотри на него со стороны, хоть любуйся его резными листьями, валяясь под ним на старой кровати.
После четырех, когда спадает жара, я опять тороплюсь к морю. А возвращаюсь, когда песок остывает настолько, что лежать на нем неприятно — прохладно. Как всем известно, темнеет на юге рано, быстро и категорически. В том смысле, что тьма воцаряется кромешная. Только в полнолуние проливается таинственный свет с ночных небес, и несколько дней можно пройти по улице без фонаря, не опасаясь свалиться в колдобину или канаву, заботливо вырытую днем какими-нибудь газовщиками, как будто специально для вас. Чаще всего полнолуние сопровождается волнением моря и, как ни странно, души.
Море волнуется, шумит, шелестят деревья в саду, тени их мечутся по земле, невротически стрекочут ночные насекомые. Я выхожу, сажусь на лавку у дома и задираю к небу голову. Каждый раз мне кажется, что там, среди звезд я увижу причину природной сумятицы. А потом заворожусь красотой и сижу подолгу.
Южные растения прекрасны, хотя и запылены и выбелены солнцем. Они поражают размерами и жаждой жизни. Но не пахнут! Тонкие ароматы начинаются ночью, усиливаются, превращаются в благоухание и к утру исчезают. В городе я нипочем не заметила бы этой сложно сплетенной дневной и ночной жизни, а в деревне — пожалуйста!..
Первые несколько дней я нахожу свое одиночество восхитительным. Прервать его способна только моя соседка, Люська, заходящая от скуки или по хозяйственной надобности.
— Пахучаго листка дай, а то на засолку не хватает…
В переводе на русский это означает, что когда Люська закатывала сто двадцать очередную банку огурцов на зиму (ее, как и всех сельчан, отличает тяга к производительности в масштабах, сопоставимых с консервным заводом), у нее закончилась лаврушка. Говорит она на трогательной смеси украинского и русского, когда по смыслу всё понимаешь, хотя каждое слово кажется вывернутым наизнанку.
Люська — женщина остроумная, наблюдательная, местами ехидная. Ее отношение ко мне — это сложный сплав чувств, состоящий из снисходительности, зависти и привязанности. Она чувствует себя удачливой и счастливой на моем фоне. Сто килограммов здорового тела, не знающего усталости, красивое лицо без единой морщинки, муж-шофер, умеренно пьющий, дочь и сын. Что я против нее, со своей нескладной судьбой? Пыльный городской цветок. Кинь меня на грядку — я там и загнусь.
Кстати, это истинная правда. Ее я чую всем сердцем, когда гляжу на Люськины грядки, уходящие, кажется, за горизонт. А Люська — нет. Она прекрасна с тяпкой в доисторическом выходном кримпленовом платье сложного фасона, которое ее мама сшила, чтобы выйти в нем на Люськину свадьбу. Давно нет уже мамы, а платью хоть бы хны! Не пропадать же добру! И Люська с прагматичностью деревенского жителя донашивает эти неубиваемые вечерние туалеты и выглядит в них, кричаще ярких, как самый прекрасный цветок своего огорода.
При всем при том мы нежно относимся друг к другу. Привязанность наша зиждется на многолетнем знакомстве, отсутствии конфликта материальных интересов и моем недолгом пребывании в качестве соседки. Как она мне жалуется, зимой в деревне скукотища.
Люськина жалоба
«Зимой, Веруньк, в деревне скукотища! Снега навалит по самые ворота, из дома не выйдешь. На лисапеде до центра за хлебом съездишь, снег лицо залепит, сама вся как сугроб. Новостей никаких нет. Мы же все тут на виду. Только какая новость наметится, а все уж в курсах. Работу зимой не найти. Отдыхающих-то нет! Если нанимают, то за шапку сухарей работать. На такое соглашаться — себя не уважать! Одна и радость: наваришь картошки, откроешь банку помидор или баклажан каких и нарубаешься от пуза. Вот и все развлечения! Ждем вас летом, Веруньк, как праздника. Сразу охота одеться, чтобы не хуже городских, бабы начинают брови щипать, краситься. А как же… Вот мы сегодня поговорим с тобой, а я, может, всю зиму буду вспоминать каждое словечко. У меня и открытки все к праздникам, что ты присылала, заткнуты за икону. Перечитываю!.. А ты, лентяйка, лишний раз открытку не напишешь! Ну ладно — я: у меня скотина, дети, муж. А ты-то чего?».
«Скотина-дети-муж» у Люськи идут одной строкой, в очередности, соответствующей приоритетам. Что касается меня, то правда, я — ничего. В Москве у меня строгий режим. Лишение всех прав без конфискации имущества. Работа — дом — работа. И только здесь я могу побыть праздной барыней. Люську это приводит в состояние жгучей зависти и одновременно дико раздражает. Она, понимаешь ли, должна обирать колорадского жука с картошки, а я в этот момент валяюсь на пляже.
Кошмар моего отдыха, событие, взрывающее мое уединение — Люськин день рождения. Гуляли, как правило, начиная с вечера пятницы. Весь двор уставлялся столами, их общая длина приближалась к длине взлетной полосы. В данном случае, размер гиперболизации — минимальный. Расходились часа в 4 утра, после того как сходят на море, не взирая на лица, скинут праздничные наряды прямо на холодный песок, искупаются голышом, протрезвеют малость. Тогда — по домам спать.
Хозяева за это время убирают двор, моют посуду, накрывают столы и ждут всех снова в гости часам к 9 — «похмеляться». И так каждый день до вечера воскресенья. На эти дни заброшены огороды, самое священное — корова — кое-как подоена (иногда хозяином дома). Еды готовят какое-то безумное количество, словно собираются принимать в гости множество Гаргантюа. И все же к исходу воскресенья вся еда бывает уничтожена низкорослыми и коренастыми селянами. Огромные тазы салата, несколько видов горячего: голубцы — сотнями, котлеты — десятками, куски жареной рыбы… Столы ломятся. Производственных мощностей, понятное дело, не хватает. И в подручные берут даже меня, с моей старенькой плитой.
Я каждый год соглашаюсь готовить и категорически отказываюсь идти в гости. Какой там! Скандалом, криками: «Я тебя кранами вытащу!», шантажом меня принуждают присутствовать. Я не могу всю ночь пить стаканами домашнее вино, тем более, самогон. Поэтому этот праздник приводит меня в предсмертное состояние. Я возвращаю природе всё съеденное и выпитое, мучаюсь головной болью и презираю себя за малодушие. В гости меня зовут всегда, хотя и знает вся деревня, а все-таки я — столичная штучка. Элемент престижа.