Игорь Александрович Игнатьев давно обещал сыну Мишке съездить в Москву. И Андрея надо было повидать (отцы их уже были троюродными братьями, но все же они считались да и были близкой роднёй). Особенно хотелось показать письма, что нашёл на чердаке деревенского дома в Ивановке на Красном Береге.
… Отец уже не раз, вроде бы и случайно, проговаривался, что, мол, надо бы в Ивановке побывать, да боялся ехать-то туда, душу бередить. "Там уж, поди-ка, и нету ничего…", - вздыхая говорил и переводил разговор на другую тему. И Игорь решил съездить сначала сам, один. Съездил. За выходной сгонял, договорившись с приятелем, имевшим машину, и, соблазнив того рыбалкой. Мост в десятке километров от Ивановки, к счастью, был в исправности, и дорога по Красному Берегу вполне проходимая для "Нивы".
Тогда-то и нашёл Игорь тот старый чемодан с письмами…
Сначала отцу дал – его деда письма-то были, еще с Первой мировой писанные. Отец письма держал у себя с неделю.
- Видывал я эти письма в детстве-то, родители хранили… Издать бы книгой их…
- Да, надо бы издать, - согласился Игорь Игнатьев с отцом. С этим и к Андрею ехал.
Ну, не чудо ли:
"В первых строках моего письма прошу от Господа Бога родительского благословения матери моей Аграфены Ивановны, которое может существовать по гроб моей жизни. Низко кланяюсь дорогому брату Михаилу и всей его семье и посылаю всем по низкому поклону. Тебе же дорогая жена Вера Егоровна поклон мой особый, так же и детям моим Полине и Василию. Так же кланяюсь всем мужикам и бабам деревни Ивановки…" И дальше в таком же стиле.
А брату проще писал:
"Здравствуй любимый брат Михаил. Вчера с 4-х полков собрались люди, хотя не все, но партия порядочная. Солдаты с красными флагами, плакатами, на которых были различные лозунги, касающиеся войны. С каждым полком оркестр духовой музыки. На груди у многих красные банты. На винтовках были красные ленточки. Шли по шоссе, подхватив друг друга под руку, в ногу и пели: "Отречемся от старого мира". Действительно, хотя не все, но большая часть отреклась. Как это все приятно видеть! Сердце трепещется от радости, и по телу пробегает мороз. Но печально было тогда, когда стояли стройными рядами и, склонив к земле знамена и флаги, под музыку запели: "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Серце тогда волновалось, и пришлось силой воли сдерживать слезы. Стали выходить ораторы, говорили громко, ясно и правильно. Говорили – не стеснялись, что есть наболевшее при старом правительстве. Уходили с трибуны под крики "Ура" и музыку. Многие говорили за необходимость воевать до полной победы и стремлении идти вперед рука об руку. Ибо в этом состоит победа. Быть может скоро в бой, но я без сомненья готов помереть за победу, за счастье народа. До свидания. Ваш брат С. В. Игнатьев".
Сотни таких писем уложенных в аккуратные стопки, перевязанных тесёмками. Игорь Игнатьев вёз их в большой спортивной сумке, и не стал сдавать в камеру хранения, весь день по Москве таскал.
А Мишка молодец – в пять утра встал, весь день по Москве – и не стонал. А сегодня, уже в поезде, в обратном пути, долго молчал, потом сказал:
- Папа, а почему у дяди Андрея такой большой дом, а у нас маленькая квартира?
Не нашёлся, что и ответить ему…
… Да, дом у Андрея большой. Настоящий дом. Ну, кто успел тот и съел. Успел он, успел ещё в перестройку хватануть, а потом уж и в демократической России не растерялся… А настоящий ли дом-то? Купленный по дешевке (по московским, конечно, меркам) у разорившегося компаньона-бизнесмена, за каменными стенами, среди таких же спрятанных за такими же стенами домов… Это не дом, а то же самое жилище, что и его, Игоря, двухкомнатная квартира, образовавшаяся в результате размена родительской квартиры, череды разменов и доплат… Жилище, не дом. Потому что дом его истинный – в деревне Ивановка на Красном Береге. Дом оставленный и, казалось, забытый ещё отцом, сбежавшим когда-то из родной деревни в городскую жизнь… Затосковал отец-то по родине…"
Месяц назад Игорь побывал там, на Красном Береге… Но он помнил и деревню своего детства, бабушку и дедушку, к которым ездил на каникулы. Впервые оказался там тридцать с лишним лет назад… Но самый первый день в Ивановке он, тогда семилетний, запомнил чётко, вернее одну картинку из того дня: мимо дедовского дома, шёл в белой, распахнутой на груди рубахе парень, опустив голову, заложив руки за спину, а рядом шёл милиционер, и шли они к жёлтой с синей надписью "Милиция" машине.
"Отгулял Серёжка, отгулял – голова бедовая. Страсть-то какая, грех-то…", - вздыхала бабушка, выглядывая в окошко. "Да уж, погулял, теперь долго сидеть будет, отдохнёт… Да вряд ли поумнеет…", - грубовато отзывался дед Василий. А отец расспрашивал – что да как. Они и рассказали, и Игорь запомнил:
- Пришёл к старичкам Забориным. Денег стал просить. А Николай-то Николаич, хоть старичок, а не испугался. А Серёга-то схватил топор и обоих… Денег нашёл да паромом в Воздвиженье, белой купил и вот два дня и пил один в избе, пока миличия-то не приехала, боялись и зайти-то к ему…"
Отец тогда вскоре уехал, а Игорь всё лето жил Ивановке. И сейчас помнил, как с опаской обходил дом, в котором случилась та страшная беда.
Лет, наверное, восемь на каждое лето он ездил в Ивановку. Все те летние дни сливались в его памяти в одно: деревенская улица –тракторные колеи, зелёная мягкая мурава, просторные огороды, чёрные избы; река – рыбалка, купание; лес – грибы, зелёный листвяной ветерок; бабушка, дедушка – доброта… Детей кроме него в деревне почти никогда не бывало. Но он не скучал, он любил лес и реку, бабушку и дедушку. И весь тот мир отвечал ему любовью. Был ещё Марьин камень… О нём говорила бабушка Катя: "Кто у Марьиного камня поспит – прошлое и будущее узрит. Это мне ещё и моя бабушка говорила. Да не всегда и не каждому камень открывается. Только чистой душе". Но сама же бабушка и говорила: "Сказки всё это, Игорёк. Да и камень-то с места скинули, под горку скатили…"
… В то лето повесился последний "молодой" сорокалетний мужик, тракторист Магуничев. В то лето умерла бабушка Катя, и он, семнадцатилетний Игорь Игнатьев, с дедом хоронил её на Воздвиженском кладбище. Парома уже не было: хотели, было, переправлять гроб на плоту, но дед договорился с машиной (плавал на лодке в Воздвиженье, там ещё жил колхозный шофер Павлов, "пятьдесят третий" "газик" всегда стоял под его окнами). Везли бабушку окружным путём через мост… Отец Игоря, а её сын, на похороны не успел…
Игорь брёл вдоль берега по тропке, то сбегавшей к самой воде, то карабкавшейся на кручу. Завтра он уедет в город и, наверное, уже долго не вернётся в Ивановку, где кроме деда и жителей-то осталось два человека, остальные, кто помоложе и покрепче давно перебрались с Красного Берега в Возвиженье, а то и в Жуково… Деду сказал, что пошёл рыбу удить… Нет. Не хочется. Даже леску не размотал. Бросал в воду камушки и бездумно наблюдал, как разбегаются круги от точки падения… По дороге со стороны моста шёл человек. Крепкий, коротко стриженый мужик в белой рубахе… Что-то неуловимо знакомое было в нём.
- Здорово, оголец. – Глаза прокалывающие, усмешка в углах жесткого рта. - Ты чей?
- Игнатьев.
- Василия Семёновича внук, что ли?
- Да.
- Ну-ну. – И пошёл дальше, к деревне, перекинув с плеча на плечо матерчатую сумку, с какой-то надписью, что-то насвистывать стал.
И Игорь вспомнил, как вели его, тогда молодого парня, по деревне к милицейской машине…
Игорь поспешил домой, но не по дороге, а по той же тропе, затем огородом. Он почему-то ничего не сказал деду. Но с тревогой ждал, что Сергей Куликов заявится в их дом. Не заявился, вообще, будто и не заходил в деревню (из его семьи никто уж и не жил в Ивановке), и никогда больше Игорь не видел этого человека…
- Отцу скажи, чтобы приехал, - наставлял дед, - картошки пусть возьмёт, да рыжики подоспеют к тому времени… Дом не продавайте… Ещё вернётесь…
- Дед, ты о чём?..
Игорь и дед долго сидели в тот тихий августовский вечер на крыльце. То и дело по горизонту, там, где небо касалось леса, вспыхивали зарницы, слышно было, как задвигала засов бабка Спиридониха, вернувшаяся с вечернего чаёвничанья в доме Зинаиды Могуничевой, схоронившей в июне сына… Игорь понимал, что дед прощается с ним. И от этого было страшно и тоскливо. Захотелось уйти, потянуло опять к реке.
- Да куда ночью-то? – удивился дед.
- Освежусь, дед, маленько. - Будто какая-то сила гнала.
Игорь через огород, невыкошенную луговину, выбежал к угору, ноги сами вынесли на берег к Марьину камню. Торопливо скинул одежду, вошёл в воду… Зарница ослепила его, и в тот же миг свело ногу, он выгребал к берегу из последних сил, на локтях вылез на береговой галечник, ткнулся в траву у камня…
… Позади остался сырой подвал, крепостная стена и дворы посада, прибрежные кусты приняли под свою защиту, а вскоре нашлась и лодка- долблёнка, наполовину вытащенная на берег и ещё привязанная к стволу ивы. "Прости хозяин – мне нужнее. Авось – сочтёмся!" Игнашка отвязал лодку, столкнул на воду, взял в руки лежавшее под лодкой двулопастное весло, погрёб, поплыл, то и дело вталкиваясь в слои тумана и выныривая из них. Туман рассеивался. Видны стали лесистые пологие берега. Игнашка вёл лодку ближе к правому, противоположному от городка берегу. Лес на левом берегу стал вдруг раздвигаться, открылся луг, с пасущимися коровами, а потом и избы. Игнатий видел баб, полоскавших бельё у того берега. И они его видели. От городка к селу и далее по берегу есть и дорога, конечно же, по ней уже скачет погоня. Это ведь не шутка – цареву опричнику перечить, да из-под его стражи бежать…
И не замечая усталости и голода, не чувствуя боли в измотанном пыткой теле, грёб он ещё скорей, подальше от деревни, от дорог, то и дело цепко вглядываясь в берега. Первую впадавшую справа речку, он миновал хоть и тянуло нырнуть туда, уйти с большой реки… Когда солнце уже выкатило в зенит, увидел вторую речку, родную, вливающую струи в большую реку – повернул… Против течения тяжелее стало грести. Но он грёб, грёб, веря, что всё дальше уходит от погони. Жить ему хотелось, как всякому молодому – в тот год минуло для Игнашки двадцатое лето…
Игнашка не решился, приближаться к Ивановке днём. Ткнул лодку в прибрежный песок. Береговая песчаная полоса упиралась в глинистый обрыв, над которым высился сосновый бор. Игнашка на карачках выбрался наверх, поднялся. Ровные, как колонны, красностволые сосны тянулись в небо, кивали там, наверху, зелёными мохнатыми головами. Подножие бора было устлано бледно-зеленым мхом и хвоей. И во мху – красные капли брусницы. Игнатий кидал ягоды в рот горстями, пока не обманул чувство голода. Потом сел на мох, прислонился спиной к шершавому стволу и сразу уснул. Его разбудили голоса… Он открыл глаза, повернув голову увидел девушку, собиравшую ягоды в лукошко, чуть дальше ещё девка… Лег, стараясь вжаться в мох… Когда первая позвала вторую купаться, та отказалась, но тоже к реке сбежала, на берегу сидела… Игнатий сперва думал лишь о том, чтобы не увидели они лодку… А когда стала раздеваться… Не смог отвести глаз, так и пялился из кустов…
В сумерках подплывал он к родной деревне. Лодку вытащил на берег, спрятал в прибрежных кустах. Сторожко таясь, поднялся на угор, к Марьину камню. Чуялся дымок, слышалось мычание коров и брех собаки… Странно и обидно было тайком, будто вор, возвращаться домой. Лесом, минуя тропу, вышел к поскотине, добежал до родного огорода. Мать, выходившая со двора, увидала его и заполошно всплеснула руками…
Потом уж узнали – в то утро взбунтовались пленные казанцы, горели крепостные стены и дома посада, в рукопашную схватывались татары и охранявшие их люди опричника царского, боярина Никиты Зуева… Не до Игнашки было, брошенного за день до того в подвал по доносу за крамольные речи. А и сказал-то лишь, что собак лучше кормят, чем их, собранных со всей округи на строительство нового града, призванного стать оплотом власти Москвы и грозного царя Ивана Васильевича в землях северных, заволжских…
Вскоре Игнатий посватался за Арину Давыдову дочь, ту, что звала подружку свою купаться…
… Игорь Александрович Игнатьев сидел в ночном тёмной вагоне. Рядом, подогнув ноги, бесшумно дыша, совсем как-то по-младенчески, спал его десятилетний сын Мишка, и вокруг, во всём вагоне, во всём этом городе поставленном на колёса, спали люди… Игорь Александрович не мог уснуть, он уходил в тамбур, курил, снова сидел у тёмного окна в котором проносилась ночь с редкими проблесками дальних огней… И вспоминалась дедова деревня, и даже тот обморочный сон у камня… И снова обращался ко вчерашнему дню, к разговору с Андреем…