Жизнь — вот хреновая штука. Дом, работа, семья, по выходным виртуальный театр или музей, гонки на воздушных скутерах и вновь дом — круг замыкается. Бежишь, бежишь, и некогда остановиться. Некогда оглядеться, подумать, прочувствовать неповторимость настоящего момента. Просто летишь из прошлого, живя мечтами будущего и не замечая настоящего.
Утром настырный будильник в клочья разрывает похмельную после вчерашних гостей голову и зовет на работу. Открываешь глаза, и включаешься в безумный марафон. Ванная — омыватель, щетка. Кухня — яичница, кофе. Прихожая — пиджак, ботинки. Марш рывок до ближайшей станции магнитометро.
У входа вливаешься в поток и все. Ты дома. Здесь все такие же, как ты: озабоченные, встревоженные, взлохмаченные, и спешащие. А куда? Зачем? Без разницы. Не важно. Главное спешить. Главное успеть. Урвать! Ухватить! Послать! Обеспечить! Если не себя, то детей. Главное не отставать. Не отставать от всех, и от каждого в частности. Быть как все: чтобы поняли, выслушали, приласкали, посоветовали и мчались дальше.
Так живут все — так живу я. И неважно, что завтра Новый Год — лишняя забота. Корпоративный праздник для бездарностей среднего звена, смазанный поцелуй жены, и ласковое щебетание детей.
Дети! — только ради них и стоит жить. Может быть им будет легче, лучше, проще и спокойней. Похоже, этой мыслью утешались родители всех когда-либо живших людей.
Заскакиваю в вагон. До работы сорок минут. В кармане "Столичный обозреватель"... или нет? Схватил в киоске крайнюю видеогазету, там, где обычно лежат "Новости мегаполиса". Разворачивая страницу быстрых новостей, окидываю взглядом вагон. Ничего особенного — вокруг обыватели. Читают, слушают плеер, смотрят ролики на вмонтированных под потолок мониторах, кемарят. Лица напряженные — даже у спящих. Разве можно расслабиться в последний день года? Все нужно успеть.
Успеть вовремя прийти на работу, а к вечеру улизнуть на полчаса пораньше; успеть купить подарки и добраться до дома к застолью.
Лица. Какие разные лица и все как одно. Словно посмертные маски.
И вдруг взгляд — нежный, ласкающий, манящий! Я вздрагиваю. Нет. Так не должно быть. Таких взглядов не бывает в магнитометро. Такие взгляды можно увидеть лишь в фильмах. В старых добрых фильмах двадцатого - двадцать первого века, но не сейчас, в безумный двадцать второй. Век тиранической демократии, поголовной психокоррекции, и планетарных колоний.
Какой притягательный взгляд! В нем гордость и нежность, сожаление и любовь. Смотрю не в силах оторваться. Понимаю, что так нельзя, но смотрю. Женщина! Я совсем забыл, что в магнитометро ездят женщины. Ноздри инстинктивно раздуваются, пытаясь уловить её аромат. Но она далеко. В вагоне пахнет перегаром, дешевым одеколоном, табаком и собакой. Господи, кто приперся с собакой?!
Её взгляд не отпускает. Зовет, манит, и просит остаться. Нежной белокожей рукой она убирает локон каштановых волос из уголка рта. Губы не накрашены, но полны жизни.
Улыбается. Ровный ряд безупречно белых зубов. Невольно вздрагиваю, вспоминая, что еще неделю назад собирался к стоматологу. Э-эх! Теперь только в следующем году — думаю я, не в силах оторваться от бездонных зеленых глаз. Улыбка не покидает её лица. Я смущен! Скован! Разбит! Ведь так не должно быть! Психокорректированные не должны себя так вести!
Но так есть. Неужели до сих пор есть свободные, не прошедшие чистку? - вранье, сказки.
Но смотрит же!?
Она смотрит на меня!
Смотрит ласково. Влюблено. Кто, черт возьми, она такая?
Железный дребезжащий голос объявляет мою остановку. Я остаюсь на месте. Знаю, что так поступать нельзя, но ничего не могу с собой поделать.
Вновь едем. Без разницы куда и зачем. Главное не упустить, не утерять взгляд, предназначенный только для меня. Для меня одного. Шестым чувством понимаю, что в вагоне кроме нас никого нет. Только я и она. Я решаюсь оторвать взгляд и взглянуть в окно. Состав притормаживает у какой-то незнакомой станции.
Я взглянул на нее. Встает. Затаив дыхание, слежу, как грациозно она вышагивает по узкому проходу. Она идет ко мне.
— Привет, — в её голосе слышатся отголоски шума опавшей листвы. Томная волна прокатывается по телу. — Наша станция.
Она берет меня за руку и увлекает на перрон. Какая у нее теплая и нежная ладонь. Длань — вспоминается давно забытое слово. Именно длань — ласковая и трепетная. Глядя на её утонченную руку, я понимаю своих далеких предков. Длань — красивое слово, теперь так не говорят, а зря.
Я не сопротивляюсь. Выходим. Поток холодного воздуха обдает ноги.
— Здесь сквозняк? — удивляюсь я.
— Не важно, — возбужденно шепчет она на ухо, и ее дыхание рождает во мне ответ. От неё пахнет фиалками. Таких цветов на Земле давно нет и мало кто помнит, как они выглядят. Фиалки теперь лишь название запаха.
— Но под куполом не бывает сквозняков, — не успокаиваюсь я и чувство опасности, зародившееся в груди, заставляет меня сбавить ход.
— Молчи, пожалуйста, ни слова. Идем!
Я оглядываюсь. Сколько лет этой станции? Потрескавшийся кафель, жухлая трава, пробивающаяся сквозь трещины в настиле. Лампы — обычные, тусклые, спиральные, покрытые вековым слоем пыли. Выцветший рекламный щит под потолком ужасно скрипит качаюсь в несмазанных петлях. Что это за станция, и почему я никогда здесь не был?
— Где мы!? — спрашиваю я.
— Это не важно. Главное мы вместе.
— Вместе?
— Идем, — слышится настойчивый ответ.
— Идем, — соглашаюсь, чувствуя, как часто бьется сердце.
Подходим к лестнице. Я изумлен. Здесь нет эскалатора. Прогнивший бетон ступенек крошится под ногами. Исщербленные стены кидаются в глаза замысловатыми загогулинами доисторической вязи. Встречный поток холодного ветра — теперь, уже ветра — будоражит. На последних ступеньках ноги утопают в снегу. Небывалый по силе порыв ветра бьет в лицо. Я захлебываюсь. Острые, как сталь, хрусталики снега ослепляют, рассекая незащищенную кожу. Не в силах терпеть боль я прикрываю лицо руками.
— Нет, я не могу! — мой крик утопает в бушующем ветре. — Я не хочу!
Её теплые длани отрывают руки от лица.
— Пожалуйста, посмотри, — просит она. Её голос по-прежнему нежен. — Пожалуйста!
Преодолевая боль, я открываю глаза. О, ужас! Лучше бы я ослеп и никогда не видел эту ледяную пустошь. Здесь столько пустого ничем не наполненного пространства. Оно разрывает на клочья. Мозг, привыкший к тому, что над головой всегда есть купол, рисует невообразимые, нелепые картины, не в силах справиться с мощью пустоты.
— Смотри! Смотри! — кричит она, перекрывая ветер. — Ты должен увидеть настоящий мир! Ведь ты же не такой как они все! Ты должен это видеть!
И я смотрю... смотрю, но не вижу. Мир пляшет передо мной. Горизонт извивается, словно змея, убегает в незримую даль, а затем кидается оттуда молнией в лицо. Белизна снега перетекает в черноту ночи, а бледно-желтый диск Луны скачет по небосводу подобно шарику в пинг-понге. Я больше не могу терпеть этот театр абсурда.
— Ты хотела, чтобы я увидел настоящий мир!? — мой голос срывается на хрип, и я начинаю хохотать как безумец. — Но я не вижу его и не хочу, он мне не нужен! Мне нужна ты! Понимаешь! Ты!
Она недоуменно смотрит на меня, отступает на шаг, словно желает лучше разглядеть. В её глазах немой вопрос, еще секунда и он сорвется с её губ, но в этот момент её ноги соскальзывают с верхней ступеньки лестницы, и хрупкая фигурка исчезает в темной пасти выхода метро.
— Боже что я наделал! — в ужасе восклицаю я, сбегая вниз и совсем не думая о том, что могу также, как и она: поскользнуться, упасть, кубарем скатиться и застыть в нелепой позе на бетоне перрона.
Её волосы при падении роскошным каштановым нимбом раскинулись вокруг головы. Но каштановый цвет оплывает, темнеет, и становиться кровавым. Глаза открыты, губы подрагивают, она пытается что-то сказать. Я наклоняюсь, и почти касаюсь ухом её губ.
—Ты. Ты, — шепчет она.
— Да. говори, говори!
— Ты такой же, как они все!
С этими словами мы умираем. Она и Я. Я по-прежнему сижу на коленях у её тела, но изнутри меня выжигает смерть — её смерть. Я чувствую, как она сковывает льдом душу, а затем одним мощным ударом разбивает её на миллиарды мельчайших хрусталиков, и эти хрусталики сыплют из серых туч, заслонивших небо, они подхватываются ветром и уносятся в снежную бесконечную пустошь, они ложатся на руины городов, и ледяные глади озер, они забиваются в норы животных и проникают куда-то еще, гораздо глубже, туда, где не был никто из живых.